Либералы — игроки на глупость, консерваторы — игроки на трусость.
В.О.Ключевский
Содержательный разбор представлений, образующих страх перед ГМО, некогда провёл scinquisitor, а текущие новости в этой сфере обозревает progenes. Я же коснусь социально-психологической природы страхов, близкой моим поведенческим интересам.
Чем отличается массовый страх от разумной предосторожности?
Страхам и связанным с ними эмоциональным реакциям разной интенсивности «горения» соответствуют концепты, которые можно назвать «страшилками» (яркие примеры см. 1, 2, 3). Им противопоставляются эмоционально нейтральные опасения. Первые — законный объект социальной сатиры, которая в популяризации науки должна присутствовать не менее, чем в публицистике вообще. На вторые же индивид не только имеет право, но почти что приговорён к ним в нынешнем мире «хищных вещей века» 1, поскольку живёт в городах, подобных химическому реактору: кроме собственно выброса загрязнений там смешиваются, перемещаются и взаимодействуют друг с другом самые разные вещества с самыми неожиданными последствиями, обычно экотоксичными и/или вредными для здоровья 2.
Современное производство, промышленное и сельскохозяйственное, распространяет и умножает риски питания, городской среды, жилой среды индивида 3, его среды обитания вообще. Корпорации из понятной жажды наживы стараются риски не минимизировать, а скрыть, используя разные способны — от «производства сомнений» до прямого преследования 4 — так что без осторожности никуда 5. Но осторожности разумной, опирающейся на научное знание, а не на слухи, циркулирующие в обществе или распространяемые СМИ 6.
Мне страх перед ГМО неприятен своей иллюзорностью — в том смысле, в каком вера в бога является иллюзией, отвлекающей силы ума и души от реальных проблем земного существования. В нашем случае внимание отвлекается от реальных опасностей интенсивного капиталистического сельского хозяйства и, шире, неэкологичного развития вообще (см. таблицу 1). К тому же, этот страх особенно поразил две не чуждые мне группы — левых и природоохранников — и именно здесь он контрпродуктивен на все сто, до несовместности с целями обоих движений. Поэтому надо пробовать рассеять мрак.
Почему я считаю не только эмоции, но и оценки «борцов с ГМО» именно массовым страхом (фобией), но не разумной предосторожностью? Если коротко — из-за иррациональности и контрпродуктивности опасений. Разумный подход требует волноваться по поводу некого риска прямо пропорционально степени опасности, то есть уровню этого риска, созданного современными производствами, и трудностям контроля над ним. Страхи по поводу ГМО следуют прямо противоположным схемам: они очень сильны, подверженные им индивиды щедро растрачивают время и эмоции на распространение тех самых страшилок, преодолевая сопротивление тех, кто этой опасности не видит, участвуя в долгих спорах и пр. Причём они отвлекаются от реальных опасностей (правый столбец таблицы 1 7), концентрируясь на пока потенциальных «угрозах ГМО» — но даже их представляют себе смещённо и гипертрофированно (почему я и взял это выражение в кавычки) или на рисках, сравнимых с рисками конвенциональной селекции, но при этом в случае ГМО лучше контролируемых в силу особенностей технологии.
Действительно, главная угроза здоровью потребителя от продукции сельского хозяйства при капитализме 8 связана с загрязнениями. Интенсивное сельское хозяйство сегодня неотделимо от высоких доз пестицидов, удобрений, использования гормонов с антибиотиками в животноводстве, плюс веер иных негативных последствий — сравните два столбца таблицы 1.
Также как основная опасность для природных биомов, для сохранности их экосистем и биоразнообразия состоит в наступлении сельхозугодий 9 на коренные сообщества и в экотоксических эффектах выброшенной на поля и пастбища химии на нецелевые виды растений и животных в лесах, водоёмах, на болотах и других коренных экосистемах вокруг 10. Использование же ГМО пестицидную нагрузку снижает, сохраняя полезные виды биоты, массово гибнущие при обработках, также как сохраняет интенсивно уничтожаемые леса тропиков и субтропиков путем повышения продуктивности сельского хозяйства. Вот свежие данные на сей счёт.
Минусы ГМОфобии для природоохранников и левых
Таким образом, первый минус ГМОфобии в том, что страх обывателя по поводу ГМО отлично «уводит в тень» общественного невнимания всё то, чего следует опасаться на самом деле (таблица 1). Действие этого механизма даже самых разумных из потребителей лишает эмоциональной энергии опасаться обычных рисков — скажем, подозревать «обычную пищу» из супермаркета и фастфуда с силой, соответствующей реальной опасности. Подобная «слепота на левый глаз» может быть настолько сильной, что смешно становится.
Второй минус: конкретные утверждения, в которых озвучиваются страхи перед ГМО (чего боятся и почему), демонстрируют неожиданную — учитывая образование боящихся — степень невежества. У всех них есть среднее образование, у многих — высшее, у части даже биологическое, то есть общую биологию и генетику они в общем-то знают на уровне, достаточном чтобы разобраться. Устойчивая неспособность применить биологические знания, полученные в школе и ВУЗе (скажем, по экологии или генетике), использовать их как оселок для проверки мифов о ГМ-технологиях, циркулирующих в публичном пространстве, готовность ретранслировать эти мифы говорит об иррациональности страхов. И об их силе, конечно. Страх (и устойчивое состояние страха — фобию) тут можно определить как доверие к мнениям и историям, нелепость которых вполне очевидна с позиций той суммы знаний, которую получил доверяющий в процессе образования, или которую мог бы почерпнуть из привычного круга источников информации… но нет, боящийся готов верить, ибо нелепо.
Третий минус ГМОфобии — неспособность сравнить риски генной модификации в сельском хозяйстве и других отраслях 11 на одном основании. То есть потенциальные риски сравнить с потенциальными, уже существующие опасности — с реальными угрозами, а ГМ-технологии — с теми традиционными сельскохозяйственными производствами, которые они замещают или могут заместить, выступая их конкурентами. А не с суммой всех существующих угроз сразу, и не с самой мощной из них.
Скажем, сетевая симпатизантка Лысенко jescid, предсказуемо боящаяся ГМО, выдала популярную среди правых заплачку о «стерилизации населения третьего мира» антителами, выработанными ГМ-кукурузой. Получив отличное образование на физтехе и успешно закрепившись на Западе, она в этом вопросе, однако, не примечает слона или даже двух. Во-первых, в природных очагах заболеваний, переносчиками которых служат грызуны — от тундры и тайги до степей, пустынь и сельхозугодий — с шестидесятых годов интенсивно используются химические стерилянты вроде севина, при чём в немалых дозах. В соответствующем разделе в книге С.А.Шиловой «Популяционная экология как основа контроля численности мелких млекопитающих» (М.: Наука, 1993, 1—2—3—4—5) автор с некоторым даже испугом отмечает: обработка стерилянтами эффективна настолько, что полностью вымаривает ключевые виды сообществ, вроде монгольской пищухи, после чего исчезают другие виды, которым они давали корм, убежища и пр. 12 Понятно, что всё действующее на грызунов примерно так же подействует и на человека, которого страхует только лишь его большая масса. И сменить эту химическую вакханалию на использование трансгенных самцов вида-переносчика для биоконтроля, специфично и избирательно подрывающих репродукцию собственной популяции, куда как полезней для нашей репродуктивной способности (также как других позвоночных), чем бояться «стерилизующей кукурузы». Второй незамеченный «слон»: в случае с кукурузой речь идёт о местной контрацепции — выработанные антитела термической обработки не выдержат, предполагалось их извлекать из сырой массы и добавлять в вагинальные кремы. Стерилизовать кого-нибудь этой кукурузой можно разве что путём нестандартного использования початков.
То есть, сравнивая риски на одном основании, видим: а) риски конвенциональной селекции и интенсивного сельского хозяйства сравнимы с таковыми ГМ-технологий или (в большинстве случаев) выше; б) в первом случае это опасности уже существующие, давно сложившиеся; во втором — потенциальные, пока не развившиеся полностью. Скажем, пока еще не возникли расы видов-вредителей, устойчивые к Bt-токсинам в ГМ-«растениях-пестицидах», но пошла передача генов устойчивости к пестицидам диким родственникам ГМ-культур.
Другой важный момент: технологии генной модификации имеют ряд плюсов, важных именно для природоохранников и людей левых взглядов, воспринятая же неприязнь к ГМО мешает их разглядеть. Во-первых, полезны генетически модифицированные растения, которые избирательно концентрируют в себе тяжёлые металлы, соль и другие загрязнения в городах. В городах штата Аризона такой модифицированный арабидопсис уже используется. Вообще, идея очистки городской среды обитания от загрязнений с помощью генетически модифицированных биоконцентраторов очень хорошая, ведь выбросы загрязнений растут экспоненциально, поскольку связаны с жизнедеятельностью живых существ, то есть нас — при этом мощь городских систем очистки, как всяких технических устройств, растёт линейно или и того медленней, и они не справляются. Темпы очистки главных загрязнений в городах отстают от темпов загрязнения всё больше и больше. Следовательно, очищать должны специализированные живые организмы, тоже размножающиеся экспоненциально — как это, собственно, и происходит в экосистеме. На каждый вид отходов там находится свой редуцент, а неиспользованные отходы гумифицируются, эта органика «отправляется на склад», выводится из круговорота на некоторое число лет, но может быть мобилизована — и минерализирована — при стрессе. В городских экосистемах продуцентов избыток, но резко не хватает редуцентов — так почему бы людям их не создать с помощью современной мощи ДНК-технологий? Есть даже проекты связывания углекислоты и борьбы с парниковым эффектом с помощью модифицированной хламидомонады снежной — ярко-красных одноклеточных водорослей, обитающих в горах выше снеговой линии, которые выглядят как капли крови на снегу. Но это уже экзотика.
Поэтому ГМО могут эффективно использоваться для сорбции и вторичного использования загрязнителей. К тому же, естественный отбор, адаптирующий «живые сорбенты» к жизни и размножению в экстремумах загрязнения в городах (у дорог, на золоотвалах, иловых площадках полей фильтрации и пр.), одновременно ограничивает возможность распространения ГМО за их пределы — в том числе потому, что ничто не даётся даром. Растения с дополнительными возможностями детоксикации загрязнителя в тканях тратят на это тем больше ресурсов, чем полнее детоксицируют, почему и проигрывают обычным растениям в местообитаниях, где такое загрязнение сравнимо с фоном и тратиться на механизмы очистки невыгодно. Точно так же ограничивается распространение естественно возникающих «техногенных рас» разных видов растений, в основном сложноцветных.
Во-вторых, исключительно позитивны «растения-пестициды», вроде Bt-хлопчатника, токсичного для хлопковой совки, кукурузы — для кукурузного мотылька, картофеля — для колорадского жука и пр. Их распространение реально снижает сумму «ядовитой приправы», вылитой на поля, то есть уменьшит экотоксический эффект на полезных насекомых, птиц и зверей, загрязнённость продуктов питания, воды и почвы вокруг. Да, пестициды эволюционируют к меньшей токсичности для нецелевых видов. Однако устойчивые расы вредителей и сорняков образуются ещё быстрее — биологическая эволюция обгоняет техническую тем быстрее, чем «вкусней» для вредителя сельхозкультура. Поэтому сумма пестицидной нагрузки с развитием «традиционного» сельского хозяйства не снижается, скорей даже растёт, тогда как использование генной модификации снижает её даже в самом неэкологичном режиме выращивания «гербицидоустойчивый ГМ-сорт + гербицид».
В-третьих, генная модификация даёт эффективные заменители (фактически копии) ряда видов активно истребляемого природного сырья, вроде «чёрного» и «красного» дерева, древесного сырья, идущего на производство бумаги (с генномодифицированным лигнином) и пр., чем сокращает нагрузку на естественные леса, прежде всего тропические, вечнозелёные субтропические и твердолиственные умеренных широт. Не зря активные исследования в этой области ведёт КНР, изо всех сил старающаяся сохранить остатки лесов Южного и Западного Китая. Той же цели служат ГМО, синтезирующие биопластик и другие продукты, «традиционные» способы получения которых через оргсинтез связаны с загрязнением среды, разрушением природных ландшафтов и т.д. Вообще, делать эти и многие другие вещи (скажем, полиакриламид) биотехнологически намного экологичней, чем традиционным путём оргсинтеза с его температурой, давленим, загрязнением, стоками.
В-четвёртых, выращивание ГМ-сортов привлекательно для более бедных крестьян, особенно в странах третьего мира. Оно требует меньше затрат на входе, они проще в обращении, чем сорта «зелёной революции» — там надо сложным образом и помногу использовать технику, пестициды, удобрения и пр., чтобы получить приемлемый урожай. Уже есть технологии генной модификации применительно именно к проблемам сельского хозяйства в тропической области, таким как токсичное действие алюминия на кислых почвах.
В-пятых, реальные риски ГМ-технологий легче отслеживать и лучше контролировать в силу большей наукоёмкости технологии. Все они (перечисленные в таблице 1) выявлены самими биотехнологами, а не «обеспокоенной публикой». Публика ограничивается россказнями в жанрах страшилок и «производства сомнений», давно и прочно освоенного лоббистами разного вида товаров (или антилоббистами, задача которых бросить тень). Контролируемость рисков интенсивного сельского хозяйства существенно ниже именно в силу «традиционности занятий», большего упора на «вековой опыт» и «здравый смысл» крестьянина. В сочетании с достижениями современной химии и агротехники эти «традиции» неизбежно становятся разрушительными, как автоматическое оружие в руках дикаря.
Оценки риска при капитализме: от смещения к культивированию, рождающему массовый страх
Теперь о социальных факторах порождения страхов. Надо сказать, что индивиды в нынешнем «обществе индивидов» в большинстве своём не только когнитивно, но и эмоционально скупые. Объём позитивных или негативных эмоций, который можно адресовать неким объектам, у каждого человека различен, но ограничен у всех. Скажем, когда люди влюбляются, они теряют одного-двух друзей; чем сильнее эмоции, направляемые в адрес некого значимого объекта, тем меньше эмоций того же рода мы можем направить на другие объекты того же рода 13. Это знают все социальные манипуляторы, поэтому через СМИ побуждают сопереживать событиям в жизни людей чужих и враждебных, вроде английской королевской семьи и иных знаменитостей — чтобы не осталось сочувствия к убитым рабочим, голодающим медикам и другим социально близким, своим. То же самое верно для опасностей внешней среды: беспокоящимся за её загрязнение в крупном городе разумней атаковать главный источник загрязнения — автотранспорт, чем побочный — завод ферросплавов. И если кто занимает себя фантомами по поводу исключительной опасности ГМО, на реальные риски производства продуктов питания (правый столбец таблицы 1) не останется сил, ума, и внимания.
Чтобы понять, откуда берётся страх, удобно использовать концепцию «общества риска» Ульриха Бека. При капитализме хозяйство одновременно с производством полезных вещей создаёт их «тени» — риски, оказывающие негативное влияние, склонные накапливаться, особенно с учётом того, что «рыночные индивиды» стараются нейтрализацию этих рисков отложить на будущее, а буржуи — переложить ее на общество. Это экологический риск, например в виде загрязнений, сопряжённых с производством продукции, и потом попадающих к нам в месте с ней или путешествующих по среде обитания. Или социальный риск — рост безработицы, преступности и прочих последствий увеличения производительности труда при капитализме. «Приватизация прибыли, социализация рисков» — закон жизни этого общественного строя, поэтому мирным обывателям стоит держать ухо востро, чтобы не попасть под действие какого-то фактора риска: не профвредность — так ДТП, не загрязнение воздуха — так вред здоровью от уничтожения городской зелени.
Дальше, концепция риска удобна для описания не только современного общества как целого, но и поведения индивидов, стремящихся в нём выжить и сохраниться. Понятие риска как вероятности негативных последствий от попаданий под действие фактора риска (болезни, нетрудоспособности, смерти) позволяет сравнить разные опасности «в одной валюте» и решить, что принять во внимание, а чем пренебречь. Скажем, когда мы перебегаем дорогу из страха опоздать на работу, «принимается по умолчанию», что здесь и сейчас быть уволенным хуже, чем сбитым машиной, хотя «вообще» — скорее наоборот. Второе — социально приемлемый риск, к которому общество притерпелось, готово «платить ему дань» и не принимать во внимание, первое — небезразличные риски, которые обывателей беспокоят, они готовы что-то делать, чтобы их уровень снизить. Задача социальной экологии человека и природоохранного просвещения одновременно — сделать так, чтобы степень приемлемости риска была обратно пропорциональна ожидаемому ущербу, который представляет собой комбинацию «поражающей мощи» данного фактора риска и трудности контролирования ситуации в связи с ним. Поэтому человеческие оценки риска всегда будут сильно и закономерно смещены по сравнению с объективно существующей опасностью (её можно измерить, например, ежегодной заболеваемостью или смертностью вследствие данного фактора). Систематическое смещение оценки риска на примере американской аудитории хорошо показывают таблица 2 и рисунок 1. Неслучайно максимум смещения наблюдается у студентов и бизнесменов. Это люди активные, предприимчивые, заинтересованно рассматривающие жизнь с точки зрения её изменения к лучшему для себя и внутренне готовые к таким изменениям. Вообще, недооценка одних (повседневных, рутинных) и переоценка других (не ощущаемых напрямую, с трудно контролируемыми последствиями) рисков есть главное условие активного преобразования мира человеческой деятельностью, то есть прогресса.
В этом смысле нет ничего плохого в завышенной оценке риска недоосвоенных обществом технологий, таких как атомные электростанции и ДНК-технологии (генная модификация). Подобная настороженность сейчас, вкупе с полным пониманием проблемы, — залог безопасности этих технологий завтра, особенно если ее проявляют студенты. Плохо, когда время идёт, а настороженность в отношении этих новаций так и не подкрепляется фактами. Ещё хуже, когда от неподкрепления она не спадает, а держится и даже усиливается. Это значит, что рынок культивирует чувство опасности, переводя её из категории рисков и общих угроз в категорию массовых страхов, эксплуатируемых уже из соображений конкуренции, политики, продвижения собственной продукции. Одновременно продвигают товары и услуги для избавления от рисков (например, органическое земледелие или маркировка продуктов, содержащих ГМО). Сейчас «зрители ТВ» сменили «глотателей газет» цветаевского времени, а качество программирования взглядов усилилось. Вот как примерно это происходит:
Давайте попробуем оценить мир, который мы видим по телевидению. Джордж Гербнер и его коллеги провели наиболее обширный анализ современного телевидения. С конца 1960-х годов эти исследователи записывали на видеопленку и тщательно анализировали тысячи телевизионных программ и персонажей, показываемых в прайм-тайм. Их выводы в целом показывают, что мир, рисуемый телевидением в качестве образа реальности, вводит зрителя в глубокое заблуждение. Более того, это исследование дает повод предполагать, что мы с поразительной доверчивостью воспринимаем увиденное на телеэкране как отражение реальности.
В программах прайм-тайм мужчины численно превосходят женщин в пропорции три к одному, а изображаемые женщины обычно моложе мужчин, с которыми они сталкиваются. Людей, не являющихся англосаксами (особенно латинос), маленьких детей и стариков на экране гораздо меньше, чем в действительности; а выходцы из меньшинств непропорционально часто получают незначительные роли. Кроме того, большинство персонажей прайм-тайм показаны в качестве лиц свободных профессий, интеллектуального труда или административно-управленческих работников. Хотя 67% рабочей силы в Соединенных Штатах — это рабочие или люди, занятые в сфере услуг, такую работу имеют только 25% телевизионных персонажей. Ученые изображаются в прайм-тайм как опасные, не поддающиеся контролю сумасшедшие, и хотя в реальной жизни ученые редко совершают убийства, в прайм-тайм ни одна другая профессиональная группа не убивает с большей степенью вероятности. Наконец, если судить по телевидению, преступность оказывается в десять раз более распространенной, чем на самом деле.
В среднем, каждый подросток к пятнадцати годам становится зрителем более 13 тысяч телевизионных убийств. Более половины телевизионных персонажей еженедельно участвуют в столкновениях с применением насилия. На самом деле, по данным ФБР, жертвами преступного насилия в любом данном году становится менее 1% населения. Хотя фактически насилие в Соединенных Штатах за прошлое десятилетие пошло на убыль, телевизионное насилие сохранило свои позиции. Дэвид Ринтелс, телевизионный автор и бывший президент Гильдии писателей Америки, резюмировал это, пожалуй, лучше всех: «Каждый вечер с 8 до 11 часов телевидение — одна сплошная ложь».
Чтобы разобраться во взаимосвязи между просмотром телепрограмм и картинками в наших головах, Гербнер и его коллеги сравнили аттитюды и верования зрителей-завсегдатаев (тех, кто смотрит телевизор более четырех часов в день) и непостоянных зрителей (тех, кто смотрит телевизор менее двух часов в день). Они обнаружили, что зрители-завсегдатаи
(1) выражают более предвзятые в расовом отношении аттитюды;
(2) переоценивают количество людей, работающих врачами, адвокатами и спортсменами;
(3) считают, что у женщин более ограниченные способности и интересы, чем у мужчин;
(4) уверены, что наука опасна и что ученые — эксцентричные и ненормальные люди;
(5) придерживаются преувеличенных представлений о распространенности насилия в обществе;
(6) полагают, что стариков сейчас меньше и они менее здоровы, чем были тридцать лет назад, хотя в отношении пожилых людей верно как раз обратное.
Более того, зрители-завсегдатаи по сравнению с непостоянными зрителями склонны рассматривать мир как более мрачное, зловещее место. Они гораздо чаще соглашаются с тем, что большинство людей никогда не забывают о себе и при первой же возможности обманут вас и перехитрят. Гербнер и его коллеги пришли к заключению, что эти аттитюды и верования отражают ту искаженную картину американской жизни, которой нас снабжает телевидение.
Давайте рассмотрим взаимосвязь между просмотром телепрограмм и нашими представлениями о мире, взглянув повнимательнее на распространенные мнения о преступности. Анализируя «телевизионную криминологию», Крейг Хэйни и Джон Манзолати обращают внимание на то, что криминальные сериалы очень последовательно распределяют образы полиции и преступников. Например, исследователи обнаружили, что телевизионные полицейские поразительно эффективны, раскрывают почти каждое преступление и в одном отношении просто-таки абсолютно непогрешимы: в конце фильма невинный человек никогда не оказывается в тюрьме. Телевидение поощряет иллюзии уверенности в борьбе с преступностью. Телевизионные преступники обычно обращаются к преступлению из-за психической патологии или ненасытной (и ненужной) жадности. Телевидение придает особое значение личной ответственности преступников за свои действия и чаще всего не замечает ситуационных обстоятельств, коррелирующих с преступностью, таких как бедность и безработица.
Хэйни и Манзолати выдвигают предположение, что подобное изображение системы уголовного правосудия имеет важные социальные последствия. Люди, насмотревшиеся подобных телепрограмм, склонны разделять эту систему верований, которая влияет на их ожидания и может заставить занять бескомпромиссную позицию при исполнении обязанностей присяжных. В результате зрители-завсегдатаи склонны практически отменять презумпцию невиновности, полагая, что обвиняемые обязательно должны быть в чем-то виноваты, потому что иначе они не были бы подвергнуты судебному преследованию.
Подобные истории можно рассказать и о других «картинках, нарисованных в наших головах». Например, у усердных читателей газетных сообщений о сенсационных преступлениях проявляется более высокий уровень боязни преступности. Многократный просмотр наполненных насилием фильмов-боевиков класса R[31] связан с меньшей симпатией и сочувствием к жертвам изнасилования. Чрезмерная доза рекламных объявлений, изображающих женщин в качестве сексуальных объектов, побуждает женщин считать, что их собственное тело не соответствует стандартам красоты. Когда на какой-то территории распространяется телевещание, там учащаются случаи воровства, возможно отчасти благодаря тому, что телепрограммы пропагандируют потребительство, образ «красивой жизни», который раздражает зрителей из бедных слоев населения, сравнивающих свое существование с тем, что они видят на экране.
Следует, однако, заметить, что описанные выше исследования, проведенные группой Гербнера и другими учеными, являются корреляционными, то есть показывают только связь, а не причинное отношение между просмотром телепрограмм и верованиями зрителей. Поэтому на основании данных исследований невозможно определить, то ли слишком длительный просмотр телепрограмм действительно оказывается причиной пристрастных аттитюдов и ошибочных верований, то ли люди, уже придерживающиеся таких аттитюдов и верований, просто больше смотрят телевизор. Чтобы убедиться, что просмотр телепрограмм служит причиной возникновения подобных точек зрения и убеждений, следовало бы провести контролируемый эксперимент, в котором случайно выбранные люди оказывались бы в неких заданных условиях. Некоторые недавние и весьма кстати проведенные эксперименты дают нам возможность быть совершенно уверенными, что усердное пребывание в роли телезрителей действительно определяет формируемые нами образы мира.
В серии остроумных экспериментов специалисты в области политической психологии Шанто Айенгар и Дональд Киндер меняли содержание программы вечерних новостей, которую смотрели участники эксперимента. В ходе своих научных изысканий Айенгар и Киндер монтировали вечерние новости таким образом, чтобы испытуемые получали постоянную дозу новостей по определенной проблеме, стоящей перед Соединенными Штатами. Например, был проведен эксперимент, в котором одни испытуемые узнавали о слабостях американской обороны; вторая группа смотрела программу, в которой особое внимание уделялось проблемам загрязнения окружающей среды; третья группа регулярно слушала сообщения об инфляции и экономических вопросах.
Результаты не вызывали сомнений. После недели просмотра специально отредактированных программ испытуемые выходили из эксперимента куда более убежденными, чем раньше, в том, что проблему-мишень, получившую обширное освещение в просмотренных ими программах, очень важно для страны разрешить. Больше того, оценивая деятельность действующего президента, участники экспериментов исходили из того, как он справляется с проблемой-мишенью; новое восприятие влияло и на политические пристрастия — более позитивно оценивались те кандидаты, которые занимали сильные позиции именно по данному вопросу.
Результаты, полученные Айенгаром и Киндером, отнюдь не случайны. Исследователи проблем коммуникации постоянно обнаруживают связь между освещаемыми средствами массовой коммуникации историями и тем, что зрители рассматривают как наиболее важные проблемы дня. Содержание, передаваемое средствами массовой коммуникации, определяет для общественности политическую и социальную повестку дня. Вот только один пример: в ходе недавнего исследования выборов в Северной Каролине ученые выяснили, что вопросы, которые избиратели стали считать наиболее важными во время этой кампании, были именно теми, которые подробнее всего освещались в местных средствах массовой коммуникации. Точно так же проблемы расизма и полиции, международного терроризма, некомпетентности NASA и атомной энергетики привлекли пристальное внимание нации только благодаря освещению таких драматических событий, как избиение Родни Кинга лос-анджелесской полицией, взрыв реактивного самолета компании Pan Amerikan над Локкерби в Шотландии, гибель «Челленджера» и катастрофа на ядерных реакторах Три Майл Айленда и Чернобыля. Бывший госсекретарь США Генри Киссинджер отчетливо понимал силу средств массовой коммуникации в определении проблем, интересующих общество. Он как-то заметил, что никогда не просматривал содержание вечерних новостей, а интересовался только тем, «что они освещали и сколько времени на это тратили, чтобы узнать, что получает страна».
Сама по себе подача какого-либо сюжета способна заметно повлиять на картинки в нашей голове. В более позднем исследовании Шанто Айенгар изучал последствия того, как телевизионные новости выстраивают рассказ в качестве либо эпизодического (изображение отдельно взятого конкретного специфического случая, например, покушения на убийство, террористической акции, полицейского рейда на нелегальных торговцев наркотиками и т. д.), либо тематического (краткое обзорное сообщение по какой-то общей теме вроде преступности, терроризма или злоупотребления наркотиками). Неудивительно, что освещение событий в телевизионных новостях преимущественно оказывается эпизодическим. Так, между 1981 и 1986 годами 89% сообщений о преступлениях фокусировали внимание на конкретном преступнике или жертве, а 74% всех рассказов о терроризме сосредоточивались на отдельно взятом акте. Некоторые проблемы получили все-таки преимущественно тематическое освещение — например, рассказ о безработице обычно бывает тематическим.
Каким образом то, как сформулированы телевизионные новости, воздействует на наши образы мира? Чтобы выяснить это, Айенгар создавал сообщения, которые были по содержанию эпизодическими или тематическими. Например, это мог быть рассказ о человеке, недавно потерявшем работу, или обсуждение сущности безработицы вообще. Результаты показали, что зрители, которым показывали конкретные эпизоды, с большей степенью вероятности приписывали ответственность за проблему частным мотивам и действиям отдельного человека; те же зрители, которые увидели преимущественно тематическое изложение событий, возлагали ответственность за происходящее и обязанность разрешить проблему на общество и правительственных чиновников. Скрытый смысл ясен: то, как подается сообщение, определяет нашу картину мира и наши действия по таким основным проблемам, как преступность, терроризм, бедность и безработица.
Каждый из нас, конечно, вступает в широкий круг личных контактов со множеством людей, и это происходит в рамках несметного количества социальных контекстов; средства массовой коммуникации — только один из источников нашего знания о политике и различных этнических, гендерных и профессиональных группах. Информация и впечатления, получаемые нами через средства массовой коммуникации, влияют относительно меньше в том случае, когда мы можем положиться и на свой собственный опыт. Так, например, те из нас, кто близко контактировал с работающими женщинами, вероятно, менее восприимчивы к стереотипам домохозяек, изображаемых на телевидении. С другой стороны, когда речь идет о проблемах, в отношении которых у большинства из нас личный опыт ограничен либо вовсе отсутствует, вроде преступности и насилия, телевидение и другие средства массовой коммуникации фактически являются единственными яркими источниками информации для построения нашего образа мира.
Пропагандистская ценность средств массовой коммуникации в создании картины мира не осталась незамеченной потенциальными лидерами. Например, социальную политику вроде программы «жестко заняться преступностью», легко продать, связывая ее с передаваемыми в прайм-тайм картинами преступлений как действий, совершаемых психопатами или людьми, одержимыми болезненной алчностью, вместо того чтобы иметь дело с такими ситуационными детерминантами, как бедность и безработица. Следуя подобному ходу мысли, легче продать «войну с наркотиками» после вызванной наркотиками смерти выдающегося спортсмена или поддерживать запрещение атомной энергетики после фатальной трагедии с ядерным реактором.
(Э.Аронсон, Э.Т.Пратканис. Эпоха пропаганды. Механизмы убеждения, овседневное использование и злоупотребления 14)
Особенно обратите внимание, как изображены учёные, и сравните с учёными в фильмах советской эпохи.
Поэтому СМИ эффективно культивируют страх, особенно если СМИ разных направлений единодушны в данном вопросе — как раз как в случае ГМО.
Капитализм как общество страха
Вообще, капитализм — общество страха и необходимости. Индивиды, конкурируя, могут сколько угодно обходить друг друга, но «на этой дистанции» бессильны изменить условия своего существования. А они заключаются в игре рыночных сил «на повышение» напряжённости конкуренции, перед которой индивиды беспомощны.
Причём это «рациоморфные» страхи — разориться, не суметь оплачивать счета, потерять работу, стать жертвой преступности или еще как-то «сойти с дистанции». Или страх «нездоровой среды обитания», насыщенной скрытыми опасностями для тела и проблемами для души, ведь здоровые тело и психика — главный фактор несхода с дистанции в нынешней общекапиталистической «нации прозака». Такой страх не утопишь в религиозности, в отличие от чувства греха или страха вечных мучений в аду.
Поэтому «ужасы» в стиле Эдгара По и последователей — типичный капиталистический жанр. Соответственно, альтернатива капитализму, советский социализм, по тем же критериям царство свободы — при всех его трудностях и несовершенствах.
И действительно,
в СССР существовало непререкаемое табу на «страшное»… Я тут посмотрела очень смешной ролик — 10 самых страшных моментов в советском кино. И что же? Летающая рука, которую ловит герой Миронова, рожи космических пиратов из «Гостьи…», чудища из «Вия» ну и так далее.
Страшное в СССР не любили. Даже в книгах о фашистах никогда красочно не расписывали пытки и казни. Книги о концлагерях (если они были написаны именно советскими людьми, а не поляками) посвящались не страхам и унижениям, а подпольной борьбе. Помню, в моём пионерском отрочестве я прочитала про врача-убийцу Герду Оберхойзер, профессора медицины (и, разумеется, любительницу классической музыки XVIII века, куда же без этого?!). Мол, она ставила над заключёнными ужасные опыты. А какие — ни слова. Табу. Вроде бы благая цель — разжечь ещё большую ненависть к фашизму, но нет. Если писали об ужасах инквизиции, то старались минимизировать описания орудий «труда», ну и так далее. В прессе постоянно ругали сугубо буржуазный жанр — фильмы ужасов.
И ещё один момент: страх — это деструктивное, а для некоторых — парализующее чувство. Нашему мозгу всё равно, кого бояться — киношной межгалактической крокозябли или реального маньяка с реальным топориком. Тут дело уже в степени осознавания опасности. Зачем обществу, в котором всё направлено на созидание (хотя бы на словах), нужны ужасы, после которых человек не будет спать или откажется выходить в ночную смену? Зачем нужны негативные, хотя и сильнейшие эмоции, когда нужен наоборот — позитив? Если Вы помните, в СССР не любили даже криминальную хронику.
Имена знаменитых маньяков не печатались крупными буквами в газетах. К примеру, вся достоверная информация о Чикатило, о Головкине (Фишере), о Сливко стала широко известна только в 1990-е годы. Разумеется, страх великолепно продаётся — люди очень любят щекотать себе нервы. К тому же, если вспомнить, в хоррорах персонажи, как правило, деперсонифицированы, чтобы у зрителя не возникало чувство жалости или сострадания. Подумаешь, какого-то чувака раздавило прессом. Зато как волнует! Вообще, я считаю, что фильмы ужасов по природе своей безнравственны, хотя я и люблю этот жанр.
Как дальше показывает Ульрих Бек (в согласии с Майклом Паренти, Лоиком Ваканом и прочими умными людьми), при капитализме для «среднего человека» социальная динамика — лишь источник риска и неопределённости 15. Изменения происходят всегда, они часто прибыльны для рыночно-ориентированных индивидов, поэтому превозносятся как «развитие». Даже если это чисто деградативные изменения: современные тренды в образовании, искусстве, городской среде.
А трудящихся, коих большинство, заставляют крутиться как карась на сковородке, испытывая нешуточный стресс, сходя с ума и «взрываясь» жестокими убийствами (1—2). На сколько-нибудь хороших «позициях» конкуренция интенсифицируется, плохие «позиции» ликвидируются вообще, инфляция обесценивает сбережения, образование, доступное при данных доходах, в целом становится хуже, кнут безработицы никуда не девается и т.д. Всё это накладывается на общее усложнение организации жизни, в первую очередь по части финансовых схем и деталей оплаты счетов — то есть в аспекте, чуждом трудящемуся большинству.
Понятно, что при таком «беге в колесе» у большинства даже хорошо образованных и (сегодня) благополучных людей, желающих в принципе разумно заботиться о себе и своей среде обитания, нет сил и возможности постоянно следить за научной дискуссией по поводу соответствующих экологических рисков. Плохой выход из данной ситуации — подцепить одну из страшилок 16 (ГМО, атомная энергетика, прививки и пр.), ещё хуже — заражать соответствующими эмоциями других. Хороший — спокойное отношение к риску с рациональной оценкой уровня и важности разных рисков на основании современных научных данных. Плюс понимание, что эти данные позволяют тебе быть лучшим природоохранником или более ответственным гражданином 17. И что они — не тайнопись участников заговора корпораций, а объективное знание, полезное всем людям. А значит, в конечном счёте, направленное на их освобождение от власти корпораций или, как минимум, здесь и сейчас, — на пользу каждого.
Хороший выход — оставаться открытым к новой информации, активно искать и сопоставлять её, отделяя знание от пропаганды, сообщение информации от эмоционального заражения, учиться учитывать контекст и достоверность коммуникатора, как делает уважаемая homers_wife. Обратите внимание на первое поведенческое правило на сей счёт.
Чем честное информирование отличается от пропаганды, а собственное суждение — от ретрансляции общих мест или предрассудков?
В развитие первого здесь сформулирую второе правило: если по некоторой теме, будящей эмоции и неотделимой от партийных пристрастий (вроде ГМО, жизни в СССР или глобального потепления) некто обращает внимание только на плюсы или только на минусы (вред, проблемы, опасности), то он — партийный пропагандист. Скажем, при обсуждении СССР или «сталинского режима» либералы хорошо гармонируют с сетевыми сталинистами. Одни рассказывают только про «ужас-ужас», другие лакируют действительность, обходя минусы или замазывая их. Поэтому индуктируют и дополняют друг друга, также как либералы с националистами при обсуждении «этнической преступности».
А вот если человек соотносит плату и выигрыш и сравнивает соотношения для разных категорий людей, для разных сфер жизни — он честно информирует о том, в чём пробовал разобраться. И даже если он поднял не весь массив относящихся к делу фактов, если эта попытка сделана честно, она может быть развита дальше, в сторону большей точности оценки соотношения платы к выигрышу, за счёт аргументированного введения новых аспектов, или, напротив, слияния ранее раздельно рассматриваемых — как своего рода праймер при синтезе ДНК.
Дальше можно анализировать сами оценки соотношения «платы» и «выигрыша» — насколько они состоятельны? Есть ли смещение (bias), связанное с систематической ошибкой или идейной позицией, толкающей к прогнозируемой «слепоте» в отношении ряда явлений 18? Этот анализ требует сопоставить «опыт» с «контролем», выборку случаев, стран и событий, на которые действовал обсуждаемый фактор, с такими же случаями, но данного воздействия избежавшими. Почти все ошибки и/или пропагандистские подтасовки связаны с исключением или неверным выбором контроля.
Так, если речь идёт о плюсах и минусах СССР 30—50-х годов, надо сравнивать опыт с контролем — той территорией, где в ходе гражданской войны победили не красные, а белые. Ну, скажем, Польшей или протестантской Прибалтикой. Тем более, что так сложилось, что при царе это были самые передовые, грамотные и индустриально развитые территории (в отличие от в основном аграрной Финляндии).
И понятно, что в 1936-м или 1938-м СССР, куда из Польши бежали, выглядит сияющим городом на холме по сравнению с «Восточной Европой» — и в части соцсправедливости, и в части социальных гарантий.
Давний спор симпатизантов СССР с ненавистниками легко разрешается опытным путём, и даже странно, что это исследование пока не проведено.
Ещё лучше, если сравнивающий следует принципу мажорирования А.А.Любищева, в соответствии с которым материал для сравнения конструируется так, чтобы максимально затруднить доказательство собственного тезиса, облегчив противоположное. Если его удастся доказать и в этих (заведомо неблагоприятных) условиях — тем убедительнее победа. Это своего рода применение принципа гандикапа из эволюционной биологии к конкуренции взглядов в социальной реальности.
И совсем хорошо, если доказывающий следует принципу сочувствия С.В.Мейена. Он требует перед спором максимально проблематизировать собственную концепцию и/или факты, одновременно укрепляя таковые противной стороны. Но, как показывает опыт, это требование почти нереальное даже для внутринаучных споров, когда сталкиваются не идеологические взгляды публики, а конкурирующие концепции учёных. Ибо люди не ангелы, а учёные — не идеальные логические машины, коими их трактует попперовский фальсификанизм 19. Учёные, как и обычные люди, лучше всего держат в голове самые правдоподобные доводы «за» собственную концепцию и самые «неправдоподобные» — против неё или «за» конкурирующую. Если процесс познания был бы «попперовским», всё было бы наоборот.
То есть таблица 2 и рисунок 1 показывают, как отличить явно избыточный (и в этом смысле необоснованный) страх от разумного обоснованного сомнения (опасения). Главные признаки здесь — не просто переоценка, а включённость личности в воспроизводство страха, его циркулирование в обществе. Особенно в случаях когда эта включённость не просто затратна и высокоэмоциональна (в то время как для обычного индивида в массовом обществе типичны когнитивная и эмоциональная скупость), но и наносит ущерб с точки зрения его собственного идеала. Как это происходит с многими левыми и природохранниками именно по вопросу ГМО и, шире, отношения к достижениям современной науки вообще 20.
Социальная психология «политических» страхов
Но уместно спросить: почему индивиды, подверженные ГМОфобии, делают всё вышеперечисленное, часто при высоком уровне временных и эмоциональных затрат, несмотря на самодискредитацию с точки зрения их собственного идеала (ум, современность, самостоятельное мышление, неподверженность влиянию толпы, личность, действия на основании лишь собственного мировоззрения)? Или зачем этот страх психологически нужен? Ведь он внутренне тяжёл и затратен, требует массы действий, которые можно потратить на что-то иное. Третий вопрос: почему человек не останавливается на разумной предосторожности и спокойной готовности выслушать обе стороны, почему быстро доходит до гротескной готовности вроде бы образованных людей разделять мифы, легко опровержимые обращением к их собственным знаниям — даже не к специалистам? Разумные объяснения приходят из сферы анализа других столь же сильных страхов — политических.
Вскоре после трагедии 1970 году в Кентском университете (штат Огайо), в результате которой принимавшие участие в демонстрации против войны в Юго-Восточной Азии четверо студентов были застрелены национальными гвардейцами, учительница местной школы стала настаивать на том, что эти четверо заслуживали того, чтобы быть убитыми. Она утверждала это, отлично зная, что по крайней мере двое из них вовсе не участвовали в демонстрации, а просто мирно прогуливались по университетскому городку, когда началась стрельба. Тем не менее она упрямо твердила: «Все, кто позволяет себе появляться длинноволосыми, в грязной одежде или босыми на улицах такого города, как Кент, заслуживают пули».
Вопрос о том, каким образом школьная учительница из Кента пришла к своему убеждению, что невинные люди заслуживают смерти, — и интригующий и одновременно пугающий. Давайте пока просто скажем, что на это убеждение, вероятнее всего, повлияло ее собственное косвенное соучастие в трагических событиях, имевших место в университетском городке.
Были ли безумны все те люди, которые верили в эти слухи и передавали их другим? Возьмем, к примеру, учительницу из Огайо, которая утверждала, что четверо студентов Кентского университета заслуживали смерти. Не думаю, что она была одинока в своем убеждении, и хотя все, кто разделял его, могли страдать психозами, я серьезно сомневаюсь в этом, как и в том, что подобная классификация существенно улучшит наше понимание данного феномена. Далее в этой книге мы внимательно изучим процесс, вызывающий такой тип поведения, процесс, которому подвержено большинство из нас при наличии определенных социально-психологических условий.
Эллен Бершейд заметила, что люди стремятся объяснить неприятное поведение с помощью навешивания на провинившегося ярлычков «псих», «садист» и тому подобных, отделяя таким способом данного человека от нас — «хороших» людей. Следуя этой логике, мы можем игнорировать дурное поведение других, поскольку нас — «умненьких-благоразумненьких» — оно не касается. Согласно Бершейд, опасность подобного хода мыслей состоит в том, что мы становимся слишком уверенными в собственной невосприимчивости к ситуационным давлениям, вызывающим дурное поведение. А это в свою очередь приводит к достаточно упрощенному решению социальных проблем.
Если конкретизировать сказанное, то таким упрощенным решением проблемы может стать построение набора диагностических тестов, с помощью которых будут определять: кто — лжец, кто — садист, кто — коррупционер, кто — маньяк. Последующие социальные мероприятия будут, очевидно, состоять в идентификации этих людей и передаче их в компетенцию соответствующего социального института.
Конечно, это вовсе не означает, что на свете не существует психозов, а людей, которые им подвержены, не следует содержать в соответствующих заведениях. Я также не утверждаю, что все люди похожи и реагируют одинаково «безумно» на одно и то же интенсивное социальное давление. Повторюсь: все, что я хочу сказать, — это то, что некоторые ситуативные переменные могут вынудить многих из нас — «нормальных» взрослых людей — вести себя самым неаппетитным образом. Поэтому крайне важны все наши попытки понять эти переменные, а также процессы, вызывающие малопривлекательное поведение.
… Например, после того как на территории Кентского университета солдаты Национальной гвардии штата Огайо убили четырех студентов — двух девушек и двух молодых людей, распространились следующие слухи:
1) что убитые незамужние студентки были беременны (и, следовательно, сексуально распущенны, так что их смерть как бы была для них спасением.);
2) что тела всех четверых буквально кишели вшами и настолько грязны, что работники похоронной службы испытали приступ тошноты, когда тела убитых поступили к ним;
3) что у жертв был настолько запущенный сифилис, что они все равно умерли бы в течение двух недель.
Конечно, все эти слухи были абсолютно лживыми, однако, если верить Джеймсу Миченеру, они распространялись со скоростью лесного пожара. На самом деле убитые были чистоплотными, порядочными и яркими людьми, более того, двое из них вообще не участвовали в демонстрации, закончившейся трагедией, а просто мирно прогуливались по университетскому городку, когда их сразили пули национальных гвардейцев. Почему же жители городка так легко поверили в эти слухи и распространяли их? Невозможно дать точный ответ на этот вопрос, но моя догадка заключается в том, что причины распространения слухов во многом оказались схожими с теми, что вызвали слухи в Индии, проанализированные Прасадом и Синхой: и те и другие уменьшали диссонанс.
… Предположим, вы застигнуты страшным стихийным бедствием, скажем, землетрясением. Вокруг вас рушатся дома, гибнут и получают ранения люди. Нет нужды говорить о том, что вы напуганы. Нужно ли искать какие-либо оправдания этому страху? Конечно, нет. Доказательства — рядом: раненые люди и разрушенные дома служат более чем достаточным оправданием вашего страха. А теперь, вместо этого, представьте, что землетрясение произошло в соседнем городе. Вы ощущаете подземные толчки и слышите рассказы о разрушениях. Вы снова испуганы, но на сей раз не находитесь непосредственно на месте катастрофы; ни вы, ни окружающие вас люди не пострадали, и ни один дом в вашем городе не подвергся разрушениям. Нужны ли будут теперь какие-то оправдания страху? Да, нужны. Подобно людям, испытывавшим сильную реакцию на эпинефрин в эксперименте Шехтера-Сингера, но не подозревавшим о ее причинах, и подобно нашему загипнотизированному приятелю в плаще и галошах, вы почувствуете желание каким-либо образом оправдать свои действия и чувства. В данном случае в непосредственной близости от вас не видно ничего, что могло бы внушать страх, поэтому вам придется поискать какие-то оправдания, чтобы ответить на вопрос, почему вы испуганы до потери сознания.
Подобные стихийные бедствия не являются гипотетическими — они реально имели место в Индии. Изучая последствия происшедшего там землетрясения, исследователи, в частности, собрали и проанализировали распространявшиеся в то время слухи. То, что удалось обнаружить, оказалось впечатляющим. Так, индийский психолог Джамуна Прасад выявил следующую закономерность: если землетрясение происходило в соседнем городе, а жители близлежащей деревни (в которой и проводилось исследование) могли ощущать толчки, не подвергаясь в то же время непосредственной опасности, то в этой деревне отмечалось появление множества слухов, предрекавших другие надвигающиеся беды! Жители данной деревни сами верили и всячески способствовали распространению слухов о том, что: 1) на деревню идет стена воды; 2) днем потопа и всеобщего разрушения станет 26 февраля; 3) случится еще одно страшное землетрясение в день лунного затмения; 4) в ближайшие дни следует ждать циклона; 5) грядут еще более ужасные, но пока не предсказуемые напасти.
Отчего же во всем мире люди не устают сочинять подобные истории, верить в них и передавать их другим? Эти люди — мазохисты? Или параноики? Ведь совершенно очевидно, что подобные россказни вряд ли внесут в души тех, кто распространяет и слушает их, чувства покоя и уверенности.
Одно из весьма привлекательных объяснений описанного феномена состоит в том, что люди были очень испуганы и, не найдя в реальной ситуации достаточного оправдания охватившему их страху, вынуждены были изобрести свое собственное оправдание. Таким образом они переставали чувствовать себя дураками: в конце концов, если приближается циклон, то понятно, почему у меня квадратные глаза.
Данное объяснение подкрепляется исследованием слухов, проведенным Дурганандом Синха. Он изучал слухи, распространяемые в индийской деревне сразу после такого же по масштабу стихийного бедствия, которое описано в работе Прасада; главное различие между этими двумя исследованиями состояло в том, что Синха изучал людей, действительно пострадавших от разрушений и ставших свидетелями причиненного ущерба. Они были испуганы, но имели для этого все основания и не нуждались в поисках дополнительного оправдания своих страхов. Поэтому распространяемые в их среде слухи не содержали предсказаний относительно будущих бедствий и вообще не были сильно преувеличены. Слухи оказались скорее утешительными. В частности, предсказывалось, что водоснабжение будет восстановлено в самое ближайшее время — а это не соответствовало действительности.
Важный момент в том, что большинство иррациональных страхов «партийны» (см. эпиграф). «Правый фланг», консерваторы с реакционерами, избыточно боятся одного (считая обычные риски угрозами), но слишком терпимы к другому (считая реальную угрозу риском, часто даже несущественным). «Капиталистическая левая», социальные либералы, «неавторитарные левые», социал-демократы и прочие — соответственно, наоборот.
Биологический «стержень» общественного самоопределения личности
Почему так выходит, можно прочитать в интересном исследовании о том, как «политические взгляды зависят от степени пугливости» [оригинал] и отношения к новизне. Что важно, эти «взгляды» измерены в сильно вырожденном американском пространстве альтернативы «консерватизм или либерализм», где все прочие варианты задавлены, прежде всего коммунизм и (этно)национализм(-ы) 21. Всё именно так, как сто лет назад высказал Василий Осиович.
Также либералы — но не консерваторы — с удовольствием следят за взглядом другого человека: первым интересно, что там его могло заинтересовать, вторым — нет. Консерваторы также быстрее чувствуют угрозу; они имеют жёсткий, структурированный стиль познания мира, тогда как либералы более открыты к двусмысленности.
Вот подробней о разных составляющих (поведение, взгляды, эмоции) признаках, связанных с этой альтернативой и, соответственно, с дихотомией «консерватизм — либерализм». Либералы и консерваторы отличаются по активности миндалины и передней поясной коры во время решения соответствующих задач, а вне их — развитостью серого вещества в этих областях. Как это обычно бывает в строении мозга, структурные различия — не причина, но следствие преимущественного задействования именно этих областей 22.
По той же причине консервативные (а также расистские или сексистские) взгляды привлекают людей с низким IQ, но отталкивают обладателей высокого. Даже при одинаковом образовании американцы, хуже справлявшиеся с абстрактными рассуждениями, были более склонны к авторитаризму в политике и «традиционным ценностям». Однако конформизм или влияние меньшинства и это превозмогают.
Правда, поименование, что от чего зависит, неточно — и даже неточно вдвойне. Во-первых, речь идёт не вполне о политических взглядах: не случайно в цитированном исследовании «либеральность vs. консерватизм» оценивали по отношению к геям и абортам, но отнюдь не к системе свободного предпринимательства, организации здравоохранения или государственного вмешательства в экономику (и совсем не потому, что в доме повешенного не говорят о верёвке). Во-вторых, телега тут поставлена впереди лошади: политические взгляды не зависят от пугливости или внимания к новизне, а реализуются через неё лучше или хуже (и если с реализацией что-то не так, человек создаёт орудия социального труда, с лихвой компенсирующие биологическую уязвимость и затем становящиеся общим достоянием).
Вопреки мнению авторов работы (и пересказов на Элементах), найденная связь альтернатив «пугливость, неофобия» vs. «открытость к новизне, готовность её исследовать» с генами дофаминовых рецепторов D2 и D4 не может быть объясняющей. Во-первых, потому, что действие генов (так же как гормонов, нейромедиаторов или других эндогенных влияний) на поведение обретает специфичность в зависимости от социального и культурного контекста, с их изменением оно меняется, вплоть до противоположного или совершенно иного. Во-вторых, даже если соответствующие аллели реально подталкивают своих носителей к названным схемам поведения, представляя собой своего рода фактор уязвимости (или преимущества — как считать), это не значит первенства их носителей в выражении данных взглядов или следующего им поведения. Скорее наоборот: люди, мотивированные стать консерваторами или либералами благодаря семейной среде, атмосфере в школе или колледже, но лишённые этих биологических предпосылок, для развития в себе нужного поведения изобретают «техники социального труда», в силу которых по выраженности соответствующего мировоззрения опережают биологически склонных к этому. Как заика Демосфен, придумав свою систему тренировки, как ритор опережал тех, у кого от природы был хорошо подвешен язык 23. С точки зрения эволюционной теории, техники социального труда соответствуют гандикапам Амоса Захави у животных. Благодаря им индивиды биологически более уязвимые, но сильно мотивированные в избранной ими деятельности достигают большего, чем биологически предрасположенные 24. А потом эта техника, как всякое изобретение, делается общим достоянием.
На самом деле, консервативность взглядов коренится в авторитарных семейных порядках и может быть скорректирована до противоположности (либерализм-радикализм) воздействием среды при обучении в колледже — что показал долговременный Беннингтонский эксперимент: особенно важно, что девушки и после колледжа не только сохранили либеральные или радикальные взгляды, нетипичные для своей среды (откуда выбирали мужей), но изменили взгляды мужей в свою сторону.
Я уверен, что связь пугливости или, наоборот, открытости к новизне с соответствующими генными вариантами не выдержит кросс-культурного анализа, т.е. не будет устойчиво воспроизводиться во всех популяциях, а не только в исследованной выборке из американцев. Как не показывают подобной устойчивости те генные варианты, которые пытались связать с изменениями IQ 25, так что до сих пор не найдено генов, способных влиять на данный показатель на уровне генных влияний на рост, диабет или алкоголизм 26.
Точно так же одни и те же адаптации к высокогорью в этнически разных популяциях «сделаны» отбором разных аллелей. Для выживания важно, чтобы нужная адаптация (поведение, морфоструктура или физиология) вообще была и была достаточно развита, а активностью каких генов это сделано — дело десятое. Когда в вычислениях получается наследуемость 0.2—0,4 (выше для обсуждаемых нами признаков бывает редко), то публика более склонна верить в «генетические» 20%, чем в средовые 80% (см. пример).
То есть цитированные исследования хороши в фактической части и не очень — в интерпретациях, поскольку следуют «однониточной» теории «один ген (управляющий гормон, нейромедиатор и пр.) — одна поведенческая схема». Плюс, что в данном обществе есть «политика», что «история», а что «быт», «повседневность», определяется социальными факторами и традицией, которые в каждом социуме свои. Поэтому наблюдённая разность мозговой активности «политиков» vs «неполитиков» в каждом обществе подчинится этим делениям, в соответствии с моей любимой концепцией, что социальное управляет биологическим, как всадник лошадью. Социальные символы, отношения, следующие из дифференциации ролей в данном обществе, вытесняют исходные биологические стимулы в роли запускающих факторов для соответствующих влечений, а влечения после запуска эксплуатируют прежний биологический механизм для выдачи ответа. Каков может быть этот последний?
Во всех этих исследованиях «консерватор» и «либерал» отвечают противоположными реакциями на «новое, неожиданное, потенциально опасное», связанное с потерей способности контролировать ситуацию. Первые боятся потери контроля и стараются восстановить его через страх и агрессию. Вторые относятся к потере контроля как к неизбежности и стимулу действовать в условиях изменений, приспосабливаясь к ним и используя их, чтобы восстановить подобный контроль.
Где мы это видели раньше? В двух типах реакций у грызунов, синиц и других позвоночных в ответ на неподвластные им события, пугающие нарушением устойчивости бытия и потерей контроля над ситуацией. Там тоже выявляются две альтернативные стратегии разрешения проблемной ситуации и восстановления контроля над ней: действовать в условиях изменений, меняя местопребывания, форму поведения и так далее — или же «терпеть изменения либо силой пресекать их, в себе ничего не меняя». Это конкурентная и патиентная стратегии соответственно; их противоположность отсылает к мысли Ключевского, которая не в бровь, а в глаз.
Думаю, это и есть биологический стержень противопоставления «либералов» 27 и «консерваторов», связанный с противоположной реакцией на «новизну» или «вызовы». Какие конкретно явления социальной реальности представляют собой «новизну» или «вызовы» (или наоборот, «традиционные ценности»), то есть по поводу чего идёт спор, определяется разностью политической и социокультурной ситуации в разных странах, проявляющейся в разном соотношении классовых сил. Франция с революционными традициями и Италия с коммунистическими не похожи на постфранкистскую Испанию (хотя и там локальные революционные традиции в Астурии или Мадриде вполне сохранны) или реакционный «клубничный рейх».
По той же причине не стоит связывать данное разделение с дихотомией «пугливость vs. заинтересованное отношение к новизне», ни тем более с конкретными генами. Ведь «биологический стержень» касается лишь исполнительной части механизма, реализующего соответствующее поведение. Тогда как распознавание ситуаций, их классификация как «угрозы» или «возможности» и другие составляющие «запускающей части» того же механизма управляются чисто социальными стимулами. Подтверждения этому многочисленны (1—2—3—4), а контрпримеры отсутствуют.
Поэтому теория социального влияния во всех таких случаях даёт более точные и менее тривиальные объяснения, чем биологизаторский подход, объясняющий «взгляды», «чувства» и другие компоненты поведения из эндогенных влияний, будь то «гены», «физиология» или «нейроструктуры». Поскольку человек — самый социальный вид позвоночных, он сильно превосходит в этом и антропоидов, обратная связь «от поведения других» или «от опыта прошлых реализаций данного поведения в определённом окружении» всегда пересиливает «влечения» изнутри, когда им противостоит, а не ссинэргична с ними. Поэтому социальное влияние даёт лучшие объяснения — для большей совокупности более разнородных фактов, чем биологизаторские теории.
Биологизаторство также плохо «однониточностью» — на каждое социально значимое явление или поведенческий признак (интеллект, агрессия, «мужское» и «женское», эмпатия, аутизм — беру наугад) ищется собственный ген, гормон или иной биологический детерминант. С ним ищется связь в пределах одной, и достаточно ограниченной, социокультурной общности, после чего объявляют открытие «генов интеллекта», «агрессивности» или ещё чего. Дальше эти данные не выдерживают кросс-культурного анализа — объявленная зависимость оказывается обусловленной контекстом или неинвариантной в разных общностях.
Напротив, обуславливающие социальные влияния — вот они, на поверхности. Их эффекты отлично воспроизводятся, они инвариантны относительно биологического статуса испытуемых, легко заметны и постоянно используемы. Не зря же наш собственный вид эволюционно приспособлен к тому, чтобы учить и воспитывать друг друга, распространять «нужные» мнения, настроения и модели поведения в обществе вопреки биологическим трудностям к их принятию у отдельных членов общества. Так работает общечеловеческий механизм конформизма и уступчивости, также как «техники социального труда» имени Демосфена с Суворовым, изобретаемые для освоения навыков, встающих перед людьми впервые. И действительно, либеральные и консервативные (что именно означает то и другое, зависит от традиций политической борьбы в данном обществе) взгляды воспитываются в семье и меняются на противоположные через механизмы конформности и влияния меньшинства (см.пример с Беннигтонским колледжем выше).
Важно подчеркнуть предсказуемость и устойчивость изменений под действием социального влияния. Не зря все исследования конформности показывают некоторый (высокий) процент эффективности или, наоборот, «отказа соглашаться-подчиняться» в зависимости от состава аудитории, национальности и других социокультурных параметров. Однако пока так и не нашли биологическую переменную, ответственную за аномально высокую/низкую конформность, ориентируясь на которую можно было бы заранее указать нечувствительных — или сверхчувствительных — индивидов в опытах Аша, Шерифа, Милграма, Зимбардо, Московичи.
У всякого человеческого поведения, мнения, переживания, влечения есть «биологический стержень» — исполнительный механизм, управляемый «социальным». «Социальное» ответственно за распознавание и отреагирование «запускающих ситуаций», опосредованных во взаимодействиях словами, позами, стереотипами и другими культурными формами; тут уместна метафора Норберта Элиаса о танце как символе общества. Поэтому с точки зрения биолога в большей степени, чем гуманитария, объяснения, идущие из социального влияния, воспитания и иных формирующих воздействий на поведение в рамках «обработки людей людьми» следует естественно рассматривать в первую голову, оставляя генетико-физиологическую детерминацию на потом — для разнообразия, остающегося необъяснимым при этом подходе. Как верно отмечено в «Манифесте генетиков» 1939 года, поиск биологической подосновы разности в человеческих качествах осмыслен лишь в обществе социального равенства и/или после учёта влияния всех факторов социальной детерминации.
***
Если консерваторы боятся «опасных новшеств», малейшая иллюзия которых заставляет их без рассуждений прибегать ко лжи и насилию, то либералы реагируют вполне однотипными страхами на «тоталитаризм» и «диктатуру». Скажем, представление сербов и вообще югославской войны в западной прессе, помимо естественного наличия прагматичной лжи, включало много истеричной демонизации, объяснимой лишь тем же принципом, который мы наблюдали выше в индийских деревнях. Тут передовиками были уже леволибералы — для консерваторов межэтническая резня естественна, ну и к этой они относились спокойно и прагматично.
Страх перед ГМО — амальгама страхов «правых» и «левых»
Так или иначе, страх перед ГМО отличается от вышеописанной схемы всеобщностью. Как отмечала progenes, им равномерно поражены почти все — левые, правые и центристы. То же самое вроде бы верно для двух других дениалистских концепций — отрицания эволюции и глобального потепления. По крайней мере в США адепты всех трёх убеждений довольно равномерно представлены среди политиков-республиканцев и демократов, несмотря на скверную репутацию первых в этом смысле. И наоборот, люди умные и резистентные к страхам тоже есть и там, и там. Почему так?
Страх перед ГМО в развитых странах потому и всеобщий, не знающий идеологических границ, что удачно амальгамирует страхи «левых» и «правых». Первые очень чувствительны к угрозе «свободам» мелких хозяев (фермеров, лавочников, потребителей) со стороны «монополий и банков». Вторые — к любым нарушениям «естественного, природного» в пище, быту, половых отношениях, то есть в связанном с телесностью и жизненными отправлениями. Природоохранники естественным образом подвержены как тем, так и другим опасениями (тем более что «зелёное» движение всегда включает в себя, кроме леволиберальной и социалистической компоненты, ещё и «консервативно-коричневую»). Поэтому вполне закономерна их особенно сильная подверженность этому страху — причём контрпродуктивная.
То есть капитализм как общество страха и неопределённости выступает препятствием к адекватной оценке «плодов» современной науки, как некогда царский режим был препятствием электрификации — при наличии талантливых инженеров. Чем дальше, тем хуже это общество совместимо с прогрессом, с теми производительными силами, которым даёт движение — как писали ещё Маркс и Энгельс в «Манифесте…». Что так или иначе приближает «смертный час частной собственности», несовместимость которой что с общим благом, что со свободой и достоинством личности видна здесь вполне отчётливо.
ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ:
КАПИТАЛИЗМ ПРОТИВ ПРИРОДЫ (Владимир Фридман)
КАПИТАЛИЗМ vs. КЛИМАТ (Наоми Кляйн)
КЛІМАТИЧНІ ЗМІНИ ТА КАПІТАЛІЗМ (Майкл Робертс)
ЧОТИРИ ЗАКОНИ ЕКОЛОГІЇ ТА ЧОТИРИ АНТИЕКОЛОГІЧНІ ЗАКОНИ КАПІТАЛІЗМУ (Джон Белламі Фостер)