Кирилл Медведев – признанный поэт и переводчик, неоднократно получавший литературные премии и лестные отзывы самых влиятельных критиков. Несколько лет назад он перестал публиковать свои новые стихи, создал Свободное марксистское издательство и стал участвовать в акциях леворадикалов. Специально для Рабкор.ру Алексей Цветков встретился с Кириллом Медведевым и задал ему несколько стратегически важных вопросов.
Кирилл, ваша издательская деятельность – это тот случай, когда маргинальность неразличима с элитарностью. Вы делаете безупречно стильные маленькие книжки с продуманным макетом, шрифтами, цветовой гаммой, отличные переводы. Но одновременно эти артефакты, которые интересно держать в руках, весьма полезны как левым, так и интересующимся, политически функциональны. Какая задача изначально ставилась перед издательством и как она менялась в процессе?
Хочется, чтоб издательство совмещало просвещенческую функцию с активистской. Представляло те теории, события, авторов, которые либо не известны у нас вообще, либо известны, но в искаженной – вульгарно-советской или антисоветской – версии.И чтобы это, с одной стороны, было поводом для диалога левых друг с другом, а с другой – постепенно изменяло все те дурные представления о социалистической истории и культуре, которые сложились в последние десятилетия. Кстати, для меня лично – это еще и самообразовательный проект. Техническая задача – минимизировать затраты, не впадая при этом в полное эстетическое убожество. Это, кстати, очень интересная творческая задача. Отсюда и внешний вид.
Часто можно слышать, что Свободное марксистское издательство – это проект одного человека. Вам удается всю работу делать самому?
Большую часть работы я делаю сам, но постепенно появляются люди, предлагающие помощь, готовые переводить, редактировать, даже вкладывать небольшие деньги. Например, книжное агентство «Берроунз» – с ним мы готовим большое издание поэм Пазолини. Готовится книжка Тони Клиффа про 1968 год, почти полностью переведенная моими товарищами из движения «Вперед». Вместе с кинокритиком Борисом Нелепо и режиссером Стасом Дорошенковым мы составляем книгу о «революционном» периоде Жан-Люка Годара.
Кто еще и почему будет издан в ближайшее время?
Например, очень важный для меня проект – сборник стихов Назыма Хикмета, турецкого поэта-коммуниста. Он в 20-е годы жил в Москве, был погружен в советскую авангардную культуру, потом много лет сидел в тюрьме в Турции, а последние годы снова жил в Москве, где и умер в 1962 году. Он много издавался и был очень популярен в Советском Союзе. Обожали его и западные левые. Сейчас у нас Хикмета мало кто знает. Я перерыл массу его книг в Ленинской библиотеке, отобрал лучшие, на мой взгляд, переводы разных лет. В книгу также войдут отзывы западных поэтов и критиков о Хикмете, а также отрывки из англоязычной биографии под названием «Романтический коммунист». Вообще это важно – представлять элементы советской, в том числе поэтической культуры в новом ракурсе.
Устраивают ли вас продажи ваших книжек?
Продажи устраивают, не устраивает, что слишком мало московских магазинов охвачено и практически не налажена связь с другими городами.
В последнее время вам часто делают комплименты на сайте Openspace. Насколько вообще адекватна реакция критики и прессы на ваши издания?
То, что авторы считают нужным отреагировать на этот, мягко говоря, неформатный проект, – уже показатель их некоторой адекватности.
К прошлогодней годовщине событий 68-го вы издали стихотворение Пазолини, в котором он критикует «новых левых» как далеких от реальности детей «среднего класса» и вступается за полицию, плоть от плоти класса рабочего. На чьей все-таки вы лично стороне?
Понятно, что в момент, когда активист получает от мента дубинкой, ему сложно солидаризироваться с Пазолини. Но дискуссию эту, конечно, нужно держать в поле зрения, она актуальна. Например, в связи с проблемой реформы армии. Для многих очевидно, что наемная армия – единственный выход. Но с классовой точки зрения все тоже очевидно: наемная армия – это возможность для «среднего класса» и интеллигенции окончательно снять с себя эти заботы, вытеснить весь неприятный дискурс о долге перед Родиной в определенный сегмент общества – в его низы, поскольку пополняться такая армия будет в еще большей степени, чем сегодня, из низов, из провинции, теми ребятами, которым просто нечего больше делать и некуда податься. Которые потом и будут подавлять оппозиционные выступления – интеллигентские, студенческие, какие угодно. То есть рыночное решение проблемы, основанное якобы на свободе выбора, приведет к еще большей несвободе. И мы снова вернемся к Пазолини…
Кстати, недавно был случай – мы устраивали левый семинар-общежитие в Нижнем Новгороде, и туда для профилактики был брошен отряд ОМОНа. Один из бойцов начинает рыться в книгах, спрашивая: а это что, экстремистская литература? Я говорю: да нет, что вы, поэзия, философия, никакого экстремизма. Тут он видит заголовок «Компартия – молодежи! Стихотворение П.П. Пазолини 1968 года и дискуссия о нем». «Ну вот, а говоришь никакого экстремизма». В общем, было изъято по экземпляру каждой книжки для изучения.
Ваше издательство называется «марксистским». Что значит марксизм лично для вас сегодня? Зачем он вам?
Интерес к марксизму, мой, в том числе – это, я думаю, реакция на пресловутую «постмодернистскую чувствительность», на разрыв всяческих связей между словами, предметами, людьми, действиями, на все это мерцание осколков в головах, на неспособность выстроить хоть немного связную картину мира. На то, что постмодернистская философия называет невозможностью большого нарратива – цельного, связного повествования. И с этим можно было бы смириться, но мы видим, что такой агент, связывающий все и вся, существует – это капитал, чье прямое и тоталитарное повествование сегодня касается всех и перечеркивает все постмодернистские благоглупости.
Что мы видим? Деятельность охреневших от бесконтрольности американских ипотечных воротил вызывает финансовый обвал во всем мире. Миллионы людей оказываются без работы. Власть в России боится массовых выступлений и создает Центр «Э», чтобы профилактировать экстремистов. Центр «Э» организует налет на антифашистский концерт в Саратове, и журналист местной газеты получает удар электрошокером. Вот это и есть вполне прямое и последовательное высказывание капитала. То есть можно, конечно, объяснить все трагизмом и несовершенством бытия. Можно объяснить политикой авторитарного режима в России. Марксизм – это для тех, кого не устраивают такие объяснения. И таких людей становится больше.
Но важно и другое: любая область «надстройки» имеет свою, отчасти автономную динамику, которую необходимо специально познавать, иначе получается «Сталин о вопросах языкознания». Марксистский метод позволяет диалектически соотносить разные сферы, их взаимовлияние – мысль и действие, теорию и практику, экономику и культуру – и через это практическое сопоставление двигаться вперед.
Главные мыслители, методологи, которые ориентируют вас в культурном и политическом пространстве?
Мне кажется важным так называемое теплое течение марксизма. Под «теплым течением» Эрнст Блох имел в виду направление, которое, в отличие от холодного, критического, демистифицирующего анализа идеологии – тоже необходимого, конечно – осваивает конкретно-утопический потенциал марксизма, потенциал человеческой надежды, объединяющий его в том числе с религиозными традициями. «Разум не может расцвести без надежды, надежда не может говорить без разума, вдвоем они составляют марксистское единство», – вот так писал Блох. По-моему, очень актуально для общества, потерявшего и разум, и надежду.
Сборник французского марксиста, члена Новой антикапиталистической партии Даниэля Бенсаида под названием «Большевизм и XXI век» выходит сейчас в Свободном марксистском издательстве. Бенсаид отказывается от позитивистской предзаданности, согласно которой крах капитализма якобы неизбежен, но при этом остается историческим оптимистом: пишет о возможности революционного, гуманистического вмешательства в катастрофический ход истории, истории капитализма.
Другая интереснейшая фигура – Михаэль Леви. Он тоже связан с НПА, а также с бразильским Движением безземельных крестьян. Леви – автор книг по самым разным вопросам: революция у раннего Маркса, экосоциализм, история сюрреализма, теология освобождения, теория неравномерного и комбинированного развития, марксизм Че Гевары, либертарный иудаизм, романтизм, Франц Кафка, Вальтер Беньямин, марксизм и национальный вопрос и так далее. Специалист в каждой из этих областей, он одновременно, конечно, видит их в некой общей перспективе. Это прямой вызов узкой специализации, которая навязывается в качестве нормы.
Терри Иглтон много лет занимается не только идеологическим анализом самых разных литературных текстов – от Библии до Шекспира, Элиота и современной поэзии, но и открывает в них освободительный, можно сказать, коммунистический потенциал. Одна из последних его книг – «Введение в смысл жизни».
К каким реальным политическим группам вы близки и почему? Какие проблемы, по-вашему, стоят сегодня перед левым движением?
Я состою в движении «Вперед», считаю актуальной традиционную большевистскую повестку – российская буржуазия, как и сто лет назад, не способна решать демократические задачи; для этого необходимо движение наемных работников, в частности, серьезная марксистская организация – включенная в интернациональный контекст, озабоченная внутренней демократией, выстраивающая честные и открытые, без недомолвок и манипуляций, отношения с другими левыми силами, с профсоюзами, с социальными движениями, с интеллектуалами и художниками.
Большая проблема в том, что каждая современная левая традиция имеет свой простой и понятный миф: типа, плохие большевики подавили хороших анархистов, потом плохие сталинисты подавили хороших троцкистов, а потом внутренние предатели развалили прекрасный Советский Союз. На таких мученических мифах формируется только сектантская или субкультурная идентичность, снимающая вину с предшественников, позволяющая не думать об ошибках. Вину не перед либеральным капитализмом, а перед тем огромным большинством человечества, которое очень рассчитывало на социализм в XX веке.
При этом, я думаю, каждая из современных левых традиций имеет свои объективные корни в социальном устройстве. И глупо говорить: забудьте все ваши склоки, да здравствует единый антикапитализм! Вопрос в другом: каждое направление способно открыться к диалогу только через самокритику, только через понимание того, что провал социалистического проекта в XX веке – это не только вина объективных обстоятельств, это и вина всех, кто его готовил и в нем участвовал. Только осознав это, можно прийти к диалогу и – очень на это надеюсь – к выстраиванию нового, общего антикапиталистического движения.
Вы не раз проводили литературные вечера солидарности с бастующими рабочими разных предприятий в московских книжных клубах, «Фаланстере» и «ОГИ». Кризис увеличивает число поводов для таких акций? Намерены ли вы устраивать их впредь, и если да, то какие ближайшие?
Сегодня на повестке дня – информационная борьба с Центром «Э», созданным, как я уже говорил, именно на фоне кризиса. Очень надеемся на совместные действия с левыми и правозащитными группами.
Ваше понимание прямого действия? Я помню вашу индивидуальную акцию у театра Калягина против премьеры брехтовской пьесы, она закончилась дракой с охранником театра, получился такой «марксизм-индивидуализм»…
Ну, не совсем индивидуализм, к акции пришлось подключиться «впередовцам», которые в итоге разнимали нас с охранником. Идея была в том, чтобы сделать легальный одиночный пикет, высказаться по поводу факта постановки пьесы Брехта в буржуазном и донельзя лояльном театре Калягина. Жрецам буржуазного искусства нужно иногда напоминать, что материал для своих якобы вневременных, якобы общечеловеческих и хорошо или плохо продающихся обобщений они черпают из конкретной истории, истории борьбы рабов и господ, проецирующейся в том числе на культуру. И история эта продолжается, исход борьбы не решен. Очередной взрыв этой борьбы может сильно нарушить любые творческие планы – и тогда ни Лужков, ни Ольга Свиблова, ни Шалва Бреус не помогут.
Прямое действие – это когда Ульрика Майнхоф со товарищи, поняв, что никакой критикой, никакими увещеваниями невозможно выковырять нацистов из госаппарата, начинает заниматься более прямой и жестокой критикой. Итогом становится некоторое количество человеческих жертв, но и мощнейшее, прежде не представимое осмысление нацизма среди немцев. Вот что я понимаю под прямым действием – и это очень неоднозначная вещь…
Как вы относитесь к агрессивным, наступательным формам акционизма? Вот, например, группа «Война» устраивает панк-концерт в зале суда, проецирует ночью череп и кости на фасад Белого дома, заваривает двери в дорогих ресторанах, и вообще на них заведено уже несколько уголовных дел…
Я обычно защищаю группу «Война» от художников или активистов, ругающих ее. «Война» возникла на фоне скучных акций непарламентской оппозиции и на фоне келейного галеризма современных художников. «Войне» хочется, чтоб было весело – для художника это вообще главное и самое нормальное желание: чтоб было радикально весело. И «Война» показывает пример, как можно неплохо веселиться, используя при этом политическую, порнографическую и какую угодно фактуру. Как активистов их воспринимать невозможно, для меня это такие эстеты, делающие очень страстное и одновременно крайне дисциплинированное искусство. Это завораживает. Я вообще считаю, что искусство имеет право быть красивым и завораживающим, мистифицирующим и в этом смысле реакционным. Прогрессивным же должен быть политический анализ, позиция и действие.
Левые часто дискутируют об «автономии искусства». Насколько автор текста или художник должен быть ангажирован в социально-освободительные проекты, и какие формы эта ангажированность должна принимать сейчас?
Я не отстаиваю какую-то конкретную форму ангажированности. Меня волнует словосочетание «коммунистическое искусство», хотелось бы разрабатывать максимально широкую и гибкую трактовку этого понятия, включающую самые разные формы и методы. Ведь в коммунистическом искусстве, как и в коммунистической борьбе, необходим и идеологический аспект – пропаганда, и жизнестроительный – создание коммунистических модусов и форм бытия здесь и сейчас, насколько это возможно, и критический, выявляющий работу идеологий, и созерцательный/психологический – вечные человеческие вопросы и эмоции, которые никуда не уйдут. Важно, как они могут взаимодействовать в рамках того нового коммунистического проекта, который нам еще предстоит создавать.
Вы признанный поэт и переводчик. Видите ли вы сейчас нечто новое и прогрессивное в нашей поэзии на уровне объединений, групп или отдельных фамилий? Еще недавно расклад был таков: поэзия, отвечающая более или менее традиционным ожиданиям читателя, стягивалась к альманаху «Арион» и толстым литературным журналам, а все инноваторские попытки, литературные эксперименты, имеющие целью изобрести новый язык и создать новую аудиторию, так или иначе связывались с деятельностью Дмитрия Кузьмина и его проектов – «Вавилон» и «Воздух». Сейчас появляются новые поэтические группы, например, вокруг питерского альманаха «Транслит», заявившего себя как сугубо левый. Как меняется поэтическая карта?
Да, это противостояние и связанные с ним идеологемы будут и дальше размываться. Все больше людей понимают, что декларации поэтических неолибералов – мол, есть «мы», выступающие за все хорошее, новаторское и плюралистичное, и есть «они» – выступающие за косную и тоталитарную норму, мягко говоря, сомнительны. Из этих сомнений и формулируется постепенно новая левая позиция.
С одной стороны, в ней, безусловно, есть старый авангардистский пафос и отрицание «нормы» – в той степени, в которой эта норма до сих пор косвенно выражает позиции и мировоззрение традиционного – репрессивного, маскулинного, фаллоцентричного – большинства. С другой стороны, понятно, что политика и риторика защиты меньшинств и их прав в последние десятилетия слишком часто служила подавлению и расколу того большинства – большинства эксплуатируемых и угнетенных – с которыми левые связывают себя прежде всего, причем поверх всякого рода «идентичностных» различий. Из этих политических выводов следуют новые эстетические вопросы.
В чем именно была суть ваших расхождений со средой «литературных либералов»? Все-таки вы от них ушли, или они отвергли вас?
Я считаю, что аполитичная приватность на либеральной подкладке, на которой выросло довольно много интересных явлений в поэзии в 90-е – начале 2000-х, уже не способна породить ничего значительного. Кроме разве что гражданской поэзии, на самом деле такой же аполитичной, полной мистического ужаса перед новым наступлением государства, которое одновременно кажется больным и распадающимся. Но, может, мы сами виноваты в этом новом наступлении государства? Может быть, это мы что-то не так делали и говорили в 90-е? Может быть, глупо было рассчитывать, что бывшие комсомольские ребята вместе с нуворишами, хамски приватизировавшие все советское наследство, создадут здесь гражданское общество и парламентскую демократию? Может, пора отказываться от приватности, элитизма, смирения перед законами рынка и пытаться создавать с нуля некие новые демократические формы, не перекладывая это ни на кого, принимая на себя политическую функцию? Если все эти вопросы будут восприняты всерьез, то постепенно на место деградировавшего либерализма встанет новый – умеренный, реформистский, скажем, социал-демократический дискурс, – с которым и мы, крайне левые, сможем в чем-то находить общий язык. И, может, тогда в поэтическом авангарде рефлексирующие борцы сменят разочарованных копирайтеров.
…С другой стороны, надо сказать, что как сообщество эта среда мне запомнилась очень человечной: поэты искренне интересуются и любят творчество друг друга, нет никакой болезненной конкуренции. Чего не скажешь о художниках, левых в том числе.
Вы номинант премии Андрея Белого и лауреат премии Ильи Кормильцева, переводили Буковски, автор верлибров, издававшихся отдельной книжкой. В какой-то момент вдруг объявили своеобразную забастовку, точнее, взяли мораторий и надолго отказались от всяких авторских литературных публикаций. В чем главная причина столь радикального отказа от успеха и как долго он длился?
Я думаю, реальная причина в том, что нужно было самоопределиться, понять, что именно я хочу говорить, от чьего лица, зачем и для кого. Понять, ради чего нужен этот успех, в конце концов. Ведь сам по себе «успех» – без выношенного послания, без твердых координат – это мечта идиота, какого-то медиатизированного обрубка, отчужденного от самого себя и от общества, который надеется с помощью успеха преодолеть это отчуждение, но на самом деле, конечно, только усугубляет его. «В вашем у…бищном обществе круто быть успешным? Да пошли вы», – кажется, что-то подобное говорила или думала героиня фильма Джармуша «Ночь на земле», когда отказывалась от предложения расфуфыренной голливудской продюсерши. С другой стороны, я, конечно, не могу строить из себя этакого проклятого поэта, романтического, отвергнутого современниками. Успех – это возможность быть понятым адекватно, вот и всё. Для такого успеха иногда нужны новые поколения.
Последней вашей поэтической публикацией, которую я знаю, был замечательный сборник с точными метафорами, вроде уподобления социалистической вселенной прозрачной фабрике, принципы работы которой видны всем, кто на ней занят. Пишите ли вы стихи сейчас, что вас вдохновляет и, если да, где их можно читать?
Почти три года назад я решил не публиковать стихов в течение пяти лет. Решение было принято в период крайнего поэтического недержания. Это один из экспериментов над собой: стало интересно, насколько человек может контролировать свою творческую энергию, направлять ее туда, куда ему кажется наиболее важным в этот момент. Если прекратить думать о том, что ты прежде всего поэт и должен время от времени доказывать свое поэтическое существование, сохранится ли сама потребность писать стихи, ведь есть масса других способов высказаться? Эксперимент показывает, что потребность сохраняется, что время от времени бывает что-то такое, что невозможно сказать ни в статье, ни в «Живом журнале», ни в политическом лозунге, ни в переводе другого автора, ни в издании его книжки.
С другой стороны, очень бесит вся эта мифология – конечно, кое на чем основанная, – что, мол, художник, воспринявший прямой политический пафос, всегда плохо кончает и такое прочее. Это такая обывательская премудрость, которая переварила чужой трагический опыт, опыт сотен ангажированных художников и интеллектуалов XX века – и осталась довольна! Сейчас со всем этим нужно разбираться заново. Не только на чужом, но и на своем опыте.
Очень не нравится мне и вдруг возникшее откуда-то болезненное преклонение перед предметами и фактами искусства. Это дурной симптом, показатель крайней степени овеществления и отчуждения в обществе – мол, среди всеобщего хаоса и гнили только произведения искусства ценны и вечны. Лично у меня люди, способные организовать минимальную инициативу – жилищную, против уплотнительной застройки, например – вызывают больше восхищения, чем самые изобретательные художники. Потому что я понимаю, насколько это сложно – работать с людьми, подвигать их на что-то, добиваться общих целей, но при этом не подчинять их себе и не подменять собой. И это гораздо круче, чем режиссер, воплотивший с помощью актерских тел и продюсерских денег свою грандиозную фантазию.
В прогрессивные времена, времена социального подъема, аудитория вкладывает в художника свои прогрессивные ожидания, и он растет вместе с ней, так было в 20-е и в 60-е, так было и в других, более локальных ситуациях. В реакционные времена аудитория делает из художника звезду, а из его произведений – фетиши чистого искусства. На все это художник должен отвечать арт-забастовкой. Или, по крайней мере, быть не только художником, но и активистом, организатором, пытаться создавать новые формы кооперации, образовательные инициативы, сообщества, подрывающие иерархию бюрократии и капитала. А искусство и так остается с нами всегда.
Кто вам представляется самым прогрессивным из ныне действующих в литературе, кино, музыке? У нас и в остальном мире…
Нет фигур, которые вызывали бы безусловное восхищение, за которыми хотелось бы следить. Ну, роман Уэльбека, ну, фильм Триера… Важнее деятельность арт-активистских групп. Ни одно название сходу не вспоминается, но названия тут не так важны. Слушаю французскую группу MAP – «Министерство народных дел», поющую про антиимпериализм «третьего мира» и полицейские рейды против иммигрантов в Париже. И думаю: хорошо бы у нас появились такие же веселые протестные группы.
Чем, кстати, вы зарабатываете на жизнь? Источники финансирования издательства?
В данный момент практически ничем не зарабатываю, зарабатывает моя девушка, а я сижу с нашим ребенком. Он в этом году в школу пойдет. Источники финансирования издательства – исходный капитал, состоявший из моих гонораров плюс пожертвования родных и близких. Дальше будет видно.
Как семья относится к вашей деятельности?
Очень хорошо относится.
Закончите фразу: «Для интеллектуала самое главное сейчас …
Понять, что интеллектуал – это не привилегия, а место в борьбе. Понять, в какой именно борьбе это место.