Город Интергельпо: роль эсперантоязычных интернационалистов из Чехословакии в урбанизации Бишкека

Неавторское предисловие для «Спильне»

В этом году в Кыргызстане отмечается столетие формирования промышленного чехословацкого кооператива Интергельпо. 24 и 25 апреля прошел Международный фестиваль «Великая миссия», организованный городским домом культуры «Диалог», который построил кооператив. Bishkek Walks провели экскурсию по рабочему кварталу Интергельпо, построенному интернационалистами. Чешская организация Gulag.cz в сенсационно-антикоммунистическом духе провела экспедицию в Кыргызстан и сняла документальный фильм «Похороненные надежды», посвященный репрессиям против чехов и словаков, членов кооператива. 27 июня левая группа КЫРГСОЦ в рамках форума «Базис-2025» организовала бесплатную экскурсию по району и презентацию переиздания рассказа кыргызского писателя Саткына Сасыкбаева «Дружба навеки» и печатной версии этой статьи на русском языке при поддержке «Диалога».

Интергельпо  — это промышленный кооператив, основанный в 1923 году в Жилине чехословацкими левыми, которые откликнулись на большевистский призыв об интернациональной помощи. В раннем советском городе Пишпек — сегодняшнем Бишкеке — кооператив разработал низовую концепцию социалистического города, которая предвосхитила ужасы сталинизма, которые позже трансформировали СССР. С 1925 года до своего расформирования во время Второй мировой войны члены Интергельпо построили первую электростанцию в Кыргызстане, а также текстильные и мебельные фабрики, школу, детский сад, кожевенный завод и пивоварню, создав таким образом основу городского эксперимента по межэтническому сотрудничеству. Они даже разработали своего рода спонтанный эсперанто, чтобы общаться с кыргызами, дунганами, уйгурами, узбеками, русскими и украинцами, преодолевая языковые барьеры. Многие созданные небольшие предприятия и цеха нашли своё воплощение в создании целых индустриальных секторов. 

Статья немецкого историка Давида Лейпольда прослеживает историю кооператива, опираясь на малоизвестные источники на чешском, кыргызском, словацком и русском языках, а также на полевые исследования. В отличии от «деидеологизированных» официальных историй Интергельпо, представляющих кооператив как часть истории ранней индустриализации Кыргызстана и прообраз международного сотрудничества сегодняшних национальных государств — Кыргызстана, Чехии и Словакии, Лейпольд возвращает «утопический» потенциал этого образца интернационализма. Несмотря на то, что сегодня район кооператива занимает лишь периферийное место в городской памяти, он все же хранит остатки попытки построить интернационалистический социалистический город «снизу». 

Здесь «утопия»  воплощается не только в практической реализации невозможного с точки зрения экономической и социальной модели, но и по сей день актуально как самая большая утопия интерналистического неотчужденного труда. В мире, где социальная напряженность становится все более острой, а среди рабочих распространяется ксенофобия, направленная против трудовых мигрантов, этническая идентичность вытесняет классовое сознание. Это приводит к атомизации рабочих коллективов и делает совместное сопротивление практически невозможным. Образ «врага» воплощается в демонизации «другого», но никак не того, кто нарушает трудовые права. В то же время неотчужденный труд — как система коллективного принятия решений, горизонтальных форм организации производства и взаимодействия — остается недостижимым «местом, которого не существует». А оно существовало — 100 лет назад, рядом, будущее из прошлого. 

В эпоху, когда глобальное наследие социализма XX века затмевается волной этнонационалистических ренессансов и неотрадиционалистскими течениями, взгляд на практически забытую главу истории Советской Центральной Азии открывает новый подход к миру столетней давности: историю «интернационализма на практике».

Отправляясь на другую землю: западные эмигранты в «первой стране рабочих и крестьян»

На первый взгляд современный Бишкек, столица Кыргызской Республики в Центральной Азии, может показаться типичным (пост-)советским городом: панельные многоквартирные дома в модернистском стиле вдоль старого проспекта Советского (сегодня носящего имя советского кыргызского политика Юсупа Абдрахманова), обширные парковые зоны и сетчатая уличная структура^[1]. Однако, как только троллейбус 2-го маршрута покидает суету Ошского базара на проспекте Дэн Сяопина, внезапно открывается умиротворённый мир: одно- и двухэтажные жилые дома с двускатными крышами, оконными переплетами и массивными внешними стенами ясно напоминают маленький городок в Центральной Европе. 

Жилой район, неофициально известный местными жителями как Интергельпо, состоит из улиц Интергельпо и Трудовой, которые идут вертикально с севера на юг, а  также шесть меньших улиц (Мозолева, Кумарыкская, Январская, Литвинова, Димитрова и Кенсуйская), которые пересекают его с востока на запад. На востоке Интергельпо граничит с парком, названным в честь чешского коммунистического писателя Юлиуса Фучика, а на юге соединяется с новой жилой зоной. Улица Интергельпо с тенистыми деревьями по обеим сторонам и маленькими магазинами создаёт ощущение спокойствия и уюта. Тем не менее, этот на первый взгляд идиллический вид лишь отвлекает внимание от тяжёлых условий жизни  нынешних жителей района. 

Расположение района Интергельпо в западной части Бишкека

Будучи первой остановкой для внутренних мигрантов из сельских районов юга страны, этот необычный район характеризуется бедностью, запущенностью и упадком. При виде этого трудно поверить, что именно его материальность хранит совершенно иной исторический нарратив, тесно переплетённый с историей современной столицы Кыргызстана, которая в прошлом называлась Фрунзе, столицей советской республики Киргизия. Маргинализированная история чехословацкого промышленного кооператива «Интергельпо» (c эсперанто — «взаимная поддержка») и кратковременный, но подлинный успех реально практикуемого интернационализма выделяются как «один из самых ярких фрагментов утопической истории Бишкека»^[2].

Хотя история промышленного кооператива «Интергельпо» и его роль в формировании городской среды Кыргызстана освещены в двух монографиях в Советском Союзе^[3] и в одной статье в Чехословакии^[4], она остается в значительной степени вытесненной из коллективной памяти — как в самом Кыргызстане, так и в государствах-преемниках Чехословакии.  Хотя в последнее время несколько меньших академических исследований, неопубликованных диссертаций и журналистских работ на чешском, словацком и русском языках свидетельствуют о возобновленном интересе к этой теме, роль кооперативов западных эмигрантов в урбанизации и индустриализации советской Центральной Азии до сих пор остаётся практически неизвестной широкой англоязычной академической аудитории^[5].

Чтобы понять удивительную тишину, окружающую один из самых успешных советских индустриальных интернационалистских кооперативов, важно осознать, что Интергельпо, когда-то бывший «символом чехословацкого леворадикального интернационализма»^[6], был в значительной степени забыт еще до распада Советского Союза. К послевоенному периоду этот когда-то передовой кооператив перестал играть важную роль в сознании современников, превратившись в «истощённый термин, который имел лишь очень маргинальное влияние на сознание чехословацкой общественности»^[7]. Статья историка П. Никишова в газете «Советская Киргизия» от 2 сентября 1972 года, посвященная историческому контексту «улицы Интергельпо», также свидетельствует, что к 1970-м годам жизнь кооператива уже стала предметом исторического исследования, а значит она была уже неизвестной многим местным современникам^[8].

Это также может объяснить, почему в своей монографии Рэйчел Эпплбаум «Империя друзей: Советская власть и социалистический интернационализм в Чехословакии времен Холодной войны» не упоминается о Интергельпо (и чехословацких интернационалистских кооперативах в целом) как предшественнике советско-чехословацких отношений^[9]. Оглядываясь на довоенный период, авторка ограничивается наблюдением, что «во время сталинизма проект дружбы был в значительной степени нацелен на Чехословакию, который должен был подражать советской культуре и политике»^[10]. Тем не менее, Эпплбаум вряд ли можно упрекнуть за такое прочтение. Действительно, очень мало было написано об успехах и неудачах западных интернационалистских коммун в раннем Советском Союзе^[11]. Эта публикация стремится заполнить этот пробел, освещая транслокальный исторический комплекс с юго-восточных географических окраин СССР: советский Кыргызстан в Центральной Азии^[12]. С этой целью в настоящем исследовании используется многоуровневая перспектива, которая предполагает «подход к советскому периоду с децентрированной точки зрения — ни сверху, ни снизу, а сбоку, где политика и труд, экономика, искусство и международные отношения переплетаются»^[13]. Выходя за границы чисто исторического анализа, эта работа в конечном итоге обращается к настоящему и переосмысляет Интергельпо как материальный реликт заброшенного будущего, укоренившегося в городских слоях современного города^[14]. Через биографически-повествовательные интервью и визуальную документацию, проведенные в течение шести месяцев в Кыргызстане между 2018 и 2019 годами, эта работа в конечном итоге занимается вопросом о роли, которую почти через столетие играет материальность кооператива в ландшафте памяти современного Бишкека^[15].

«Когда мы говорим об эмиграции, мы думаем о словацких отцах, матерях и дочерях, которые массово эмигрировали в США, Канаду, Аргентину и Бразилию в конце XIX века, чтобы зарабатывать себе на жизнь», — сетовал чехословацкий историк Павел Поллак еще в 1960-х годах в своем эссе об эмиграции в Советский Союз в 1920-х годах^[16]. Однако, по словам Поллака, с 1921 по 1922 год было подано до одного миллиона заявлений международных рабочих в советские миграционные органы (КомСТО) с просьбой об эмиграции в Советский Союз. Воодушевленные новостями о революции, эти эмигранты были полны энтузиазма и желания внести свой вклад в строительство того, что, в конце концов, должно было стать первой в истории страной рабочих. Рабочие и крестьяне, отправившиеся в советскую Россию в качестве квалифицированных трудовых кадров, «не имели оснований полагать, что не смогли бы преуспеть за границей»; тем не менее, многие из них решили эмигрировать в СССР, «чтобы своими руками участвовать в строительстве первой страны рабочих и крестьян»^[17]. Бернштейн и Черний в своем передовом исследовании коммун в Сиэтле описывают схожую картину: 

«Коммуны 1920-х годов не были похожи на колхозы, которые сталинский режим навязал деревне в начале 1930-х годов. Коммуны, члены которых часто были политически активными сторонниками режима, привлекали советских лидеров, желающих внедрить технологии, знания и политически надежных людей в деревню»^[18].

Помимо европейских интернационалистов, тысячи эмигрантов из США и Канады, набранных из кругов Общества технической помощи Советскому Союзу, переселились в СCCР, составляя две из крупнейших групп эмигрантов^[19]. До Второй мировой войны, по оценкам, от 70 000 до 80 000 квалифицированных иностранных рабочих успешно эмигрировали в Советский Союз^[20]. Одной из первых коммун интернациональных рабочих стала американская кооперативная община из «123 русско-американских реэмигрантов», которые гордились тем, что работали на заводе Ford Motor Company в Хайленд-Парке, и которую возглавлял инженер из Детройта по имени Артур Адамс (1885–1969)^[21].

Этот кооператив прибыл еще в 1921 году с задачей превратить ремонтную мастерскую в окрестностях Москвы в первый автомобильный завод страны. Завод АМО, который позже стал известен как Завод имени Лихачёва (ЗиЛ), был основным предприятием по производству автомобилей, грузовиков, военной техники и тяжелого оборудования. В отличие от завода АМО другая примечательная ранняя коммуна — менее известная американская промышленная автономная колония Кузбасс, была основана в Кузнецком бассейне. 30 сентября 1921 года Ленин подтвердил в своем заявлении, сделанном Обществу технической помощи Советской России, что «планы американских рабочих и инженеров под руководством товарищей Рутгерса и Хейвуда пользуются полным доверием советского правительства, и что советское правительство готово предоставить их группе полную свободу и автономию как революционерам СССР»^[22].

В последующем, более тысячи американских рабочих, сопровождаемых своими семьями, привезли промышленное оборудование, а также горнодобывающее, химическое и металлургическое оборудование. Коммуна фактически управляла угольной промышленностью всего региона и добывала до двух миллионов тонн угля ежегодно. За ними последовали сельскохозяйственные коммуны из Калифорнии, Аризоны, Техаса и Нью-Мексико, которые привезли с собой передовое оборудование, включая тракторы, паровые плуги и молотилки, и обосновались в таких районах, как Украина, Кавказ, среднее Поволжье и окрестности Москвы. Некоторые из них приняли социалистически-русские названия, такие как коммуна «Сеятель», «Новый мир» или «Сельская культура», в то время как другие сохранили названия, указывающие на их место происхождения, такие как коммуна «Гарольд», «Калифорния», «Сан-Франциско» (состоявшая из молокан), «Сиэтл» (состоявшая из американских финнов) или «Джон Рид»^[23]. Хотя большинство этих коммун просуществовали недолго и были распущены к 1927 году, за ними последовали переселенцы из Швейцарии, Германии, Чехословакии, Эстонии, Австрии (например, коммуна «Унфельд» в Среднем Поволжье численностью 600 человек), Дании, Италии (например, коммуна «Венеция Джулия» численностью 300 человек), Швеции, Болгарии, Венгрии, Польши, Уругвая, Австралии и других стран^[24].

Юридическая основа для миграции международных рабочих сил в Советский Союз была установлена резолюцией о «Пролетарской помощи Советской России», принятой на IV Всемирном конгрессе Коминтерна, который проходил с 5 ноября по 5 декабря 1922 года^[25]. Хотя основной целью мирового пролетариата оставалась «революционная политическая борьба рабочих и усиление давления на каждое отдельное правительство», резолюция также предлагала «мобилизовать всю экономическую силу пролетариата в поддержку Советской России»^[26]. Таким образом, резолюция открыла путь для «кампаний хозяйственной помощи, для немедленной и реальной поддержки в деле восстановления [советской] экономики» — это включало призыв к поставкам машин, оборудования, а также рабочей силы^[27]. Тем не менее, чтобы предотвратить «массовое переселение иностранных рабочих», которое могло бы еще больше усугубить тяжелую ситуацию в Советском Союзе, где наблюдалась массовая безработица, призыв к действию был ограничен «отдельными специалистами»^[28].

Кование «интернационалистической мечты»: от кружка эсперантистов к промышленному кооперативу эмигрантов

Помимо экономических проблем, в стране бушевала гражданская война, проявлявшаяся в Центральной Азии в изнурительной борьбе между большевиками и так называемыми басмачами. На стороне большевиков выступал уроженец Чехословакии Рудольф Павлович Маречек, который проявил себя как «активный участник в борьбе за советскую власть в Семиречье»^[29], горном районе, ныне известном под его исконным названием Жетысу (или «семь рек»), который простирается вдоль сегодняшней кыргызско-казахской границы. В этой «Швейцарии Центральной Азии» Маречек, увлеченный альпинист, вспоминает о «прекрасных железных дорогах и автомагистралях в горных пейзажах Альп и Карпат»^[30].

Однако, в отличие от Центральной Европы, территория внутри и вокруг региона Семиречья была практически полностью доиндустриальной. Маречек, преследуемый «воспоминаниями про богатую технику капиталистического Запада», пришел к выводу, что в Центральной Азии самым насущным вопросом был поиск «наиболее оптимального перехода» от «феодализма, от патриархально-родовой отсталости к социализму, минуя стадию капиталистического развития»^[31]. С этой целью он, тогда редактор революционной газеты «Заря Свободы» в соседнем Верном (ныне Алматы), инициировал организацию сельскохозяйственной коммуны «Новая Эра» на берегах Иссык-Куля, из которой позже был образован колхоз «Карл Маркс»^[32]. Однако, по мнению Маречека, подлинный прогресс в экономическом развитии региона был возможен только через организацию промышленного предприятия и механизацию производства. «[Н]аши квалифицированные рабочие Чехо-Словакии могут сыграть там роль учителей»^[33], — вздыхал он с оттенком революционного энтузиазма, сочетающегося с западной самоуверенностью.

После возвращения в Чехословакию, которая в то время страдала от массовой безработицы и нехватки жилья, Маречек возродил идею об индустриальном кооперативе в Центральной Азии. В 1923 году, в своем родном городе Св. Мартин (ныне — северная Словакия), он набрал первых потенциальных участников из круга языкового клуба по идо, конструктивному вспомогательному языку, происходящему от эсперанто Людвика Л. Заменгофа. Среди первых добровольцев были директор потребительского кооператива Бака, переплетчик Дьюричек, слесарь Ручек и три каменщика Соуседик, Гурт и Поляшка, все из которых выразили заинтересованность в присоединении к Маречеку в его начинании.

Регион во Всетине. Турчанский Святой Мартин в 1923 году: Собрание клуба идо «La Ido Klubo». Источник: Музей Валашского региона в Всетине

Через пятьдесят лет каменщик Альбин Поляшек вспомнит этот день в интервью с Мирославом Недомом, опубликованном в кыргызской фабричной газете «Сельмашевец»:

«Это было в феврале 1923, когда однажды вечером Р. Mapeчек принес в наш рабочий клуб в Жилине журнал «Revuo Internacionala» (Международный обзор), который издавался в то время в Москве. Маречек мне показал этот журнал и прочитал в нем статью, в которой писалось, что на предложение В. И. Ленина была создана организация международной рабочей помощи, задачей которой было помочь молодой Советской Республике в ее промышленном и хозяйственном строительстве»^[34].

1 мая 1923 года в близлежащем Жилине был основан Интергельпо — акроним от international laboristal helpo, что значит «международная трудовая помощь» на языке идо, — по инициативе чехословацких интернационалистов с первоначальной целью предоставления «пролетарской взаимопомощи ... для переработки сырья Жетысуйской области»^[35]. 

Летом того же года члены группы установили контакт с советским дипломатом, проживавшим в Германии, Львом Михайловичем Хинчуком (1868-1944), тогда председателем Центрального союза потребительских обществ (Центросоюз), и организовали встречу с ним в Бонне. Хинчук попросил группу подать запрос Владимиру Антонову-Овсеенко, который в то время был уполномоченным представителем СССР в Праге. В результате, Вацлав Хлумецкий, сенатор от Коммунистической партии Чехословакии, посетил Москву, чтобы заключить контракт на командирование чехословацкого кооператива в СССР^[36]. Основание Интергельпо совпало в Чехословакии с образованием других сельскохозяйственных кооперативов, таких как «Кладно» (Армавир, Краснодарский край), «Словацкая коммуна» (Сталинградская губерния) и «Рефлектор» (Ершовск, Саратовская область)^[37]. Однако в отличие от этих сельскохозяйственных кооперативов, которые добились скромных или практически нулевых успехов, Интергельпо отличался своей принципиально иной экономической концепцией. Будучи задуманным как промышленный кооператив, он стремился объединить различных квалифицированных ремесленников — как женщин, так и мужчин — для создания промышленных производственных объектов с нуля в ранее не индустриализированной Кара-Киргизской Автономной Области, которая в 1926 году стала Киргизской Автономной Социалистической Советской Республикой, а в 1936 году — Киргизской Советской Социалистической Республикой^[38].

Постоянные вербовочные мероприятия словацкой коммунистической газеты Pravda Khudobi, которые проводились совместно с «товарищем Грюнвальдом», сначала в Словакии, а затем в Чехии и Моравии, оказались успешными. Основание кооператива, который впоследствии станет одним из самых успешных интернационалистских кооперативов в советской истории, привлекает чешских, словацких, венгерских и немецких коммунистов из Чехословакии и соседних регионов, в частности Закарпатья. В действительности добровольцев было больше, чем доступных мест^[39]. Соответственно, требования для вступления в кооператив были строгими. Потенциальные члены должны были подготовить автобиографическое мотивационное письмо от руки и заполнить анкету, демонстрирующую «членство в Социал-демократической партии, атеизм, высокую профессиональную квалификацию, физическое здоровье»^[40].

Кроме того, каждый кандидат должен был сделать денежный взнос в размере 5000 крон: 3000 крон — взнос в кооператив и 2000 — на дорожные расходы^[41]. Эти средства сразу направлялись на покупку самого необходимого оборудования: пресса для кирпича, цепных пил, токарных станков, трактора Fordson с плугом, небольшого грузовика, динамо-машины, 12 электродвигателей, передвижного парового двигателя (локомобиль), молотильного аппарата и других сельскохозяйственных машин, а также на покупку оборудования для слесарных, кузнечных, сапожных и портняжных мастерских^[42].

Однако денежный взнос, который в то время был равен стоимости небольшого жилого дома, сделал невозможным для менее обеспеченных слоев населения стать членами кооператива^[43]. Это вынудило большинство участников, таких как Штефан Дубчек, отец известного чехословацкого партийного деятеля Дубчека, продать все свои вещи и недвижимость, фактически разрывая связи с родиной^[44]. «Большинству членов кооператива приходилось продавать все свое имущество и все равно занимать деньги, чтобы оплатить необходимую долю и дорожные расходы», — вспоминает Карол Шульц из Нове-Замки (северо-западная Чехия), который, будучи членом социал-демократической молодежной группы профсоюза железнодорожников, оказался особенно восприимчив к обещаниям Октябрьской революции^[45].

Хотя законодательно эмиграция в Советский Союз не была запрещена, на практике чехословацкие власти прилагали серьезные усилия, чтобы помешать выезду за границу. В отношении кооператива «Интергельпо» было выпущено секретное уведомление Министерства иностранных дел, в котором рекомендовалось Министерству внутренних дел принять меры, чтобы отговорить потенциальных эмигрантов. Дома обыскивались, информационные материалы конфисковывались, а министр социального обеспечения писал личные письма каждому зарегистрированному участнику, предостерегая их от эмиграции в Советский Союз^[46]. Несмотря на все усилия, 29 марта 1925 года из станции в Жилине отправился первый поезд: 24 грузовых и 13 пассажирских вагонов, в которых ехало 117 членов кооператива и 186 сопровождающих^[47]. Помимо промышленного оборудования, в СССР транспортировались также предметы для содействия культурной жизни, вроде музыкальных инструментов для «хорошего, бодрого оркестра», научной и политической литературы для создания местной библиотеки^[48]. Точный маршрут первого поезда можно восстановить благодаря статье чехословацкого историка Павла Поллака, опубликованной в 1947 году в журнале Kultúrny život («Культурная жизнь»): Жилина — Киев — Пенза — Самара — Бузулук — Оренбург — Пишпек^[49].

В день отправления известный украинский большевистский лидер Владимир Александрович Антонов-Овсеенко обратился к группе из 303 эмигрантов на железнодорожной станции в Жилине с предостерегающими словами: «Вы отправляетесь в страну, разрушенную мировой войной и гражданской войной; в страну, население которой в основном живет на более низком культурном уровне. Вам предстоит пережить много страданий и испытать множество неудач»^[50]. Однако это предупреждение прозвучало слишком поздно. Маречек, получавший ежемесячную зарплату в 1600 крон за вербовочную деятельность, первоначально надеялся разместить кооператив на плодородных землях Жетысу, хорошо знакомые ему со времен предыдущей деятельности в Центральной Азии^[51]. Его надежды на размещение в городе Пржевальск были разрушены лишь в августе 1924 года, когда делегация Интергельпо была принята советскими властями в Ташкенте, который тогда был столицей Туркестанской Автономной Советской Социалистической Республики (1918-1924). Во время встречи власти Туркестанской АССР объявили, что вместо этого они будут размещены в районе поблизости Пишпека в Кара-Киргизской Автономной Области. Решающим фактором могло стать то, что встреча совпадала с открытием 170-километрового железнодорожного соединения между Луговой и Пишпеком в августе того же года, благодаря чему столица Кара-Киргизской Автономной Области (в отличие от Пржевальска) «получила прямое железнодорожное соединение с миром»^[52].

Тем не менее, ущерб был нанесен. Маречек, описывая первоначальное место назначения как «землю гранатов», оставил большинство эмигрантов неподготовленными к суровым условиям, которые ожидали их в кыргызских степях^[53]. Очевидно пессимистично настроенный по поводу возможного успеха миссии в неиндустриализированном и засушливом степном регионе, Маречек при до сих пор неясных обстоятельствах остался в Чехословакии^[54]. До сегодняшнего дня его отсутствие в первом конвое остается предметом споров как среди историков, так и среди потомков Маречека и других членов Интергельпо. Одни изображают его как трагическую фигуру, которую власти лишили возможности присоединиться к кооперативу, которому он посвятил свою жизнь, другие видят в нем оппортуниста, оставившим своих товарищей в самый трудный момент. В предисловии к книге И. И. Самуэля «Интергельпо — чехословацкий промышленный кооператив в Киргизии» (1935) Маречек сам вступает в эту дискуссию. Он отрицает обвинения в предательстве, вместо этого изображая себя жертвой заговора со стороны враждебных элементов внутри кооператива. По его словам, такие члены, как слесарь Донат Ланичек из Зноймо (южная Моравия), слесарь Франтишек Ягода из Брно и сапожник Людовит Стокласек из Злина (юго-восточная Моравия), воспринимали кооператив как паспортное бюро, предлагающее «бесплатный проезд в СССР», «ожидая там новую Америку, в которой можно было бы легко обогатиться за счет спекулятивных проектов»^[55]. В акте хищения эти члены предпочли бы приобретение старого оборудования и техники, руководствуясь «неизвестно какими побуждениями». Осознавая, что его решение не сесть на первый поезд «широко использовалось оппозицией», Маречек предлагает нарратив, превращающий обвинения в трусости в акт самопожертвования: его решение было принято с тяжелым сердцем «из тактических соображений» — нежеланием поставить под угрозу общий успех проекта, учитывая внутренний разлад и его предыдущие аресты чехословацкими властями^[56].

От мечты к цели: строительство советского города в степях Центральной Азии

Когда первая волна из общего числа 1317 членов кооператива прибыла 24 апреля 1925 года в конечную точку железнодорожного маршрута, они обнаружили место, свободное не только от капиталистического гнёта, но и лишённое самых необходимых аспектов городской жизни — здесь не было ни электричества, ни водопроводной сети^[57]. Когда члены кооператива впервые вышли из вагонов и столкнулись с засушливой, почти пустынной местностью за опустевшей железнодорожной станцией Пишпек — эвфемизмом для обозначения того, что на самом деле было лишь деревянной платформой — многие с горечью воскликнули: «Теперь мы действительно прибыли на край света»^[58]. Это разочарование отражено в рассказах различных членов Интергельпо, например, в воспоминаниях Катежины Тишляровой-Прекоповой из Пухова (северо-западная Словакия), дочери жестянщика Винцента Тишлярова, которой было тринадцать лет, когда она приехала в Пишпек:

«Этот пейзаж не имел ничего общего с фотографиями, с которыми Рудольф Маречек, организатор Интергельпо, путешествовал по стране. “Да, у нас есть такой край,” — отвечали местные железнодорожники, — “с тенистыми рощами и обилием родниковой воды, где растут прекрасные яблоки, но Пржевальск находится довольно далеко отсюда”»^[59].

Пишпек был небольшим периферийным позднецарским городом с более чем 752 домашними хозяйствами, состоящими преимущественно из русских и украинских поселенцев, а также дунган, татар и узбеков. Колониальное поселение находилось в доиндустриальном состоянии: здесь не было электросети или системы ирригации — индустриализация Киргизской ССР началась только спустя три года после реализации первого всесоюзного пятилетнего плана (1928-1932). Два скромных земельных участка на западе города, общей площадью около 43 гектаров с залежами глины, пригодной для производства кирпича, были сданы Наркомземом кооперативу в аренду на двенадцать лет^[60]. Взамен кооператив обязался в течение первого года организовать мастерские для производства кирпичей, черепицы, а также кузницу, после чего приступить к строительству жилых домов и других производственных объектов. Согласно договору, 10% рабочих мест должны были быть заняты местными жителями^[61].  

Вскоре после прибытия они запустили кожевенный завод для переработки регионального сырья и организовали сельскохозяйственное производство^[62]. Один из членов Интергельпо вспоминал своё первое посещение участка земли: известный среди местных как «Мурзабай», возможно, в честь предыдущего владельца, этот участок показался прибывшим интернационалистам «царством дикой природы», где высокие чертополохи и камыши были населены не только фазанами, лисицами и зайцами, но и степными змеями и ядовитыми гадюками^[63].

25 апреля, на следующий день после прибытия, было проведено первое общее собрание кооператива в расположенном поблизости клубе железнодорожных рабочих^[64]. В отсутствие Маречека на пост председателя кооператива был избран плотник Филип Шволик из Братиславы. Тем не менее, прийти к единому мнению, является ли Интергельпо коммуной или кооперативом, не удалось. Это было связано с его новаторским характером: «Промышленных коммун не было, так как промышленные предприятия существовали только в форме государственных предприятий»^[65]. Однако эмигранты столкнулись с более серьезными практическими проблемами. Кооператив израсходовал все свои ресурсы на приобретение машин и оборудования в Чехословакии. Имея в казне общины всего 332 рубля, они с самого начала были вынуждены полагаться на кредиты, первый из которых был выдан Киргизским государственным банком на сумму 20 000 рублей^[66]. Сразу после прибытия остро встал вопрос о временном жилье, которое должно было обеспечить укрытие до завершения строительства бараков. Первоначальные планы размещения членов в окружающих деревнях, предложенные местными властями, оказались нереалистичными, и в итоге членов кооператива разместили в заброшенных военных казармах. Была быстро создана общая кухня, включавшая импровизированную пекарню и скотобойню, что еще больше обострило отношения между и без того разочарованными членами кооператива: «Когда Палинкаши готовили перцы и гуляш по венгерским рецептам, чехи протестовали. С другой стороны, когда госпожа Швецова готовила кнедли, это не нравилось венграм. А хорошие словацкие брынзовые галушки остались лишь слабым воспоминанием о доме»^[67]. Несмотря на сложную ситуацию с жильем, в течение двух месяцев сапожникам и слесарям удалось наладить свои мастерские, и они начали работу к маю 1925 года.

В мае 1925 года в Пишпеке плотники, слесари и сапожники начали свою работу. Источник: Музей Валашского региона в Всетине

Кожевенный завод был основан «товарищем Крайчовичем», а столярная мастерская была организована «товарищем Ковачиком». Под руководством электрика Ондрея Палинкаша из Гандлова использовался дизельный генератор мощностью 40 л.с., который обеспечил электричеством и зажег первую электрическую лампочку в Пишпеке. Электрификация квартала кооператива стала важным шагом в индустриализации республики после 1923 года, когда впервые электрическая энергия была использована в шахте Кызыл-Кия (Баткенский район) для освещения улиц^[68]. Однако решение временно переселиться в плохо изолированные казармы оказалось не только непрактичным и неудобным, но и роковым с наступлением зимы. Тяжелые жилищные условия, усугубленные особенно суровой зимой 1925 года, привели к распространению смертельных болезней, таких как малярия и тиф, которые унесли жизни до тридцати человек, включая всех детей в возрасте до трех лет. 15 ноября 1925 года прибыл вспомогательный транспорт (mezitransport) с 63 людьми из Чехословакии, включая двух крайне необходимых врачей. Неудивительно, что эта трагедия заставила некоторых членов покинуть кооператив: кто-то вернулся в Чехословакию, другие переселились в более урбанизированные районы СССР, такие как Ростов, Оренбург или Новосибирск^[69]. Едва оправившись от трагедии зимних месяцев, кооператив столкнулся с еще одним крупным ударом: 5 мая 1926 года, всего через год после прибытия, пожар уничтожил основное производственное помещение, где находились цеха по обработке металла и дерева^[70]. Тем не менее этот год также ознаменовался успешным завершением первого крупного строительного проекта в Пишпеке, который к тому времени был переименован в Фрунзе в честь большевистского лидера Михаила Васильевича Фрунзе, родившегося в семье отца из Бессарабии и матери из Туркестана. Здание государственного банка Киргизской ССР было построено на пересечении бульвара Эркиндик и улицы Фрунзе при поддержке каменщиков, столяров и слесарей кооператива.  Год спустя, 2 мая 1927 года, на текстильной фабрике начались производственные операции с 725 веретенами и 18 ткацкими станками, поддерживаемыми дизельным двигателем мощностью 80 л.с. с двумя цилиндрами^[71]. В то время как Западный мир, включая родную Чехословакию, столкнулся с серьезным экономическим кризисом, Интергельпо начало процветать при ленинском коммунизме.

По выходным члены кооператива посещали окружающие деревни, чтобы познакомить местное население с современными методами производства через практические рабочие кружки. Первоначальное подозрение, с которым столкнулись члены Интергельпо среди местного населения, хорошо отражено в биографических записях члена кооператива и учителя Петра Илемницкого из Чадцы (северо-западная Словакия), который цитирует пожилого жителя деревни:

«Когда вы прибыли сюда десять лет назад и привезли с собой всевозможные диковинные машины, когда вы построили фабрики и мастерские с нуля, наши старейшины говорили: “Пусть Аллах будет с нами, они связаны со злыми духами. Они принесут на нас великое бедствие, вы увидите!”»^[72].

Тем не менее, молодежь оказалась наиболее восприимчивой к новым производственным методам, предлагаемым промышленным кооперативом^[73]. Одной из первых местных жительниц, присоединившихся к Интергельпо, была Александра Бедржихова. Она родилась в 1906 году в украинском городе Козятин под Киевом в семье с одиннадцатью братьями и сестрами и уже в шесть лет переехала в Пишпек. С девятнадцати лет она работала на табачных полях, где и встретила первых членов Интергельпо:

«На нашей плантации после работы всегда было очень весело, парни играли на аккордеоне, девушки пели, и поскольку это было прямо через реку, вскоре к нам начали присоединяться и молодые чехословаки из Интергельпо»^[74].

После того как она познакомилась ближе с «некоторыми чешскими и словацкими словами и песнями», Александра вскоре присоединилась к кооперативу как «первая русская» и начала свою работу сначала на прядильной фабрике, а затем на ткацкой. Там она также встретила своего будущего мужа Бенедикта Бедржихова, члена Интергельпо чешского происхождения^[75]. Вскоре к ней присоединились многие другие местные жители, такие как Зунун Тохтахунов, этнический уйгур из Кашгара (современный Синьцзян) вместе с его женой кыргызской национальности, Тохтором Солтановым, этническим казахом, и Кулендой Жумабаевой, этнической кыргызкой, которая, как и многие местные женщины (в меньшей степени мужчины), получила грамотность только во взрослом возрасте благодаря общенациональной образовательной кампании, известной как Ликбез («Ликвидация безграмотности»)^[76]. Эта социо-политическая функция не была уникальна для Интергельпо. Беатриче Пенати в своей статье «Охота за Красным Востоком. Советский промышленный трест между Москвой и Бухарой (1922-1929)» описывает схожий пример: текстильную фабрику треста «Красный Восток» (узб. Qizil Sharq) в узбекском городе Фергана (ранее — Новый Маргелан), которая «воспринималась как (и отчасти была) авангардом прогрессивной индустриальной современности в регионе: она предлагала, в идеале, эмансипацию от того, что советские власти называли «феодальными патриархальными пережитками», особенно для женщин; она создавала новые формы общения; она вытягивала мусульманскую молодежь из деревни в эмбрион современного индустриального города и навязывала регламентацию времени и организацию труда, радикально противоположные сельскохозяйственному циклу и работе в полях»^[77].

Сталкиваясь с вызовом обеспечения коммуникации на пересечении разных языков — так как только трое из 117 новых прибывших в тот момент владели русским языком, — члены кооператива разработали, в духе искусственного языка идо, органический рабочий язык, известный среди членов кооператива как спонтанное эсперанто^[78]. Этот импровизированный способ общения (о котором до сих пор известно очень мало) черпал вдохновение из широкого диапазона языков, таких как чешский, словацкий, немецкий, венгерский, а также из слов и фраз, заимствованных из языков местных жителей и искусственного международного языка идо^[79]. Яркое свидетельство оставила Барбора Блахова-Кекерова из Подгорода (восточная Словакия), активная участница Интергельпо в период с 1926 по 1933 год: «Мы насчитывали людей 17 национальностей в Интергельпо. Мы смогли найти способ понимать друг друга, был создан некий международный язык — „интергельповщина“»^[80].

Статья, опубликованная в местной советско-киргизской газете «Вечерний Фрунзе» 24 апреля 1975 года, указывает на то, что многоязычие действительно пережило кооператив на межличностном уровне. Когда в честь 50-летия Интергельпо бывшие члены кооператива собрались в Фрунзе с международными гостями из Украины и Чехословакии (Олдржих Ендрулек из Чехословацкого радио и Рудольф Гук из чехословацкой газеты «Свет социализма»), «на встрече звучали мемуары, стихи и песни на нескольких языках — киргизском, чешском, русском, украинском и идо»^[81].

Помимо социолингвистического интереса, многоязычная среда Интергельпо также позволяет сделать выводы об общей политической атмосфере раннего советского периода. Ульрих Линс в своей монографии «Опасный язык: эсперанто при Гитлере и Сталине» утверждает, что существование международных вспомогательных языков служит барометром для измерения степени, в которой политические режимы допускают обмен с другими странами на межличностном уровне и (само-)развитие «снизу-вверх» за пределами жестких рамок национальной структуры^[82]. В этом смысле наличие в советской Центральной Азии в значительной степени самоуправляемого промышленного кооператива интернационалистов, говорящих на эсперанто, также указывает на существование плюралистически ориентированного советского руководства, которое, в резком контрасте с последующим периодом, всё еще могло представить себе городское развитие в СССР в терминах мирового сотрудничества и интернациональной солидарности в тандеме с равноправными международными акторами.

Штамп Интергельпо. Надписи на латинице, кириллице и арабском письме (кыргызский язык арабской графикой). Источник: Pavel Pollák, Internacionálná pomoc československého proletariátu národom SSSR. Dejiny československého robotníckeho družstva Interhelpo v sovietskej Kirgízii (Bratislava, 1961), аппендикс

Хотя сначала члены кооператива полагались на гибридный импровизированный язык, со временем большинство из них овладели как минимум двумя языками. Как вспоминал один из членов Йозеф Краткий: «Мой сын разговаривал со своими одноклассниками на кыргызском, русском или словацком, в зависимости от того, с кем он общался»^[83]. На протяжении многих лет, под влиянием политики коренизации, кооператив значительно расширился и включил в свою команду множество местных жителей^[84]. Если в 1928 году среди 202 членов кооператива европейские интернационалисты (чехи, словаки, немцы и венгры) составляли 155 человек, то уже через три года они стали меньшинством. В дополнение к этому группа из 106 шахтеров переехала в Кемерово (вблизи Новосибирска), чтобы создать кооператив Interhelpo-Proletár^[85]. К 1932 году в команде числилось 223 русских, 92 чеха, 66 украинцев, 43 словака, 37 кыргызов, 26 немцев, 22 венгра, 3 уйгура (из Кашгара), 2 узбека, 2 мордвина, 2 татарина, 1 еврей, 1 армянин и 1 русин^[86].

Участники Интергельпо являлись интернационалистами, однако не мечтателями: начиная с 1925 года, их деятельность фокусировалась на конкретные задачи, вроде создания целого городского микрокосмоса с нуля, включая электростанцию, текстильные и мебельные фабрики, мастерские для портных, обувщиков и плотников, школу, детский сад, кожевенный завод, пивоварню, а также уникальные жилые здания, соответствующие архитектурным предпочтениям их строителей^[87]. К 1933 году стоимость недвижимости кооператива выросла с 535 200 до 2 283 800 рублей^[88]. С 1927 по 1939 год кожевенный завод выпустил продукции на 7 126 837 рублей, а текстильная фабрика — на 12 900 040 рублей^[89]. Что касается годового оборота, словацкий историк Павел Поллак приводит следующие цифры:

Годовой оборот Промышленного кооператива Интергельпо (1927-1933)^[90]:

Под руководством архитектора Зенкова первоначальные крупные строительные проекты Интергельпо включали здание ЦИК, гостиницу (центральная гостиница) и больницу (круглая поликлиника)^[91]. Тем не менее, пожалуй, самым заметным материальным наследием Интергельпо на сегодняшний день является «Круглый городок», который в настоящее время называется «Рабочий городок». С 1928 по 1932 годы члены Интергельпо, вдохновленные идеей Эбенезера Говарда о городе-саде, заложили основу для того, что стало первым жилым районом нового советского города.

План современного «Рабочего городка» (бывший «Круглый городок») в западной части Бишкека, Кыргызстан

Экспериментальный район состоял из 24 радиальных и четырех круговых кольцевых улиц, предназначенных для работников железной дороги близлежащей станции Бишкек I^[92]. Развитие района продолжалось советскими властями до 1950-х годов, когда строительство одно- и двухэтажных зданий стало рассматриваться как «нерациональное» с учетом ограниченного пространства для городского развития Фрунзе, и в конечном итоге было прекращено^[93]. Тем не менее, до этого времени одноэтажные кирпичные дома, столь характерные для кооператива, строились не только в столице, но и «экспортировались» в другие части республики, такие как Кызыл-Кия и Ош на юге Киргизской ССР^[94]. Интергельпо также помогло в строительстве Чуйской ирригационной системы, сахарного завода в Канте и мясоконсервного завода^[95]. Кроме того, с 1927 по 1931 годы члены кооператива поддерживали еще один значимый проект, разработанный властями СССР: строительство Туркестано-Сибирской магистрали^[96]. 

Помимо строительных проектов, Интергельпо также способствовало культурной жизни раннего советского города. Уже в декабре 1927 года волонтеры кооператива создали театральную группу, которая ставила пьесы в столярной мастерской на чешском, словацком, венгерском «и других языках» — последнее, вероятно, указывает на постановки на местных языках^[97]. Три года спустя, в 1930 году, был построен «Клуб Парижской Коммуны», который стал главным центром культурной деятельности. Открытое письмо в Чехословакию, подготовленное членами клубами по случаю десятой годовщины кооператива, предоставляет увлекательный взгляд на повседневную культурную жизнь. Каждый вечер там собирались члены кооператива, чтобы смотреть «новые фильмы, пьесы и оперетты нашей театральной группы или слушать выступления нашего симфонического и духового оркестра»^[98]. Более того, в клубе также была вечерняя школа для взрослых и различные кружки по интересам^[99] — в частности, театральный кружок под руководством Эдуарда Перинга из Брно и кружок любителей фотографии. Эти кружки пользовались большой популярностью среди женщин кооператива, которые могли «заниматься как работой, так и общественной деятельностью, потому что знали, что их дети находятся в надежных руках в детском саду»^[100]. 

1 июня 1930 года Юлиус Фучик, известный чехословацкий журналист и активный член Коммунистической партии Чехословакии, посетил кооператив вместе с делегацией работников Чехословацкого Интергельпо. Впечатлённый достижениями кооператива, Фучик посвятил ему книгу про свои путешествия по СССР (V zemi, kde zítra již znamená včera, 1932)^[101]. В благодарность парк завода имени Фрунзе, расположенный рядом с кооперативом, был назван в честь писателя и сохраняет это название до сегодняшнего дня.

Смерть «интернациональной мечты»: централизация, руссоцентризм и «Большая чистка»

Несмотря на то что Интергельпо официально провозглашали выдающимся примером интернационализма, на практике их институциональная независимость всё больше ограничивалась советскими властями. Под влиянием советских кризисов закупок зерна 1927-1928 годов, которые подорвали доверие к идеалам Новой экономической политики (НЭП) самоорганизованного и самодостаточного производства, отраженным в деятельности промышленного кооператива, стало очевидно, что это противоречит централизующим стремлениям советского руководства^[102]. В то время как первоначально все решения в кооперативе принимались на общих собраниях, муниципальные и партийные власти всё больше стремились установить свой контроль над его деятельностью. Подготовка к структурным изменениям была начата специальной комиссией Высшего экономического совета ещё в конце 1927 года. В протоколе от 23 декабря 1927 года «О мерах, необходимых для корректировки в отношении иностранных кооперативов и коммуны Интергельпо» Высший экономический совет настоятельно призвал к реализации мер «для обеспечения того, чтобы Интергельпо приняло новые уставы, на основе которых оно будет включено в социалистическую плановую систему»^[103]. Комиссия под руководством Т. Боброва должна была «привести бухгалтерию в соответствие с законами Советского Союза» и перевести все бухгалтерские документы на русский язык к 1928 году^[104]. Постепенно, по мере интеграции Интергельпо в советскую плановую экономику, их имущество было передано соседней Ленинской коммуне, а неприбыльные мастерские были закрыты^[105]. К началу 1930-х годов коммуна была разделена на семь отделений, и, в соответствии с логикой централизованного экономического планирования, каждое из них было нацелено на свою моно-продукцию^[106]. В ретроспективном отчете члена Интергельпо Карола Шульца отражается то разочарование, которое царило внутри кооператива:

«Группа экспертов была отправлена из Фрунзе в Интергельпо. Однако они не поняли ни политическую, ни производственную миссию Интергельпо. Они пришли к выводу, что кооператив был одной из уступок, сделанных в рамках устаревшего НЭП, и представили предложение о его ликвидации партийным и советским властям»^[107].

Критика Шульца за чрезмерную приоритизацию экономических интересов в ущерб социально-политическим отражает противоречивую природу сталинизма, который Моше Левин описывал как одновременное «движение вперед в экономическом и военном плане» и «движение назад ... в отношении социальных и политических свобод»^[108]. Советское руководство критиковало не только экономическую модель кооператива, но и социокультурную структуру коммуны, включая использование эсперанто. Хотя изначально его поддерживали как эмансипаторный языковой инструмент для формирования чувства интернациональной солидарности среди трудовых движений по всему миру, связь кооператива с сообществами эсперантистов всё больше воспринималась советскими властями как опасная «дыра», через которую социал-демократическая идеология могла проникнуть и поставить под угрозу Советский Союз.

В августе 1928 года первые трещины появились в отношениях между Sennacieca Asocio Tutmonda («Мировая вненациональная ассоциация»), основанной в Париже всемирной культурной ассоциацией эсперанто, и её советским партнёром, Sovetrespublikara Esperantista Unio («Союзом эсперантистов Советских Республик»). В центре дебатов находился соучредитель SAT Эжен Ланти, которого его советские критики обвинили в «идеологическом оппортунизме». По мнению последних, его публикация La Laborista Esperantismo («Трудовой эсперантизм») была буржуазной полемикой, которая утверждала, что «борьба с империализмом бесполезна, а право народов на самоопределение недостойно поддержки»^[109]. Этот раскол не только нарушил отношения между SAT и SEU, но, в конечном итоге, нанес смертельный удар по самому советскому эксперантистскому движению, которое после утраты своей функции международного посредника было вытеснено на обочину вследствии репрессивных мер^[110].

Эта ситуация усугублялась постепенно развивающейся в Советском Союзе тенденцией к централизации образования и русификации — начиная с введения русского языка как отдельного предмета в 1934 году и до декрета от 13 марта 1938 года, который сделал русский язык и литературу обязательными предметами во всех советских нерусских школах^[111]. Некоторые члены Интергельпо относились к этой тенденции с тревогой и недоверием , тогда как другие занимали более оправдательную позицию, как, например, будущий политик Александр Дубчек. В своих мемуарах «Надежда умирает последней» (Naděje umírá poslední) он утверждал, что решение о введении обучения на русском языке было обусловлено не столько «давлением местных советских властей», сколько прагматичными интересами местного сообщества^[112].

Публикация 1935 года всесоюзного кооперативного объединенного издательства в Ленинграде свидетельствует, что вопросы русификации уже тогда вызывали острую дискуссию как внутри кооператива, так и на родине, в Чехословакии. В своей работе «Интергельпо: Чехословацкий промышленный кооператив в Киргизии» Ян Самуэль, слесарь из Нова-Замков и член кооператива, занял полемическую позицию против критики, высказанной неизвестной социал-демократической газетой из Пльзеня — возможно, имея в виду газету Nová Doba («Новое время»), редакция которой располагалась в рабочем клубе Peklo («Ад»)^[113]:

«Мы еще раз подчеркиваем, что если обучение в школе проводится на русском языке, то оно проводится исключительно по нашему настоянию, так как мы хотим, чтобы наши дети учились в высших учебных заведениях Советского Союза. И наши дети уже учатся на инженеров, врачей, техников. Мы стараемся не забывать родной язык, обучая ему своих детей. Мы спрашиваем Пильзенскую социал-демократическую газету, почему же она не пишет о том, что в Словакии карпатских русин заставляют учить [своих] детей на чешском языке, и как сама чешская буржуазия относится к указанным национальным меньшинствам?»^[114]

Будь то под давлением русификации или по другим причинам, многие из первоначальных членов кооператива вернулись в Чехословакию, что еще больше изменило этнический состав в пользу местных русскоязычных жителей.

В 1931 году, спустя шесть лет после прибытия первого поезда из Чехословакии, бывший инициатор Интергельпо, Рудольф Маречек впервые посетил Фрунзе, где его встретили председатель правления Филип Шволик и другие представители кооператива. К его радости, он встретил бурлящий «социалистический городок, утопающий в зелени», где «фабрики уже дымели»^[115]. Однако это впечатление было обманчивым. Централизация уже набирала оборотов, и уже через год, 28 сентября 1932 года, Интергельпо подвергся масштабной и далеко идущей реструктуризации: кооператив был разделен на семь филиалов промышленного производства, больше не управляемых своими членами, а находящихся под контролем государственных властей. Два года спустя кооператив как институт и его участники оказались втянутыми в борьбу за власть, разразившуюся на уровне руководства СССР.

В кровавых событиях, последовавших за убийством Сергея Кирова в 1934 году, позже известных как «Большой Террор», десятки членов Интергельпо были депортированы в исправительные лагеря, а как минимум четырнадцать — расстреляно^[116]. Иронично, что именно из-за своего иностранного происхождения интернациональные эмигранты были обвинены в шпионаже на пользу европейских держав. Одной из жертв, текстильщик Йозеф Скалицкий, был кооперативным активистом и основателем Коммунистической партии в своей родной коммуне Постржельмов (северная Моравия)^[117]. Всего за три года до казни он все еще писал в трогательном открытом письме кооперативу в период, когда временно вернулся в Чехословакию по неизвестным причинам:

«Я безработный и не надеюсь найти работу в ближайшем будущем. Я с теплотой вспоминаю наш Интергельпо, членом которого я был и где у меня было всё необходимое для жизни. Я всё время думаю о том, как вырваться из ненавистной буржуазной Чехословакии и вернуться к вам в Киргизию (...). За мной повсюду следят полицейские агенты»^[118].

К концу 1935 года Скалицкому удалось вернуться во Фрунзе. Однако его счастье было недолговечным. Три года спустя, 23 сентября 1938 года, тройка НКВД Киргизской ССР приговорила его к смерти на основании обвинений в шпионаже и антисоветской агитации. Имущество семьи Скалицкого конфисковали, лишив его жену Анну всего нажитого^[119]. В 1950-х годах власти сообщили ей, что он умер в трудовом лагере во время войны. Однако, как и многие, он был казнен в 1938 году НКВД близ Чон-Таша^[120]. Хотя место захоронения других членов Интергельпо, которые были убиты, до сих пор неизвестно, Скалицкий вместе с его товарищем Ондреем Паликашем числится среди 138 жертв, увековеченных на мемориальном комплексе к югу от Бишкека. Другие члены Интергельпо, особенно, но не исключительно, немецкого, венгерского и словацкого происхождения, были призваны в рабочие батальоны НКВД. Президент Общественного объединения словацких потомков Интергельпо Александр Кирал в своем выступлении 2010 года «По вопросу расследования неизвестных страниц истории кооператива «Интергельпо» рассказывает о мобилизации целых семей, насильственно призванных в трудовые колонны^[121]. Особенно ярким примером является случай венгерского члена кооператива Антона Кекера и его детей, Езефа, Павла и Имре (последнему было 15 лет), которые были отправлены в трудовую колонну для лесозаготовок в окрестностях русского города Челябинска^[122].

13 июня 1940 года Совет производственного кооператива Киргизской ССР распорядился о реорганизации кооператива и закрытии неприбыльных отраслей: производство ковров, мебели, текстиля, а также портняжная мастерская были разделены, и был основан текстильный кооператив^[123]. 16 ноября 1940 года Совет приказал создать два промышленных кооператива из оставшихся производственных отраслей: первый — «Металзавод-Интергельпо», который состоял из завода по производству чугуна и инженерных изделий с литейным производством, а второй — «Мебельщик-Интергельпо», мебельный кооператив^[124]. 24 ноября 1941 года Совет распорядился об эвакуации производственных мощностей из Ворошиловграда (Луганска) на территорию Интергельпо, в то время как из бывшего промышленного кооператива оставался действующим только «Металзавод-Интергельпо»^[125]. С начала Второй мировой войны Первомайский завод, эвакуированный из Бердянского района (УССР), разместили в механических мастерских кооператива, которые позже стали основой для строительства завода по производству сельскохозяйственных машин^[126]. В конечном итоге, во многом недееспособный кооператив был окончательно ликвидирован 7 декабря 1943 года, когда Совет народных комиссаров Киргизской ССР решил на месте «Металзавода-Интергельпо» создать новый цех по ремонту двигателей^[127]. Ликвидация кооператива также ознаменовала конец одной из самых успешных низовых инициатив истинного интернационализма в истории Советского Союза, и его память была ограничена мантрическим увековечением в рамках празднований, проводимых каждые десять лет. 24 мая 1994 года, на основании закона Республикой Кыргызстан «О правах и гарантиях реабилитированных граждан, пострадавших в результате репрессий по политическим и религиозным убеждениям, социальным, национальным или другим признакам», члены Интергельпо, преследуемые и убитые в период сталинских репрессий, были (посмертно) реабилитированы^[128].

От центра города к изгнанному месту (exiled site): Интергельпо как «постсоциалистическая» материальность 

Когда-то находившийся в центре урбанизационного процесса в ранний советский период, кооператив и его материальное наследие были в значительной степени вытеснены из коллективного воображения жителей города, который в третьей метаморфозе превратился из Пишпека и Фрунзе в столицу независимого Кыргызстана — Бишкек. Когда мой местный коллега попытался вызвать такси до района «Интергельпо» (в соответствии с русским неправильным произношением буквы «h»), оператор не только не смог определить его местоположение, но и не был уверен, существует ли вообще такое место. Несмотря на относительную близость к центру города — всего в 1,5 км к западу от известного и центрально расположенного Ошского базара — путешествие к нему в глазах другого наблюдателя напоминало «иллюзию поездки в другой город, который не является Бишкеком»^[129]. Напоминающий периферийный «постсоветский» микрорайон, эта территория характеризуется географической маргинализацией и отсутствием ухода. Однако его необычная архитектура, представленная двух- и трехэтажными зданиями с черепичными крышами, выделяет его среди окружающей застройки. Даже для незнакомого наблюдателя эти здания кажутся чуждыми реликтами другой исторической траектории, которые нелегко вписать в общий нарратив централизованного советского градостроительства.

Мариуш Чепчинский в своей работе «Культурные ландшафты постсоциалистических городов» (2008) различает две формы трансформации ландшафта^[130]. С одной стороны, он утверждает, что «эволюция ландшафта» соответствует постепенной трансформации, обусловленной новыми философскими или эстетическими идеями, когда старый ландшафт постепенно модифицируется и заменяется новым^[131]. С другой стороны, «революция ландшафта» соответствует быстрой и полной «конверсии политических и иконографических систем», влияние которой «настолько же фатально и бурно, насколько это возможно для любой революции»^[132]. В последнем случае «[л]андшафт становится полем битвы, где здания и сооружения, представляющие противоположные идеи, становятся врагами и соперниками, а также жертвами и победителями»^[133]. Хотя Чепчинский однозначно относит городскую трансформацию после распада Советского Союза ко второму типу, видя в этих процессах доказательства «посткоммунистической очистки ландшафта»^[134], случай Бишкека не вписывается в схему «одностороннего, линейного перехода», закрепленную в мощном большой нарративе «великого разрыва». Противостоя упрощенному объяснению в парадигме перехода от советского к постсоветскому, процессы городской реорганизации с начала 1990-х годов до сегодняшнего дня кажутся многовекторными и асимметричными. Чтобы охватить этот сложный процесс, я опираюсь на типологию, предложенную Бенджамином Форестом и Джульет Джонсон в их исследовании «Размотка нитей истории: монументы советской эпохи и постсоветская национальная идентичность в Москве» (2002)^[135]. Они различают три аналитические категории для описания пересмотра материального наследия советской эпохи, которые практически применимы к любому наследию прежнего режима: оспариваемое, присвоенное и отринутое. Первая категория — оспариваемое —  относится к местам, которые вызывают конкурирующие нарративы прошлого, к местам, где возникают споры о том, как осмыслить прошлое, и которые проявляются сами по себе^[136]. Примером такого места конфликта в городском ландшафте современного Бишкека, без сомнения, является центральная площадь Ала-Тоо. Являясь географическим центром города, она представляется местом, где прошлое сталкивается с настоящим. Если до 2003 года статуя Ленина насыщала площадь образом социалистического будущего, то сейчас на ней возвышается массивная конная статуя эпического героя Манаса, символизируя обновленное этнонациональное прошлое страны. Таким образом, площадь Ала-Тоо может быть понята как место, где «новые мечты» о кыргызском прошлом вытесняют «старые мечты» о советском будущем^[137].

В отличие от этого, вторая категория — присвоенное — относится к местам, которые были переосмыслены и относительно безболезненно включены в идеологический ландшафт нового режима^[138]. В этом контексте бывший бульвар Дзержинского — густо засаженная деревьями улица, похожая на парк, названная в честь польско-русского большевика Феликса Эдмундовича Дзержинского, основателя советской службы безопасности, — выступает как место, где прошлое плавно перетекает в настоящее. С каждым сменяющимся режимом «зелёный бульвар» без особых препятствий осваивал новый идеологический ландшафт^[139]. То, что когда-то было «имперским садом» колониального города позднецарского периода, в советский период было переосмыслено как место сбора новой, процветающей советско-кыргызской интеллигенции, а в постсоветский период как «бульвар Независимости (проспект Эркиндик). Символизируя скорее преемственность, чем разрыв, многие горожане и по сей день используют оба названия — Эркиндик и Дзержинка — как взаимозаменяемые, казалось бы, не замечая резко противоположных политических подтекстов, скрытых в этих названиях. Третья категория — отринутое, или, как выражаются Форест и Джонсон, «прошлое как изгой»^[140], — относится к местам интервенции, где объект либо полностью уничтожен, либо изменён до такой степени, что теряет своё первоначальное символическое значение. Примером полного уничтожения может служить демонтаж статуи Сталина, который стоял когда-то перед бывшим Домом правительства Советов.

Хотя в статье Форест и Джонсон эта категория не обозначена явно, их типология намекает на существование четвертой категории, которую я предлагаю назвать «изгнанные места» (exiled sites)^[141]. Эти места символизируют иконы предыдущих общественных проектов и сохраняют своё первоначальное символическое значение, хотя и находятся на обочине и зачастую забыты. Заимствуя у Вальтера Беньямина, можно сказать, что они вырваны из континуума настоящего времени (Jetztzeit) и остаются в настоящем как чуждые реликты иного времени^[142]. Эти места соответствуют фрагментированному и разнонаправленому паттерну в историческом опыте, который невозможно вписать во всеобъемлющий нарратив. Как и оспариваемые места, они хранят в себе скрытый потенциал для того, чтобы бросить вызов доминирующему нарративу благодаря различному историческому опыту, в котором они укоренены. Тем не менее, в отличие от отвергнутых мест, которые являются оспоренными и, как следствие, часто подвергаются радикальному вмешательству, «изгнанные места» следует рассматривать как места заброшенности и забвения — невостребованные пространства в городской ткани современного города. В этом смысле можно утверждать, что на изгнанном месте прошлое не сталкивается с настоящим и не перетекает в него. Скорее, прошлое становится «маргинализированным настоящим», которое сосуществует бок о бок с «гегемонистским настоящим». Впечатления моего местного коллеги, социализированного в центре Бишкека, отражают природу этого места:

«[З]еленый, но пыльный, с грунтовыми дорогами (...), дорогие машины во дворах, которые не совсем вписываются в общий фон, висящее цветное бельё (...), с 50-60-летними мужчинами, уже пьяными днём, и множеством веселых детей... Что также было интересно, так это то, что, несмотря на то, что мы вторгались в разные дворы, нас никогда не встречали подозрительными взглядами, немо спрашивающими: “Что, черт возьми, вы здесь делаете?”. Как будто быть посторонним было совершенно нормально. Скорее всего, потому что многие люди, снимающие квартиры в Интергельпо, также были посторонними»^[143].

В то время как большинство жилых зданий в центре города заперты за заборами после кровавых беспорядков и грабежей, сопровождавших кыргызскую революцию 2010 года, многие дворы в жилом районе Интергельпо были открытыми и доступными, создавая более искреннюю атмосферу, напоминающую жизнь в сельских общинах. Многие продавщицы средних лет, которые работают в небольших импровизированных магазинах на улице Интергельпо и улице Лифтина, указали, что они переехали в этот район из сельского юга^[144].

Магазин «Ак-Марал» перед двухэтажным домом, построенным Интергельпо. Личный архив автора

Этим также можно объяснить тот факт, что, когда местные коллеги вошли в один из дворов в районе, жители встретили их словами: «Нет комнат», принимая их за потенциальных арендаторов в поисках первого приюта по прибытии в город.

Для двух других информантов, также социализированных в центре города, вид района представлялся тревожным, резко контрастирующим с «неторопливой» жизнью в центре города с его кафе, ресторанами, тенистыми аллеями и зелеными парками, наполненными звуками уличных музыкантов и непрерывным шумом воды в оросительных каналах. В отличие от этого, улицы Интергельпо были в значительной степени пустынными. Тем не менее, водопроводный кран во дворе жилого комплекса стал местом встречи для местных жителей — как детей, так и взрослых. Жилой район Интергельпо проявлял себя не только как маргинализированное место, но и одновременно как место маргинализированных. У водопроводных кранов, расположенных во дворах, собирались самые уязвимые слои городского населения, которые страдали от сложных жизненных условий и бедности, многие из них работали на ближайшем Ошском базаре^[145].

Уже в поздний советский период во многих зданиях были установлены временные стены, позднее превращенные в коммуналки, населенные разными семьями^[146]. Одно из таких зданий было изначально построено как общежитие. Из-за своей первоначальной цели его архитектурный дизайн не предусматривал индивидуальніх квартирных планировок, а скорее предполагал простые комнаты без личных кухонных пространств и туалетов. Только одна пожилая женщина в возрасте семидесяти лет сказала, что действительно владеет своей комнатой. Она выразила свое недовольство управлением здания за их пренебрежение к его содержанию, в котором отсутствовали как центральное отопление, так и водопровод, и рассказала о том, как «люди у власти» неоднократно пытались переселить жителей в другие жилые помещения в обмен на выплату крупных сумм, которые практически никто из жителей не мог себе позволить. Женщина закончила свой рассказ с отчаянием, вспоминая о своей юности — «когда мы жили дружно и когда еще оркестр играл в парке»^[147].

Вход на стадион. Спортивный комплекс «Сельмашевец», Бишкек

Помимо парка, в советский период два других объекта играли первостепенную роль в формировании социальной жизни в Интергельпо: сельскохозяйственный машиностроительный завод «Сельмашевец», на котором была занята значительная часть местных жителей, и находящийся поблизости спортивный комплекс с баскетбольной площадкой и футбольным стадионом с беговыми дорожками^[148]. Вместе с местным кафе, спортивный комплекс являлся центром социальной жизни в районе, где жители проводили свое свободное время после работы и в выходные дни^[149]. В этом смысле, с обширным спортивным комплексом и крупным заводом, район во многом выглядел как архетипичное проявление советского рабочего микрокосма. По сей день стадион размещает местный футбольный клуб, который часто тренируется на его территории. Во входном дворе спортивного комплекса все еще величественно стоит Ленин, а пестрое знамя с надписью «Центр советского спорта» приветствует посетителей. Общественная жизнь в районе по-прежнему в значительной степени характеризуется материальными условиями, созданными в советский период, и, согласно первоначальным интервью с жителями, определяется более сильными социальными связями по сравнению с центром и другими микрорайонами^[150]. Однако исторический опыт, который способствовал формированию этой городской материальности, был в значительной мере забыт. В рассказах большинства жителей строители районов были либо неизвестны, либо неверно представлены как «чешские военнопленные» или «чешские беженцы», которые оказались в Центральной Азии после Второй мировой войны.

Сегодня, через сто лет после основания кооператива, мало что напоминает сегодняшним жителям о его успехах. Только Наздар, небольшая чехословацкая ассоциация, пытается сохранить свое историческое наследие с ограниченными средствами. Офис клуба, который, как и все другие культурные ассоциации кыргызских меньшинств, расположен в здании Ассамблеи народа Кыргызстана, выглядит скорее как небольшой частный музей: небольшая комната на краю здания, заполненная историческими книгами, архивными фотографиями и сувенирами из Словакии, Чехии и Венгрии. Тем не менее, с учетом все более уменьшающегося местного чешского и словацкого сообществ, оставшихся единственными акторами, активно занимающимися сохранением памяти о кооперативе, историческое наследие децентрализованного интернационалистского активизма все чаще принимает этнические окраски^[151]. Таким образом, не должно вызывать удивления, что известны лишь немного художественных произведения об историческом опыте кооператива, роман на кыргызском языке 1982 года советско-кыргызского писателя Калканбая Ашымбаева, а также несколько рассказов Саткына Сасыкбаева^[152]. Это еще раз подтверждает аргумент о том, что транслокальные жизненные траектории, вплетенные в личную память, «не могут быть территориально изолированы», поскольку они «выходят за границы государств как пространственно, так и временно»^[153].

Тем не менее, не все мемориальные мероприятия сводятся к этническому контексту: небольшая выставка Национального исторического музея, проведенная по случаю 90-летия кооператива в 2016 году, представляет кооператив в более универсальных терминах — как «миссионеров мечты человечества». Однако, помимо памятных юбилейных празднований, заимствованных из советской эпохи, жизнь кооператива в значительной степени вытеснена из коллективной памяти сегодняшних жителей города.

В этом контексте следует рассматривать спорное решение муниципалитета в 2008 году касательно расширения улицы Юлиуса Фучика для уменьшения транспортных заторов. Проект вызвал протесты как среди потомков членов кооператива, так и среди местных жителей, так как новая улица должна была проходить через парк, названный в честь Юлиуса Фучика, разделяя зеленую зону на две части. По мнению журналиста Сергея Кожемякина, строительство было атакой на «один из последних плодов их труда»^[154]. Аналогичное мнение выразила Мырзайым Жаныбек кызы, которая рассматривает Интергельпо как нечто большее, чем просто «память в виде названия улицы», и сожалеет о том, что, хотя «на зданиях осталось лишь несколько памятных табличек», «в учебниках отсутствует любое упоминание»^[155]. Тем не менее, последнее не совсем верно: деятельность Интергельпо, пусть и кратко, но упоминается в учебнике «История Кыргызстана» для 11-го класса^[156]. Однако, в отсутствие музея (существующий музей был закрыт после распада Советского Союза), как материальное, так и нематериальное наследие кооператива, то есть рассказанные истории и жизненный опыт, сталкиваются с неопределенным будущим.

Острая дискурсивная уязвимость исторического опыта Интергельпо, почти полностью лишенного институциональной поддержки, проявила себя также во время моего полевого исследования в августе 2019 года. Находящееся на пересечении улиц Дэн Сяопина и Юлиуса Фучика здание бывшего мебельного завода Интергельпо. После ликвидации кооператива переименованное в Кыргызмебель, это место было приватизировано после распада Советского Союза и теперь принадлежит Открытому акционерному обществу «Дордой», одному из крупнейших корпоративных предприятий страны, управляемому бывшим мэром Бишкека Аскаром Салымбековым^[157]. Работник склада в возрасте около шестидесяти лет рассказал мне на смеси кыргызского и русского языков о главном здании, чья историческая наружная фасадная часть уже была покрыта голубо-белыми пластиковыми панелями в ходе ремонтных работ: исторический архивный материал промышленного завода долгое время хранился на втором этаже здания и, предположительно, был утилизирован в ходе ремонтных работ. Идентифицируя себя как этнический кыргыз, работник склада подчеркнул важность сохранения исторического наследия «всего того, что способствовало строительству Фрунзе [ныне: Бишкека] с нуля» и «уважения к делам тех, кто пришел издалека». Напротив завода, на улице Юлиуса Фучика, на фасаде дома до сих пор сохраняется мемориальная табличка, установленная советско-кыргызскими властями в 1957 году. Она гласит, что именно здесь была построена первая кожевенная фабрика Интергельпо^[158]. Когда я вошел в историческое здание, которое, как и мебельный завод, с самого своего основания и до недавнего времени перерабатывало кожу, работница ресепшена в Открытом акционерном обществе «Ак-Марал» объяснила мне, что это здание вскоре снесут после закрытия компании из-за банкротства. Вместе с тем, что будет снесено, исчезнет еще одна мемориальная доска, свидетельствующая об истории интернационализма в Бишкеке. 

Больше чем мечта: Интергельпо как будущее

Историк Рональд Григор Суни отметил в своей работе «Развернутый красный флаг» (2017), что «так как причина, за которую боролся СССР, больше не имеет прежней силы, появляется меньше стимула пытаться рассказать эту историю в ее полной сложности и моральной неоднозначности»^[159]. На сегодняшний день голоса, призывающие к конструктивному и сбалансированному взаимодействию с спорным наследием социализма XX века, лишены институциональной поддержки и, таким образом, находятся под постоянной угрозой маргинализации со стороны гегемониального «постсоциалистического» нарратива. Название документального фильма, созданного Чешским национальным телевидением, в этом контексте весьма симптоматично: «Интергельпо — история иллюзии» (Interhelpo. Historie jedne iluze)^[160]. Интернационализм переосмысливается в ревизионистской и пессимистической интерпретации не как вдохновляющая идея, которая успешно мобилизовала рабочих по всему миру, а как роковая иллюзия, которая ввела в заблуждение трудолюбивых, но наивных чехословацких «утопистов» и приведшая их в пустоши Центральной Азии. Поскольку бесчисленные транслокальные и кросс-временные исторические опыты сводятся к единственному (и неизменно негативному) «советскому опыту», искренние попытки осмыслить это многослойное прошлое часто отвергаются как клинические симптомы преследующей «постсоветской ностальгии»^[161].

В то время как ностальгия по разочаровывающему настоящему была удачно охарактеризована Светланой Бойм как «тоска по непрерывности в фрагментированном мире»^[162], историческая траектория Интергельпо говорит о совершенно противоположном. Это не дает основания погружаться в представление об идеализированном советском прошлом, искажённом как «ретротопия» обнадеживающей уверенностью^[163]. Вместо этого, говоря словами Фредрика Джеймсона, «[е]го функция заключается не в том, чтобы помочь нам представить лучшее будущее, а скорее в том, чтобы продемонстрировать нашу полную неспособность представить такое будущее», открывая «наше заключение в неутопическом настоящем без историчности или будущности»^[164]. На этом этапе различие между «пассивной мечтой» и «активной утопией», предложенное антропологом Анной Вуд в её обзоре известной работы Фелвина Сарра «Афротопия» (2016), оказывается особенно полезным: «далеко от „мечты“ это „активная утопия“, задуманная как руководство к новым способам жизни сейчас»^[165]. Именно в этом отношении его позиционирование как «изгнанного места» оказывается особенно продуктивным. Из под обломков неудачного эксперимента государственного социализма мы находим фрагменты альтернативного, но заброшенного исторического пути. Будучи изгоем нашего «неутопического настоящего» и чуждым реликтом в ткани современного неолиберального города, оно обращается к обитателям «эпохи постоянных инструментальных кризисов»^[166] с другой позиции: с позиции заброшенной будущности. Такие «оживляющие следы прошлого» могли бы вызвать трещины на поверхности семиотики вновь отчеканенного «постсоциалистического», но не менее идеологического ландшафта^[167].

Обложка брошюры со статьей Давида Лейпольда, изданной КЫРГСОЦ к 100-летию Интергельпо

Через эти трещины «незавершенное будущее» «социалистического прошлого» может вновь вернуться со всей своей сложностью и противоречиями, способствуя формированию альтернативного будущего в мире, в котором «коллективное сознание (не говоря уже о коллективных действиях) является либо мятежным, либо наивным»^[168]. Чтобы повторить слова Алексея Юрчака в его интерпретации Фредерика Джеймисона: «Обсуждая политические режимы, которые воспринимаются как неизменные и вечные, единственный потенциал для их изменения может заключаться в попытках представить то, что радикально непредставимо в рамках текущей политической системы»^[169]. Тем не менее, историческая траектория Интергельпо не может служить образцом, предлагающим готовые и немедленные ответы на сложные вопросы сегодняшнего кризисного мира. Однако, она побуждает нас отправиться в открытое путешествие в царство неопределенного прошлого, которое Дэвид Лоуэнталь когда-то перефразировал как «чужая страна»^[170]. Это та самая «чужая страна» проактивных «советских граждан», повседневного многоязычия, стихийной урбанизации и интернационализма на практике до разрушительного импульса Большого террора Сталина (1936–1938). Вдохновленные обновленным контрнарративом критического левого движения, вновь составленные фрагменты этого маргинализированного прошлого могут в конечном итоге служить «связующими узорами», которые позволят нам преодолеть сложную историю социализма — от его истоков до наших дней — через бездны, которые открыли травматические катастрофы тоталитаризма XX века. 

Публикация подготовлена специально для журнала социальной критики «Спільне»