В октябре 2008 года в Пекине проходил форум представителей гражданского общества Европы и Азии — своеобразная альтернатива официальным межгосударственным мероприятиям, которые устраивались в Китае примерно тогда же. Вообще-то для обсуждения проблем гражданского общества место было выбрано не самое подходящее, да и время тоже. Китайские хозяева явно нервничали, что, среди прочего, проявилось в том, что форум вынесли на дальние окраины города (правда, разместив в дорогом отеле), нагнали кучу полиции и сотрудников службы безопасности, а китайцев туда без специального разрешения вообще не пускали. Получилось что-то вроде гетто для иностранных интеллектуалов, изолированных от внешнего мира и замкнутых друг на друге.
Символизм ситуации, однако, ускользал от большинства участников форума, что само по себе являлось тревожным симптомом. Обитателям временного гетто было очень комфортно вместе, благо они, переезжая с конференции на конференцию, хорошо знали друг друга и могли продолжать беседы, начатые давным-давно в каком-нибудь американском университете или на Всемирном социальном форуме.
Экономический кризис все больше становился темой для дискуссии, и в конце концов группа интеллектуалов, близких к амстердамскому Транснациональному институту (ведущий think tank западноевропейских левых), решила организовать отдельное собрание, чтобы выработать общий документ, посвященный кризису. Своего рода манифест левых в ответ на кризис.
Идея замечательная. Только документ — “Пекинская декларация” — получился ужасный. Невразумительный, рыхлый, беззубый и неубедительный. Желающие могут прочитать его в русском переводе, изданном журналом “Левая политика” (№ 9). И если кто-нибудь найдет в нем хоть какие-то достоинства, срочно прошу сообщить об этом в редакцию журнала.
Можно, конечно, ссылаться на издержки коллективного творчества, на быстроту работы — на все про все было три дня, — на не самую благоприятную обстановку. И на то, что это еще только первый подход к проблеме. Но все это перекрывается другим обстоятельством — самим авторам текст ужасно понравился.
О чем написали интеллектуалы, считающие себя левыми критиками системы? О том, что инвесторы должны руководствоваться моральными критериями. Что финансовая система должна быть прозрачной. Что нужен экологический кредит. Что следует гуманно обращаться с рабочими-мигрантами. Очень бурно обсуждался вопрос о том, что мигрантам, высылаемым из Западной Европы, надо дать возможность взять с собой деньги и получить билет домой за счет высылающего их правительства.
Все более или менее радикальные предложения вязли в обсуждении, а затем исчезали из окончательного варианта документа. В качестве одного из участников дискуссии я несколько раз пытался понять, к кому адресована декларация — к организациям гражданского общества, к левому движению, профсоюзам, к тем самым трудящимся массам, от имени которых в прежние годы пытались говорить левые? Или к действующим элитам и правительствам? Вразумительного ответа не было, поскольку текст писался не для кого-то и для чего-то, а вообще. Или для самих себя. Для коллективного самовыражения.
Между тем меры, практически принятые западными правительствами — еще до написания декларации, — во многом оказались более радикальными и серьезными, чем то, о чем говорили интеллектуалы. Не оттого, что правительства приняли столь уж резкий поворот влево, — отнюдь, подход к кризису оставался и остается крайне консервативным, — а потому что интеллектуалы в своей беспомощной осторожности не дотягивали даже до консервативного прагматизма чиновников. В то время как правительства проводили, пусть и вынужденные национализации, интеллектуалы не решались даже произнести это слово, не посмели упомянуть “смешанную экономику”, а о социализме или борьбе классов и речи быть не могло.
С тех пор прошло около года, и “Пекинская декларация” благополучно забыта даже ее авторами. Однако эта грустная повесть заставляет задуматься о более серьезной проблеме. Что произошло за последние 15-20 лет с западными левыми?
“Западный марксизм”, выглядевший динамичным и творческим в 1990-е годы, как-то угас и на глазах утратил жизненную силу. Критический анализ капитализма сменился общими местами и “повторением пройденного”. Осуждение рынка сделалось пустым общим местом, набором фраз, которые предназначены главным образом для обозначения принадлежности к определенному “дискурсу”, как опознавательный знак в системе “свой-чужой”. Но “свой” обозначает уже не причастность к определенному классу или партии, а скорее включение в среду, которая давно ни с кем не борется и ничему не противостоит, а просто существует по своей собственной логике.
Не удивительно, что в России появляется все больше молодых (и не очень молодых) левых, которые с уверенностью заявляют, что учиться у западных интеллектуалов нам нечему, поскольку именно у нас в стране имел место самый радикальный опыт антикапиталистического преобразования. Да, опыт завершился поражением, да, он сопровождался многочисленными бедствиями, но, по крайней мере, у нас есть некий исторический материал, свой собственный, — прожитый, прочувствованный и выстраданный. Критически осмысливая этот опыт, мы можем придти к более радикальным и значимым выводам, чем западные коллеги.
Между тем практический опыт успешной реформистской борьбы на Западе может быть не менее ценен и значим, чем уроки советской истории. В конце концов, опыт демократического общественного преобразования снизу, массовой самоорганизации и мобилизации, опыт классовой солидарности, наконец, — это как раз то, чего в бывших советских странах нет уже много десятков лет. А манипуляция массами, начатая во времена перестройки и продолжающаяся в форме “цветных” революций, отдаляет нас от этого опыта еще больше.
Беда в том, что на практике у западных интеллектуалов связи с реальной борьбой и преобразованиями не больше, чем у сегодняшних российских радикалов с матросами крейсера “Аврора” 1917 года. Символическая связь с прошлым не заменяет реального опыта. А его нет. Больше того, он никому не нужен.
В 1930-е годы, когда коммунистические партии оказались под жестким идеологическим контролем (не только со стороны Москвы, но и со стороны собственных бюрократических кадров), а социал-демократия окончательно потеряла интерес к теории, интеллектуальная активность западных левых сместилась в университеты. Разрыв между теоретическими поисками и практикой был зафиксирован и оформлен институционально, однако на первых порах воспринимался как болезненная проблема, которую так или иначе надо решать. Попыткой решения был великий молодежный бунт конца 1960-х годов, когда интеллектуалы вышли на улицу вместе с восставшими студентами. Тогда казалось, что разрыв между теорией и практикой может быть преодолен в одномоментном порыве “прямого действия”. Однако бунт потерпел поражение. Оттого, что движение 1960-х годов оставило за собой мощнейший шлейф культурных мифов, оно не стало более удачным политически.
Последовавшие за подъемом поздних 1960-х и ранних 1970-х десятилетия поражений полностью деморализовали западную левую среду. Эволюция социал-демократии происходила от левого центра к правому до тех пор, пока эти партии не сделались идеологически и политически неотличимы от своих либеральных и консервативных конкурентов. Запертые в университетском гетто интеллектуалы довольно комфортабельно там обустроились в качестве хорошо оплачиваемых и ни за что не отвечающих критиков системы, от которых не требовалось даже обновлять и развивать свои аргументы. Система щедро платила им за то, чтобы они, не отказываясь от своих взглядов, не пытались реализовывать их на практике. Разрыв теории и практики уже не воспринимался как драма или травма, а через некоторое время за отсутствием практики стала ненужной, бессмысленной и сама теория. Анализ, не ориентированный на практическое применение, превращается в интеллектуальную игру, которая в свою очередь становится все более изысканной, абстрактной и самоценной. Так постепенно происходило вытеснение теории “дискурсом”, а мышления — текстом. Постмодернистские упражнения закрепили эту ситуацию, сделав из беды добродетель. Те, кто не хотел соглашаться с таким подходом, сосредоточились на критике постмодернизма, что тоже вполне успешно занимало их время, опять же никак не стимулируя практику.
Вместе с тем, после крушения “большой волны” поздних 1960-х возникло множество радикальных групп, по большей части троцкистских, которые искренне убеждены, будто занимаются политической борьбой. Они глубоко презирают академических интеллектуалов с их бесконечными и бессмысленными конференциями, им смешны профессорские амбиции поверхностных теоретиков, поскольку они твердо знают, что все теоретические вопросы уже давно решены. Или, напротив, они должны, в рамках старой марксистской традиции, решаться в неразрывной связи с политической практикой и жизнью партии. Только вот “жизнь партии”, о которой идет речь, сводится к индивидуальным переживаниям нескольких десятков, может быть, сотен людей, отчужденных от основных проблем общества. И уж точно, не связанных с “основной массой трудящегося и эксплуатируемого класса”, про который они так много говорят и пишут.
То, что они называют политикой и борьбой, — не более чем игра для своих, по сути такая же, как и у академических интеллектуалов, с той только разницей, что происходит она на других площадках и по другим правилам. Требование политической корректности и идеологической чистоты являются здесь важнейшими (первое, впрочем, роднит их и с интеллектуалами из академической среды). Любое событие “внешнего мира”, которое не попадает в заранее составленный список “значимых” тем, либо игнорируется, либо “осваивается” с помощью идеологически правильной резолюции. После того, как резолюция принята и событие получило единственно верную оценку, о нем можно забыть. Как влияет эта оценка на большую и скучную жизнь внешнего мира, значения не имеет, ибо резолюция — это не инструмент политики, а самоценное заклинание, призванное примирить произносящих его радикалов с действительностью, которую они не могут, а на самом деле и не хотят, изменить.
Одним из самых замечательных примеров такой логики может быть запись, прочитанная мною в одной из леворадикальных отечественных рассылок. Молодой человек, выражая свое кредо неустрашимого борца, заявляет: “Всегда с рабочим классом и его партией, как бы мала она ни была”. На момент написания этой фразы, “партия”, про которую шла речь, состояла не то из трех, не то из десяти человек (или, быть может, из десяти человек, разделенных на три соперничающие фракции).
Когда в 1920-е годы интеллектуалы гордились связью с классом и партией, они имели дело с массовыми организациями (коммунистическими и социал-демократическими), которые реально влияли как на политическую, так и на повседневную жизнь своих стран, культуру, самосознание и даже быт класса. Дело тут не только в количестве голосов, получаемых на выборах, но именно в укорененности политической организации в повседневной жизни. И в том, что общественные вопросы ставились и решались (успешно или нет) по мере того, как они затрагивали существование миллионов людей.
Маленькая организация, о которой большинство представителей “класса” знать не знает, не только не является “классовой”, каковы бы ни были ее лозунги, но и не является революционной, ибо к “мобилизации масс” не способна в принципе. Понятно, что сами “массы”, сам “трудящийся и эксплуатируемый класс” радикально изменился за 80 с лишним лет. Но это тема для отдельного разговора, ибо подобные вопросы по большому счету левыми даже не ставятся. Или ставятся демагогически, через две псевдоконстатации: “все изменилось, потому старые подходы невозможны сегодня” (алиби интеллектуалов), “ничего по сути не изменилось, можно действовать по старинке” (алиби леворадикалов). На самом деле изменилось многое, но не все. И понять реальный баланс изменений и преемственности — важнейшая задача, решение которой связано как раз с практической деятельностью. Только деятельность эта не нужна ни тем ни другим.
Пока интеллектуалы и радикалы играли в свои игры, объективно существующая в обществе потребность социального сопротивления капиталу породила целую волну новых движений, наспех прозванных антиглобалистскими. Движений, с размытой идеологией, невнятной программой и слишком короткой или, напротив, слишком абстрактно-глобальной повесткой дня. И радикалы, и интеллектуалы радостно ринулись им навстречу, только пользы от этой встречи не оказалось почти никакой. Нет, быть может, преувеличиваю. Реальная польза была на первых порах, хотя бы потому, что молодому поколению активистов был передан определенный опыт, язык, традиция. Но не более того.
Парадоксальным образом именно успех движения выявил бессилие интеллектуалов и леворадикальных групп, не сумевших предложить поднимающейся силе никаких перспектив, программ или даже внятных лозунгов. Осознав необходимость выхода из гетто, некоторые радикальные группы начали создавать “серьезные партии”, ориентированные на парламентскую работу. Причем если раньше к парламентаризму относились с презрением (зелен виноград), то теперь выборы и получение “собственных” депутатов превращается в основную цель, заменяя стратегию и программу. Нет, конечно, программные тексты пишутся. Но это именно идеологические тексты, сочиненные для того, чтобы отличить “своих” от “чужих”, а не программы действий, требующих практического воплощения в системе последовательных логичных шагов.
За первыми успехами последовали скандальные провалы. Социалистическая партия Шотландии и коалиция “Respect”, созданные британскими троцкистами, развалились после того, как их начали воспринимать в качестве реальной, пусть и второго плана, политической силы. Новое поколение активистов, устав от повторяющихся безрезультатных митингов, деморализуется, возвращаясь в частную жизнь. Ряд менее громких провалов можно обнаружить и в других странах, включая Россию. Жители гетто не умеют и не хотят жить в большом мире. В лучшем случае они пытаются прилепиться к очередному “большому движению” (будь то антиглобалисты или профсоюзы), но что они могут дать этому движению, кроме удовольствия пообщаться с хорошо образованными людьми?
В свое время Антонио Грамши ввел понятие “органического интеллектуала” — человека, не просто занимающегося определенной умственной или идеологической деятельностью, но и органически связанного с бытием класса, политической организации, движения. Именно этой органичности и не хватает сегодня левым (интеллектуалам и радикалам).
Спрос на изменение мира объективно есть, он поддерживается реальностью экономического кризиса, очевидностью социальных и культурных тупиков, в которые уперся современный капитализм. Тупиков, явных даже для сторонников системы.
Однако левые меньше всего готовы сегодня к тому, чтобы ответить на эти вызовы. Для того, чтобы изменить мир, они должны прежде всего радикально изменить самих себя. Отказаться от идеологического высокомерия и интеллектуального снобизма, научиться слушать и начать полномасштабно воспринимать значение повседневности, ее требования и проблемы. Им нужно научиться побеждать в маленьких локальных боях, ставя перед собой вопрос не о том, как “правильно” оценить эту ситуацию с точки зрения своей версии марксистской идеологии, а о том, что конкретно нужно сделать, чтобы выиграть кампанию, закрепить достигнутый успех, и куда потом идти дальше. Им надо научиться жить и работать политически, чего они делать не умеют и не хотят.
И надо, наконец, развязаться с мифами и традициями 1960-х годов. Не забыть, а преодолеть их. Мир изменился не только по сравнению с 1917 годом, но и по сравнению с 1968-м. И как бы ни были блистательны и увлекательны картины тогдашнего молодежного бунта, надо помнить, что кончился он поражением.
Движение потерпело неудачу, не сумев привлечь на свою сторону основную часть того самого “трудящегося класса”, на деле воспринимавшегося и радикалами, и интеллектуалами в виде скучной обывательской массы. Вот эта скучная масса “неинтересных” людей — как раз и есть народ, класс, общество.
Левые, хоть и не говорят об этом прямо, презирают эту массу, боятся ее и осуждают за неспособность понять и прочувствовать свои глубокие идеи и высокие идеалы. На самом же деле, они ничуть не меньше самих правящих классов виноваты в сложившемся положении дел — из-за собственного высокомерия, снобизма, поверхностности, выдаваемой за знание, и унылой скуки, выдаваемой за утонченное исследование.
Перемены станут реальностью только тогда, когда станут необходимыми и желанными именно для большинства. Для того самого “молчаливого большинства”, которое смирилось с системой не потому, что любит ее, а потому, что ничего лучшего ей никто не предложил и предлагать пока не собирается.
Неприкосновенный запас, 2009, № 5(67)