МИФ О ГЛОБАЛЬНОЙ "СТРАХОВОЧНОЙ СЕТИ"

В репортажах об экономическом кризисе СМИ в основном говорят о том, как он сказался на богатых странах, при этом практически не уделяя внимания положению масс в том регионе, который раньше называли «третьим миром». Согласно весьма распространённой сегодня точке зрения, неудачи в развитии в странах с переходной экономикой могут быть менее тяжелыми, чем ожидалось. Высокие темпы экономического роста Индии и Китая снизились, но предсказывавшегося резкого спада не произошло. Однако в рамках данного подхода анализируется только влияние кризиса на страны в целом и умалчиваются различия в его влиянии на социальные классы. Если принять во внимание не только макроэкономические расчеты ВВП, но и характер распределения доходов, то становится очевидным, что экономический спад нанёс непропорционально большой ущерб наиболее незащищённым секторам: огромной армии низкооплачиваемых, малообразованных, неимущих рабочих, образующих переполненное дно мировой экономики.

Говоря об участии этих многих сотен миллионов трудящихся в процессе производства, можно отметить, что их труд официально не оформлен, а также то, что он характеризуется колебаниями занятости и сдельной оплатой, вне зависимости от того, работают ли они дома, на «потогонных» предприятиях или сами на себя. Также для их труда характерно полное отсутствие каких-либо трудовых соглашений и трудовых прав, как и отсутствие коллективных организаций. Каким-то случайным, пока ещё малопонятным образом такая организация труда стала в мире преобладающей. Международная организация труда подсчитала, что работники неформального сектора составляют более половины всей рабочей силы в Латинской Америке, более 70% – в Тропической Африке, более 80 % – в Индии (индийское правительство говорит о более чем девяноста процентах).[1] Оторванное от своих прежних социальных связей, большинство не в силах вырваться из трущоб городских окраин, окружающих города по всему Глобальному Югу.

Сейчас жизнь уличных торговцев в Каире, разносчиков тортильи в Мехико, рикш в Калькутте или старьевщиков в Джакарте пытаются изображать в розовых тонах. По утверждению Wall Street Journal, неформальный сектор – «последнее надёжное убежище под сгущающимися финансовыми тучами» и «необходимая подстраховка в условиях разворачивающегося экономического кризиса».[2] Как говорит Саймон Джонсон, ранее занимавший пост ведущего экономиста МВФ, благодаря подобным видам занятости «ситуация в беднейших странах не так трагична, как вы думаете». Такой подход предполагает, что достойный восхищения дух опоры на собственные силы помогает людям выживать в теневых секторах экономики, где, в отличие от формального сектора, нет не только налогов, но и преимуществ официального трудоустройства. Таким образом, искушённые в городской жизни «дельцы» могут обойтись как без бьющих по кошельку социальных отчислений, так и без пособий по безработице. Экономист Всемирного Банка У. Ф. Мэлони заверяет Wall Street Journal, что неформальный сектор «поглотит множество людей и даст им источник дохода уже в течение следующего года».

Wall Street Journal приводит пример Ахмадабада — бывшего заводского города в Гуджарате, где я в 90-е гг. проводил полевые исследования. Здесь, на рынке Манек Чоук, «ряд ветхих лавок» – «торговцы предлагают всё: от бобов до медных горшков, в то время как над головами дерутся обезьяны». Сураджбен «Бабубхай» Патни торгует помидорами, зерном и орехами с импровизированного прилавка. Её выручка составляет около 250 рупий в день (примерно 5 долларов), «но этого достаточно, чтобы прокормить девятерых домочадцев, в том числе и сына, недавно потерявшего работу шлифовальщика алмазов». В самом деле достаточно? Пять долларов на девятерых — это меньше половины той суммы, которую Всемирный Банк считает критерием крайней нищеты: один доллар на душу населения в день. Безземельным семьям в деревнях южнее Ахмадабада вынуждены обходиться ещё меньшим, даже когда им удаётся найти работу.[3]

В этом году я вернулся в бывшие промышленные районы города, чтобы посмотреть, как кризис сказался на людях. К 2000 году рабочие кварталы выродились в кварталы пауперов. И с тех пор ситуация всё ухудшается. Возьмём, к примеру, условия труда мусорщиков: все они женщины, так как эта работа не считается мужской. Им платят половину того, что они должны получить за те бумагу, тряпки и пластик, которые они тщательно собирают со свалок во время своих ежедневных рейдов. Чтобы покрыть этот убыток, мусорщицы сейчас начинают свою работу в 3 часа утра, а не в 5, захватив с собой детей, чтобы было больше рабочих рук. В докладе Ассоциации самостоятельно занятых женщин [Self-Employed Women’s Association], объединяющей рабочих неформального сектора, отмечается, что доходы снизились, число рабочих дней сократилось, цены упали и средства к существованию исчезли.[4] Их последний бюллетень представляет следующую таблицу, свидетельствующую об обрушении цен на «товары», собранные на свалке.

Расценки на работу ахмадабадских сборщиков мусора

Активистка АСЗЖ из Ахмадабада говорит о страданиях, свидетелем которых она стала при встрече с местными членами организации. Одна из них, Раджабен Ашобхай Пармар, зарыдала: «Кто наслал на нас этот экономический спад? За что нам это?»

«У меня не было слов. Ей сейчас очень тяжело: её муж болен, у неё 5 детей, они живут в съёмном доме, ей приходится тратиться на лечение супруга и быть единственным кормильцем в семье — как тут свести концы с концами? Выходя на сбор утиля и мусора, она берёт с собой свою маленькую дочь, а её муж сидит дома и делает деревянные палочки для мороженого, за которые можно выручить не более 10 рупий в день».

В промышленном городе Сурат (120 миль к югу от Ахмадабада) половина неофициально работающих в алмазных мастерских была уволена в один вечер в конце 2008 г. в связи с падением мирового спроса на ювелирные изделия. Около 200 000 резчиков и шлифовальщиков алмазов стали безработными, остальные столкнулись с резким сокращением рабочих часов и переходом на сдельную оплату труда. Среди отчаявшихся рабочих, чей месячный доход составлял чуть больше 140 долларов (а они считаются самыми квалифицированными и их труд оплачивается лучше всех), прокатилась волна самоубийств. Такой же горький опыт спада неформального сектора в Гуджарате может повториться от региона к региону по всей Индии, Африке и большей части Латинской Америки. Тому, кто столкнулся с такой нищетой, трудно разделять оптимистические взгляды Всемирного банка и Wall Street Journal на поглощающую способность неформального сектора. То же касается и их восторгов по поводу «самообеспечения» тех, кто вынужден бороться за выживание в этих условиях — а это жизнь в ситуации постоянного стресса, которая истощает людей и лишает их сил для борьбы. Полагать, что эти рабочие представляют собой «живой» новый класс индивидуальных предпринимателей, готовых пробиться наверх, так же ошибочно, как и изображать детей из бедных кварталов Мумбая миллионерами из трущоб.

Разрыв связи с селом

Возвращение в деревню — второй путь, который западные СМИ расхваливают как способ смягчения ситуации. Недавно в Таиланде Азиатский банк развития официально заявил International Herald Tribune: «Возвращение к традиционной сельской жизни — один из видов социальной защиты». Самонадеянно предполагается, что многочисленные сельские мигранты, ставшие лишними в городе, смогут вернуться в свои деревни к домашним хозяйствам и будут заняты в сельскохозяйственных работах до тех пор, пока новый подъём экономики вновь не призовёт их в города. International Herald Tribune восхищается райской жизнью сельских районов северного Таиланда. Даже в сезон засухи,

«есть много культур, которые растут круглый год — тыква, фасоль, кокосовые орехи и бананы, хорошо дающие плоды даже от скудных дождей. Крестьяне разводят кур и коров, выкапывают за домами пруды для разведения рыбы… Король Таиланда Пумипол Адульядет уже давно призывает к такому самообеспечению».[5]

Такие же взгляды высказывались и во время азиатского финансового кризиса 1997 года. Консультанты Всемирного Банка предположили, что сельское хозяйство может служить своего рода резервуаром для рабочей силы, высвободившейся в других секторах. Этот подход основывается на том, что армия мигрантов, перемещающихся между деревней и растущими городами, никогда не прекращала своих основных занятий. Устойчив миф о том, что Юго-Восточная Азия до сих пор полностью состоит из крестьянских обществ. Местные земледельцы могут отправиться в город, чтобы получить дополнительный заработок, но, потеряв работу, они должны были бы вернуться в деревню без особых проблем. Как я уже когда-то писал, это далеко от истины.[6]

Возвращаясь этим летом к месту моих полевых исследований на Яве, я слушал самые свежие рассказы мужчин и женщин, которые вернулись в свои деревни после того, как потеряли работу в неформальном секторе и не сумели найти её здесь. В этом нет ничего удивительного: они были исключены из сельской экономики в первую очередь из-за нехватки земли и других форм капитала. Здесь нет семейных хозяйств, на которые можно вернуться. Возвращение безземельных и малоземельных было бегством, частью стратегии выживания. Теперь, когда члены сельского пролетариата стали лишними в Джакарте и Бангкоке, так же как и работающие по контрактам на Тайване или в Корее, они остались ни с чем из-за острого и длительного отсутствия спроса на их труд в родных местах. Аналогичная драма разыгралась в Китае. Как сообщают официальные источники, из 120-150 миллионов мигрантов, за последние 25 лет проделавших путь от внутренних сельских районов до быстро развивающихся прибрежных городов, 10-15 миллионов — безработные. Для этих жертв новой экономики нет иного пути, кроме как вернуться «домой», в глубоко обнищавшие деревни.

Азиатская экономика села не может вместить всех, кто не имеет средств производства, так же как и неформальный сектор в городах не позволяет проникнуть туда всем желающим. По мнению политиков, говорящих о межсекторальной мобильности, неформальный сектор должен поглотить избыточную рабочую силу, лишённую более высокооплачиваемой работы, что поможет перемещённым работникам поддерживать механизмы распределения доходов до тех пор, пока не начнётся очередной подъём экономики. Я никогда не встречал доказательств того, что этот горизонтальный дрейф действительно имеет место. Уличные торговцы не превратятся в одночасье в водителей бекаков[7], домашнюю прислугу или строителей. Рынок труда в неформальном секторе очень фрагментирован, и уволенные из этой сферы не имеют другого выхода, кроме как вернуться «домой», потому что невозможно оставаться дальше в городе без средств к существованию. Но возвращение в родные места — не самый простой путь к решению проблем: в сельской экономике тоже мало рабочих мест. Тем не менее, мои информанты винят в своем положении не только экономический кризис. С точки зрения низших классов, то, что выглядит как конъюнктурный кризис, на самом деле является кризисом структурным – отсутствием регулярной и достойной занятости. Массовая резервная армия трудящихся в основании неформального сектора постоянно находится в состоянии кризиса, который не прекратится с очередным подъёмом индекса Доу Джонса.

Новый экономический порядок

Изменения, происходившие в Западной Европе девятнадцатого века, такие как миграция безземельных и малоземельных крестьян в города, сейчас повторяются уже в поистине глобальных масштабах. Но реструктуризация, которая должна была создать индустриально-урбанистическую систему, по типу той, что улучшила положение большого количества бывших крестьян в Северном полушарии, так и не произошла. Бывшие крестьяне Юга не смогли найти надежную работу и жильё, перебравшись в крупные города. Борясь за возможность «закрепиться», они на несколько поколений погрязли в тяготах жизни в лачугах – громадная резервная армия неофициальной рабочей силы.

В 60-х и 70-х гг. западные политики рассматривали неофициальный сектор как «зал ожидания» или «транзитную зону»: новички здесь могут встать на ноги и обучиться правилам городского рынка труда. Научившись ориентироваться, они будут иметь возможность быстро повышать свою квалификацию, чтобы претендовать на бóльшую заработную плату и лучшие условия труда. На самом деле, всё пошло в обратном направлении, во многом — под натиском рыночной политики, из-за ухода государства из сферы социальной занятости и окончательного ослабления организованного труда. Тех немногих, кто смог пробиться в официальный сектор, сейчас обвиняют в том, что они превратились в рабочую аристократию, эгоистически претендующую на защиту и безопасность. В то же время, Всемирный банк и другие международные органы объявляют неформальный сектор двигателем экономического роста. На повестке дня стоит «флексибилизация»[8] экономики, иными словами – ликвидация системы защиты труда и полное прекращение практики коллективных переговоров. Процесс расширения неформального сектора, происходящий последние 20 лет, разрушил, помимо прочего, крупную текстильную индустрию Южной Азии. В самом Ахмадабаде одним махом уволили 150 000 фабричных рабочих. Это не означает гибель в городе текстильной промышленности. Сейчас ткани производят в мастерских, оборудованных механическими ткацкими станками, за которыми работают по 12 часов в день вместо восьми, а половина дохода отходит фабрике; швейное производство превратилось в надомную работу, на которой вся семья занята день и ночь. Некогда сильный профсоюз текстильщиков исчез. Понижение в трудовой иерархии погружает такие семьи в состояние постоянного социального и экономического кризиса.

Речь идет не только о том, что в основании мировой экономики расходы на оплату труда упадут до минимально возможного уровня; фрагментированность ведёт к разобщению среди трудящихся масс. Эти люди конкурируют на рынке труда, где предложение сейчас структурно преобладает над постоянно меняющимся спросом на рабочую силу. Они реагируют на такое неравенство попытками укрепления чувства принадлежности к таким сообществам, как семья, регион, каста, племя, религия или другим примитивным вариантам идентичности, которые исключают возможность коллективного договора на основе общности формы занятости и профессии. Уязвимость этих людей усугубляется насильственным отрывом от корней: их согнали с земли, а затем снова вынудили на неё вернуться, заставляя скитаться в бесконечном поиске работы и жилья.

Появление раннего государства всеобщего благосостояния на Западе в конце XIX в. было обусловлено страхом буржуазии перед тем, что политика исключения низших слоев общества могла привести к краху установленного порядка.[9] Сейчас обеспеченная часть населения уже, кажется, не боится существования куда более серьёзной классовой опасности. Присвоение ими всё больших богатств — обратная сторона расширения неформального рынка, ведущая к увеличению дисбаланса между трудом и капиталом. Нет ни малейших признаков изменения экономического курса. Сильные мира сего обещают уменьшить бедность, но это просто слова или использование возможности попасть в объектив. Однажды во время своей предвыборной кампании Обама дал высокую оценку «новому курсу» Рузвельта. После его избрания идея о расширении социальной базы системы всеобщего благоденствия была отложена в долгий ящик. Мировой кризис пытаются преодолеть путём перераспределения благосостояния от бедных к богатым. Логика подсказывает вернуться к убеждениям XIX в. в отношении принципов и практики естественного неравенства. С такой точки зрения, бедность не нужно ликвидировать. Проблема заключается в самих бедных, которые не имеют возможности вытянуть самих себя из нищеты. Будучи ограничены всевозможными недостатками, они являются бесполезным балластом и лишним грузом. Как же избавиться от этого балласта?

Перевод Юлии Бобровой
Англоязычный оригинал опубликован на сайте New left review
[Оригинал статьи]

Скепсис