Хочу еще раз напомнить, что «Идеи…» не имеют никакого отношения к манифесту. Все, что в них высказано, сродни скорее зализыванию раны. Выплеску эмоций. Попытке осознать травму, которую ежедневно наносит мне Капитал. Сведению личных счетов и(ли) выяснению отношений, заведомо ложных и заведомо обреченных. А еще — это отсекание своих учителей. Освобождение от них. Благодарное прощание. Своего рода ритуал. Отсюда замеченная Владимиром элегантность письма, которую я не надеюсь повторить здесь. Когда я остался в одиночестве, моей невозможной задачей становится поиск собственных означающих. Смыслы обрушиваются, словно снег на голову. Ими не приходится перебирать. Что касается «Идей…», Владимир Артюх многое мне объяснил: читать его разъяснения more geometrico было настоящим познанием самого себя.
Перевод художественного текста на язык сугубо рациональных схем. Формализация высказывания, стремление каталогизировать его по пунктам: первое, второе, третье… Попытка вписать результат в строго определенный набор имен. Требование точности и, как следствие, забвение «поэтического». Таким, в двух словах, показался мне ответ Владимира. Складывается впечатление, что он ставит идейный диагноз: «вірний думці Лакана та Ліотара». Ясно, что это его субъективный способ читать мой текст, выделяя в нем то, что кажется ему важным. Но что же на самом деле важно? И почему, прочтя его ответ, я лишь убедился в справедливости названия своего текста? Вот вопросы, на которых мне хотелось бы остановиться.
Попытка (утопичная с самого начала) противопоставить себя Капиталу — это желание освободить искусство от упрямой экономической зависимости. Выбросить из головы этот надоедливый вопрос: за что жить? Большая часть повседневной жизни посвящена ему. И если тюрьма ограничивает неудобного, неугодного человека в пространстве (этот способ устарел и экономически невыгоден), Капитал предпочитает ограничить его во времени. Тюрьмы времени — реальность абсолютного большинства людей. Наша жизнь нам не принадлежит. Она присваивается бесконечными ритуалами Капитала, ставящего перед нами дилемму о необходимости выжить. В этой ситуации «следовать своему желанию» оказывается очень непростой задачей.
Выход, который представляется логичным и к которому Капитал нас всячески подталкивает, — совмещение «любимого дела» и заработка. Почти все гуру бизнеса для достижения успеха советуют начать с этого. Оказавшись в таком союзе, мы становимся паиньками, мы ведем себя так, как того требует [корпоративная] этика Капитала. Успех или банкротство всецело зависят от нашей сноровки. Мы в игре. У этой игры есть правила, нам остается только следовать им. Точнее: ничего другого нам уже не остается. Когда физическая жизнь человека зависит от того, нравится ли его произведение публике, он, разумеется, сделает все, чтобы оно ей понравилось. Найдутся те, кто скажет, что так и должно быть. Я же не вижу здесь ничего, кроме унижения и террора. Вот почему первоначально я хотел озаглавить свое эссе «Фашизм Капитала». Но дело в том, что постановкой этой проблемы оно не ограничивается, а, скорее, лишь отталкивается от нее.
Следует помнить, что существуют люди, которым не до того, у которых нет времени заниматься искусством и размышлять о трудах Лиотара или Бадью. Само по себе наличие такого времени — огромная привилегия. И поэтому мы обязаны ставить перед собой вопрос о ее статусе: откуда она у нас? Бомж, роющийся на помойке, или старуха, торгующая в переходе, вправе потребовать с нас ответа. Рискуя показаться патетичным, я бы перефразировал этот вопрос так: Можно ли заниматься искусством, зная, что люди все еще умирают от голода? Похоже, перед нами этический выбор, суть которого в том, что он давно уже сделан (и сделан практически!), однако само упоминание о нем провоцирует тревогу, сходную с чувством вины. Соглашаясь на сделку с Капиталом, — даже под предлогом борьбы с ним, как делают сегодня многие левые, — мы забываем об этой тревоге, а значит, бросаем тех, кому не до того, на произвол судьбы.
Речь идет не только о коммерции, но и о грантах — этой модной форме существования некоторых современных художников/интеллектуалов. Получение гранта — сродни милостыне… Нужно понимать, что фонды, выдающие их, являются агентами Капитала, а, значит, их деньги — результат эксплуатации тех, кому не до того. Я настаиваю: перед тем как заняться чем-нибудь, нужно хорошенько все обдумать, иначе мы рискуем благими намерениями вымостить дорогу в ад. Ох уж этот коварный Капитал, ставящий нам ловушки и поджидающий нас на всех путях! И все-таки, вопреки самому себе по версии more geometrico, я не думаю, что он тотален. Существуют другая логика и другой опыт, и нам стоит дать себе труд отыскать их.
Вернемся к искусству. Чувство вины, свойственное современным художникам, сходное с ощущением у постели умирающего, подталкивает их изображать страдание в центральной перспективе, напрямую. Такое искусство сводится к простому напоминанию: мол, давайте не забывать, что у нас есть угнетенные, что у нас есть противоречия и социальная несправедливость; давайте напоминать об этом при каждом удобном случае. Проблема левых в том, что им хочется видеть в искусстве только инструмент. Но этого недостаточно. Ценность произведения не может измеряться его верностью той или иной идее, тому или иному концептуальному аппарату. Существует принципиальная суровость художника, его требование, предъявляемое к самому себе и к окружающим, его настойчивость, часто абсурдная, его тревога, переходящая в панический страх, — то есть нечто такое, что не управляется и не улавливается машинерией смыслообразующих конструкций и что Лакан бы назвал маленьким объектом а, а Лиотар — непредставимым. Любое прямо сказанное слово — промах. Любой образ, бездумно изъятый из окружающей действительности, — ложь. Произведение современного искусства вынуждено учитывать как минимум три измерения: текст (в качестве содержания), контекст (в качестве занимаемого места) и условия возможности своего существования. К каждому из них могут возникнуть вопросы.
Когда я говорю о взаимоотношениях искусства и Капитала, речь, прежде всего, идет о контексте. Художнику следует быть разборчивым. К примеру, выставка в PinchukArtCentre или «Мистецькому Арсеналі» обладает заранее обреченным статусом. Нам может показаться интересным или неинтересным ее содержание, но само место налагает буржуазный отпечаток на любое новое художественное высказывание, возникающее здесь. Мне могут возразить: для этого, мол, и необходима борьба, способная со временем преодолеть консервативность институциональной структуры, для этого мы и должны изо всех сил стараться переозначить такие места по-своему. Трудно не согласиться. Остается открытым вопрос о методах такой борьбы. Проблема в том, что для успешного сопротивления одной институции часто возникает необходимость создавать другую. Через некоторое время новая институция сама становится объектом-причиной сопротивления, и так до бесконечности.
В содержании происходят те же процессы: «То, что однажды звучало свежо, может позже превратиться в штамп», — говорит Беньямин («Задача переводчика»). И, наоборот: то, что было признано малоинтересным штампом, может однажды прозвучать свежо. Здесь никто не даст никаких гарантий, да и вряд ли мы можем до конца прояснить причины подобных переворотов. Анализ сложившейся ситуации происходит постоянно, интуитивно и бесконечно, в hic et nunc нашего художественного опыта, в имманентной изолированности каждого конкретного произведения. И в тоже время, будучи видимостью своего существования, искусство свидетельствует о коллективном, социальном опыте, «правда, не в буквальном смысле, а модифицированно, в урезанной, призрачной, расплывчатой форме» (Адорно, «Эстетическая теория»). Отсюда — заключенный в искусстве бессознательный потенциал сна. Подозрительная неточность поэзии. Намеки на проявление истины. Бесконечные повторения. Соскальзывание в сторону Возвышенного (sublime). Востребованность «ошибочных действий». На уровне содержания искусство противится любой догме. Оно не признает за собой ни задач, ни обязанностей. И все же такие задачи возникают бессознательно — в качестве вопрошания конкретного исторического момента и(ли) как следствие индивидуальной сопричастности травме.
Еще большей конкретики требует анализ третьего измерения — условий возможности искусства. В «Идеях…» оно обозначено в качестве этического выбора, по сути, выбора преступления, которое совершает и(ли) откладывает автор произведения. Я уже говорил, что выбор этот принадлежит прошлому. В настоящем мы лишь ставим вопрос о статусе времени, о его принадлежности и о том, являемся ли мы угнетателями, создавая произведение искусства. То есть: На каких условия мы работаем? Мне представляется важным разрывать все возможные связи с Капиталом. Если хотите, марксизм — это практика, опыт выживания в капиталистических джунглях. Ему невозможно выучиться, сидя за партой. Художник, решивший порвать с Капиталом, как и любой человек, обязан научиться выживать. Он должен стать пролетарием, признать свою сопричастность с теми, кому не до того, но все-таки найти время для занятий искусством. Вырвать его у Капитала любой ценой — с тем, чтобы, подобно Робину Гуду, подарить его таким же угнетенным и обездоленным, как и он сам.
ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ:
ВЕЖА АБСУРДУ (Анна Гриценко, Тамара Злобіна)
ІНСТРУМЕНТАЛІЗАЦІЯ РАДИКАЛЬНОЇ МУЗИКИ (Леся Бідочко)
КІНОПОЇЗД НА ХМЗ (Віталій Атанасов, Анастасія Рябчук)
БОРОТЬБА ЗА КРЕАТИВНІСТЬ. КРЕАТИВНІСТЬ ЯК БОРОТЬБА (Тіно Букхольс)