Диалог Петра Павленского и Надежды Савченко – сюрреалистичен. Подводка на сайте «Громадського» подчеркивает его парадоксальность: она украинский офицер, он питерский художник, и два года назад трудно было представить, что их объединяет. Но «Громадське» тут же спешит эту парадоксальность смягчить: ведь они оба были политическими заключенными, оба «оставались свободными» в тюрьме, оба вышли на свободу недавно.
У меня же все равно остается ощущение, что эту встречу и сейчас трудно представить. Почему «Громадське», телеканал, который в основном освещает политические события, решил уделить столько внимания представителю российского современного искусства? Почему Центр визуальной культуры, который считается самой прогрессивной институцией современного политизированного и интеллектуального искусства, предоставил помещение для женщины-офицера и депутата, которая никогда не была замечена в интересе к искусству? Почему именно им, среди всех бывших политических заключенных в Украине и в России? «Громадське» декларирует: они встретились, чтобы поговорить о судьбе оставшихся заключеннымы, о войне, мире и компромиссе. Но почему именно они? Что неожиданного можно услышать про войну от человека, видевшего ее только в телевизоре, и от человека, который не может от нее дистанцироваться?
Я настаиваю на том, что эта встреча более интересна, чем просто медиа-событие из колонок о жизни селебрити, и она нуждается в отдельном объяснении. Что за эти два года сделало возможным такую встречу? Какие именно социальные и идеологические процессы подвигли соогранизаторов, «Громадське» и ЦВК, создать это событие? Что эта встреча говорит о тенденциях политической чувствительности в обществе?
Чтобы ответить на эти вопросы, я решил внимательнее вчитаться в то, что сказали эти двое собеседников, какие идеологии и практики стоят за их высказываниями и на какие общественные процессы эти идеологии опираются. Так я лучше смогу представить, что же произошло в помещении ЦВК под камерами «Громадського», почему это стало таким событием для медиа и интеллектуальной элиты.
Сначала я хочу понять, что сказали участники диалога. Я немало удивился высказываниям Павленского. Раньше я не обращал на него внимания (насколько это было возможно), он не особо внятно комментировал свои акции, а сами по себе они были маловразумительными. Поэтому мне пришлось воспользоваться его предыдущим выступлением в ЦВК, которое тоже транслировалось на «Громадському» и было довольно всеобъемлющим описанием его романтического понимания искусства и политики. Не обязательно последовательным описанием, но позволившим мне выделить систему противопоставлений, которыми он пользуется.
Мысль художника движется через систему парадоксальных тождеств. Власть и народ – одно и то же, но власть – это клика силовиков, терроризирующих народ. Народ спит, и в то же время занимается самоконтролем. Художник – это часть народа, и в то же время он может различать системы представлений и выходить за рамки диктата потребностей. Отделение и героизм – это умерщвление, но настоящий проснувшийся народ – это вооруженные повстанцы. В его словах мне слышится совсем не диалектика, а мистическая вера в истинную реальность «по ту сторону системы представлений», к которой имеет доступ лишь тот, кто может различать эти «системы представлений» и сохранять свою личность от диктата потребностей. Я бы назвал это домарксистской радикальной риторикой, избавленной от идеи классовой революции и выраженной языком модных в 90-х переводных пост-марксистских философов.
Перед тем, как детальнее разобрать спонтанную философию Павленского, я советую вспомнить его единственную неметафорическую акцию «Свобода». 23 февраля 2014 года в Петербурге группа художников устроила реконструкцию Майдана длительностью в 20 минут. На мост привезли автомобильные покрышки, бензин, металлические листы, палки, черный анархистский и украинский государственный флаг. Флаги правого сектора и политических партий, которые на настоящем Майдане были намного более представлены, чем анархистские черные (таких были единицы), здесь отсутствовали. Художники возвели баррикаду из покрышек и подожгли ее. По листам били палками, имитируя звуки Майдана. Это происходило возле храма Спаса-на-Крови, где в 1881 году народовольцы совершили успешное покушение на Александра II. В объяснение акции художники писали: «Горящие покрышки, флаги Украины, чёрные флаги и грохот ударов по железу — это песня освобождения и революции. Майдан необратимо распространяется и проникает в сердце Империи. Борьба с имперским шовинизмом продолжается; храм Спаса-на-Крови — это место, где народовольцы совершили успешное покушение на императора, жестоко расправлявшегося с освободительными восстаниями в Правобережной Украине, Польше, Литве и Белоруссии. Мы боремся за нашу и вашу свободу. В этот день, когда государство призывает праздновать день защитника отечества — мы призываем всех встать на праздник Майдана и защиту своей свободы. Мосты горят и назад дороги уже нет».
Это единственный неметафорический перформанс Павленского, и мне кажется, что все метонимические нити, которые тянутся от этого произведения, будут важны для понимания идеологии Павленского. Во-первых, пространственная близость к «месту памяти» террористической фракции «Народной Воли» отсылает к анархистской и народнической традиции радикализма. Во-вторых, игровой характер реконструкции Майдана, имеющий чисто эстетическое значение. В-третьих, сама репрезентация Майдана, очищенная от нежелательных социальных и политических элементов (коктейли Молотова и огнестрельное оружие, партийные и радикально-националистические символы).
В какой системе различий возможно такое представление? Я попробую реконструировать эту систему, опираясь на недавнюю лекцию в ЦВК. Итак, согласно Павленскому, с одной стороны, власть умывает руки, народ сам надзирает за собой. Это процесс «сна». Сон для Павленского, очевидно, – это метафора принятия определенной «системы представлений». Это то, что заставляет человека определять свою жизнь потребностями. Управление потребностями он лучше всего увидел в тюрьме. Именно это – а не страх – заставляет отказываться от «личности». Все – от судей до уборщиков – определяют свою жизнь потребностями: они хотят жить чуть получше. Из этого исходит их политическая позиция. Поэтому для художника нет деления на социальные классы, страты, нет никакой социальной иерархии, есть просто разные выборы профессии. Разлом проходит именно в системах представления. Здесь он использует троп «народного тела», противопоставляемый «личности», который очень популярен среди либеральной интеллигенции (см. недавнее высказывание С. Алексиевич о личности на Бродвее и нерасчленённом теле в Минске).
Люди по другую сторону «сна» – это приморские партизаны. Согласно Павленскому, их взяли в плен и удерживают в плену, как украинцев, как Савченко. Это и есть методы террора. ФСБ – это реальная власть, установленная террористическими методами. Эти же методы террора работают на Донбассе, и там нет повстанцев, как приморские партизаны. Украинский же народ поднимается, просыпается. Если украинская власть возьмется за террор – народ поднимется снова. Бороться с кагебистами, не позволять себе определять жизнь потребностями «жить чуть лучше», не подчиняться приказам – это, наверное, и значит для Павленского быть частью проснувшегося народа.
Искусство же работает с системами репрезентации, но оно работает руками власти. ФСБ сделало лучшую документацию акции Павленского. Искусство не отождествляет себя со спящим народом, но использует власть для разоблачения себя. Искусство всегда анархично.
Если высказанные Павленским мысли свести в формулу политического искусства – это будет нечаевщина (даже не более продвинутые политически идеи «народовольцев») минус идея классовой революции плюс постмодернистская риторика. Действительно, в высказываниях Павленского много что резонирует с «Катехизисом революционера». Это и разрыв с порядком, законами и приличиями общества с одновременной жизнью в нем. Презрение к общественному мнению. Быть беспощадным к государству и не ожидать пощады от него. Суровое отношение к себе. Требование уничтожить государство и государственные традиции. Не навязывать народу организацию сверху. Надежда на «лихой разбойничий мир», этот единственный революционный субъект в России. Его надежда использовать «власть для общества» близка к завету Нечаева «жить в обществе, притворяясь совсем не тем, что он есть… проникнуть всюду». Но, в то же время, Павленский не является «человеком обреченным», у которого нет ни интересов, ни дел, ни чувств. Он не чувствует себя «капиталом, обреченным на трату для торжества революционного дела». Вернее, он может объективировать свое тело под взглядом власти, но цель классового переустройства общества у него отсутствует. Также он не чувствует себя частью солидарной группы революционеров-заговорщиков, «товарищества». Хотя у него и есть идея инструментального использования, «поимения» власть имущих, он не видит в «народе», к которому себя магическим образом причисляет, «чернорабочего люда», который необходимо освободить и дать ему счастье. И связью между революцией для чернорабочего люда и дисциплинированной организацией товарищей не является террор. Террор для Павленского – это свойство государства, а борются против него без четкой цели и стратегии где-то далеко идеализированные майдановцы или еще более фантастические приморские партизаны.
Надежда Савченко – намного более сложный для понимания персонаж. Я бы определил ее как фигуру-заплатку (сейчас я думаю об английском термине fix), одновременно и концентрирующую, и дающую простор для движения многим противоречиям современной украинской политики.
С самого начала я представлял себе Савченко как типичного политика-трикстера, вынесенного на сцену политики-спектакля после трагедии Майдана и начала войны. Своими высказываниями и поведением она сначала не казалась мне отличной от персонажей типа казака Гаврылюка или Семена Семенченка. Савченко вроде бы суждено было стать медиа-селебрити для привлечения голосов к партиям, традиционно не имеющих ничего другого для избирателей. Ее заключение и театрализованное освобождение к годовщине президентства Порошенко стало реалити-шоу. Но последующие заявления, которые она делала на пике популярности среди населения, заставили меня изменить мнение о ней.
В своих заявлениях на радио, в интервью ультраправой журналистке-боевику и в Европе Савченко говорила о необходимости прямого диалога с представителями сепаратистских политических образований, поддерживала амнистию для части представителей власти этих образований, критиковала диванных милитаристов и заявляла, что Украине не стоит предоставлять летальное оружие, настаивала на том, что армию и население сепаратистских образований не нужно поголовно записывать в террористы. В этом ее позиция радикально расходится с милитаристски настроенными коллегами-политиками и комментаторами.
Самые неосторожные из экспертов однозначно записывают Савченко в завербованные агенты Кремля. Конспирологическую версию намеренно или ненамеренно провоцирует и В. Медведчук, спецпредставитель Киева в трёхсторонней контактной группе и лицо, приближенное к Путину. На вопрос о мотивах помилования Савченко и других политзаключенных он ответил достаточно загадочно: «[Я] думаю, мы еще с вами увидим долгосрочные последствия этой акции, и вы поймете, почему я называю ее стратегически гуманитарной». Поскольку нет никаких других свидетельств возможной договоренности об особой роли Савченко в минском процессе, я оставлю этот вопрос открытым. Но даже без конспирологии обрисовывается ее неоднозначная структурная позиция.
Савченко высказывается в том смысле, в каком Порошенко, даже если хотел бы, высказываться не может. Отвечая на вопрос о законах о выборах и амнистии в ОРДЛО, Медведчук сказал: «Могу утверждать, что для реализации этих обязательств у президента Порошенко есть политическая воля, но, учитывая политическую (простите за тавтологию) ситуацию в стране, нет политического ресурса. В этом вся сложность». В этом противоречие, для которого, возможно, Савченко призвана стать временной заплатой. Поскольку рейтинг Порошенко и его союзников падает, они не могут пойти на отторжение про-военной части своего электората и протолкнуть законы до негласного срока середины июля. Это немедленно используют их оппоненты и ультраправые. С другой стороны, большинство населения не видит альтернативы минским договоренностям и негативно воспринимает перспективу силового возврата «отдельных регионов» Донбасса. Судя по настроениям, переданным другим участником минских совещаний Е. Марчуком, украинская сторона настроена тянуть время как можно дольше, в крайнем случае до конца 2016 года. Но, рано или поздно, эти законы принимать придется, и Савченко может сыграть (в крайнем случае с какой-то вероятностью) роль подготовки электората, используя свой медиа-капитал для нейтрализации настроений «зрады».
Эта сложная игра противоречий украинской политики и встретилась с плоским симулякром радикализма в фигуре Павленского. Это очень хорошо отражено в таком обмене репликами:
Павленский: Что произошло на Донбассе? Была запущена террористическая операция. Стали гибнуть мирные люди, втянулись другие, которые, может быть, не должны были ехать на войну. Вот настоящий террор.
Савченко: Сегодня терроризм – это такое спекулятивное слово, методы самые подлые и засекреченные. Ими может воспользоваться каждый, свернуть на кого угодно, и никогда не докажешь, кто виноват. При этом все будут говорить «мы боремся с терроризмом», при этом борясь против терроризма теми же террористическими методами.
Почему же эта встреча стала такой интересной для организаторов, медиа и интеллигенции? Мне кажется, что она удовлетворяет запрос на примирение разных политических чувствительностей, которые сформировались под действием пучка противоречий украинской политики.
Во-первых, мне кажется, что есть своеобразный запрос на «проукраинских левых» среди просвещенной части либеральной интеллигенции. Думаю, он вызван несколькими факторами: настоящими или воображаемыми пророссийскими симпатиями влиятельных западных левых сил и осуждением декоммунизации; страхом перед превалированием ультраправых и желанием отмыть имидж постмайданной Украины; социальным напряжением, которое даже самые догматичные из экономических либералов уже не могут игнорировать. От либеральных интеллектуалов часто можно услышать восклицания «где же проукраинские левые?», и когда они находят согласившихся на эту роль, то снисходительно похлопывают по плечу. Павленский же представляет собой идеальную симуляцию позиции проукраинских левых. Он реконструировал для себя Майдан таким, каким он его себе нафантазировал. Он повторяет радикальную милитаристскую риторику, представляя, что говорит о высокой теории. Его понятие «народа», к которому он себя причисляет, презрительно. Отсутствие любого видения строения общества, цели его изменения и сил, на которые можно при этом опереться, очень хорошо стыкуется с желанием либералов иметь карманных «проукраинских» левых – импотентов-мечтателей, полезных для имиджевых целей.
Савченко же удовлетворяет спрос на фигуру традиционного героя-военного, который, согласно повторяющейся фигуре в медиа, «последний хочет идти на войну» и которому не чужды гуманистические мотивы. С другой стороны, она дает пространство для временного примирения противоречий среди украинских политических сил, о котором я сказал выше.
Их встреча может быть выражением новой политической чувствительности, требующей поиска как места для «проукраинских левых», а также места для менее милитаристской политической линии в отношении конфликта на Донбассе. Но именно места, а не готовых политических или интеллектуальных фигур, на которые Павленский и Савченко уже/еще не годятся.
Итак, если я правильно набросал контекст диалога современного художника и современного политика, то он показывает, насколько место «проукраинских левых» может оказаться позицией «бесполезного идиота». Это место «бесполезно», так как, по большому счету, власть может без него и обойтись. Это место «идиотично», так как показной радикализм утрачивает актуальность среди политической элиты, по крайней мере в среднесрочной перспективе.