Эпоха [1] постмодерна, представляющая знакомые явления с незнакомой стороны и ставящая под вопрос то, что еще совсем недавно никаких вопросов не вызывало, бросает вызов ученым и заставляет переосмысливать позиции, которые еще совсем недавно считались незыблемыми. Это, в частности, касается изучения ксенофобии и расизма, исследования идеологии и деятельности праворадикальных движений, распространения ксенофобских настроений в обществе и их влияния на межэтнические отношения. В этой связи вызывает недоумение тот факт, что подавляющее число российских этнологов (или социальных и культурных антропологов) дистанцируются от этой проблематики, старательно не замечают ее или даже своими теоретическими рассуждениями либо гипотетическими построениями — чаще всего неосознанно, но иногда вполне сознательно — подбрасывают хворост в костер ксенофобии и поднимающего голову расизма. Размышления над тем, почему это происходит, заставляют, во-первых, по-новому оценить некоторые базовые позиции отечественной науки, а во-вторых, задуматься о социальной роли нашей науки и о месте ученого в обществе.
Отмеченная отстраненная позиция ученого вовсе не всегда связана с тем, что сам он разделяет ксенофобские настроения, хотя и это встречается. Мотивации и установки специалиста отличаются определенным разнообразием.
Во-первых, традиционным объектом нашего изучения издавна служат этнические меньшинства, языки и культуры которых нуждались в защите. Поэтому этика нашей науки всегда требовала с симпатией относиться к изучаемому обществу или группе и их отдельным представителям, а в случае надобности выступать в их защиту. Ясно, что такие установки не работают в отношении ксенофобов и расистов. Здесь сложившиеся этические нормы не годятся (Ware, Back 2002: 7-8, 37-45; Gingrich 2004: 156-176). Это бросает вызов важным базовым подходам в нашей науки и приводит специалистов в смятение: они не знают, как вести себя в новой ситуации.
Во-вторых, далеко не все специалисты осознали произошедшие за последние пятнадцать-двадцать лет изменения, кардинально поменявшие место науки и ученого в обществе. В советское время единственным важным каналом связи между наукой и внешним миром были двусторонние контакты с «вышестоящими органами», т. е. с властями, которые контролировали науку и с которыми ученые постоянно вели торг по поводу границ своего исследовательского поля и того, какую форму должно было принимать научное знание. При этом «общество» в расчет не принималось: оно представляло собой «молчаливое большинство» и должно было беспрекословно усваивать «научную истину», по сути являвшуюся плодом упомянутого торга ученых с властями. Своего голоса такое «общество» не имело. За два последних десятилетия все это радикально изменилось. «Общество» заговорило, причем, как оказалось, ему присущи и многоголосье, и диссонансы. Оказалось, что «обществу» далеко не безразличны научные споры и оно само хочет активно в них участвовать. Однонаправленное течение «профессионального знания» от науки к обществу внезапно вступило в противоборство с встречным потоком «народного знания», где странным образом смешиваются традиционные представления, школьные воспоминания, суррогатные массмедийные сведения и политизированные историософские концепции типа «национальной идеи».
Тем временем обнаружилось, что и ученые являются не только специалистами в своей области знания, но и членами общества, несвободными от свойственных ему расхожих представлений и даже предрассудков. Оказалось, что наша наука не является каким-либо «нейтральным научным знанием», а подвержена влиянию лежащих за пределами науки общественных настроений и групповых интересов. Однако мало кто из ученых готов с этим считаться, не говоря уже об анализе этого сложного явления. Напротив, многие и ныне пытаются выдавать свои групповые интересы за «универсальное объективное научное знание». Это характерно не только для российской науки. То же самое с сожалением отмечает швейцарский исследователь, говоря о том, что и сегодня споры между западными социологами по поводу миграции, ксенофобии и расизма перегружены привходящими идеологическими представлениями. Они сплошь и рядом отражают гражданскую позицию ученого, оказывающую существенное влияние на его оценку изучаемых им процессов независимо от характера полученных данных (Wimmer 1997: 18). Иной раз такое «научное знание» содержит в себе зерна ксенофобии, но отказывается воспринимать это как ксенофобию и возлагает вину за нее на «Других». Ясно, что в такой обстановке ни о каком глубоком изучении ксенофобии или межэтнических конфликтов не может быть и речи.
В-третьих, нашей науке до сих пор присущ сциентизм, т. е. полное игнорирование своей социальной роли и дистанцирование от каких-либо моральных ценностей и обязательств. Некоторые специалисты и ныне представляют себе дело таким образом, будто мы получаем некое «чистое знание», нейтральное в этическом отношении. Этому соответствует позиция, согласно которой ученого не должно заботить то, кто и как будет использовать добытые им «знания».[2] Между тем здесь сказываются традиции инфантилизма и безответственности, воспитанные характерной для советского времени изоляцией ученых от общества, о чем упоминалось выше.[3] Однако в этой связи возникает и такой вопрос: должен ли, например, ученый развивать «арийские исследования», зная о том, какую роль «арийская идея» сыграла в трагической истории XX века и какую роль она играет сегодня в неонацистской пропаганде и представлениях борцов за «сохранение белой расы»?[4] И что должен думать такой ученый, узнав о том, что скинхеды, считающие именно себя «арийцами», убивают в городах России таджиков, которые совсем недавно отпраздновали у себя «год арийской цивилизации»?
В этом отношении более чем поучительным мне представляется опыт сциентизма в нацистской Германии, где он фактически заставлял ученых вне зависимости от их собственной воли служить интересам и политике нацистов. Достаточно упомянуть, что пресловутый доктор Менгеле, производивший живодерские эксперименты над заключенными в Освенциме, поставлял данные своему бывшему научному руководителю, главному специалисту по расовой гигиене Отмару фон Вершуеру, который использовал их для своих теоретических построений, сидя в уютном кабинете и тем самым сохраняя «чистые руки» (Schafft 2004: 155, 171-172). Впрочем, чтобы быть ближе к нашей теме, достаточно упомянуть, что сегодняшние расисты с благодарностью ссылаются на примордиалистские построения ряда наших ученых как на пример служения «научной истине» и клеймят тех, кто ставит такие построения под сомнение. Между тем у самих авторов этих построений такое использование их «научных знаний» никаких протестов не вызывает. Они по-прежнему считают, что служат «чистой науке».
В-четвертых, в обстановке, когда общество, как мы видели, нарушило «обет молчания», перед учеными остро встал вопрос о конфликте лояльностей. Иными словами, немалое число специалистов оказались перед непростым выбором: хранить ли верность научной методологии, заставляющей в ряде случаев поступаться групповыми интересами, или, напротив, обслуживать групповые интересы, идущие вразрез с научными данными и научной этикой. Для некоторых специалистов обслуживание этнической (национальной) идеи оказалось приоритетным. При этом некоторые из них искренне верят в то, что именно в этом состоит их долг перед своей группой или обществом в целом. Другие же сознательно создают «Великий этнонациональный нарратив», основанный на идеях этногенеза и этнической истории, ради обещанных заказчиками материальных благ.[5]
В частности, не свободно от этого и доминирующее большинство. У некоторых его представителей довлеет чувство лояльности своей группе, и это оказывает влияние на их научную стратегию: выбор тематики, выработку научной парадигмы, методы исследования, особенности освещения темы и интерпретации полученных данных. Например, когда в 1940—1950-х гг. изучением расизма занимались одни только белые американцы, в их работах отмечалась заметная тенденция делать акцент на «недостатках» культуры или поведения чернокожих, т. е. обвинять жертву в ее собственных невзгодах. Как писал один автор, «самые опасные последствия вызывают отказ или неспособность социологов признать белый культурный или профессиональный контекст, в котором они самим существуют». И лишь позднее, когда среди специалистов появились выходцы из стран Третьего мира или из среды самих афроамериканцев, началась разработка более сбалансированных подходов, учитывающих социальные, экономические и политические факторы и подчеркивавших роль дискриминации «небелого населения» (Chesler 1976: 64).[6]
Сегодня некоторым российским социологам присущи подозрительность и враждебность в отношении «инокультурных мигрантов». Это зачастую выражается в некорректных интерпретациях полученных данных, когда, например, социолог путем опроса изучает отношение населения к мигрантам, а затем, обнаруживая негативные стереотипы, выдает их за «объективную реальность». В частности, встречаясь с бытующим мифом о якобы «высоком уровне преступности» среди мигрантов, такой социолог иной раз, не изучая реальное состояние дел с преступностью, делает вывод о том, что у мигрантов действительно отмечается «высокий уровень преступности». Такой социолог может разделять ксенофобские представления и своим научным авторитетом поддерживать шовинистические настроения в обществе. Известно, что в ряде случаев именно такие «специалисты» своими экспертными заключениями спасали от суда расистов и неонацистов.[7]
В-пятых, некоторыми специалистами движет вполне понятное чувство самосохранения и нежелание быть «предателями расы». Ведь скинхеды и неонацисты ненавидят таких «предателей» даже больше, чем представителей «низших рас». И в первую очередь они пытаются расправиться именно с такими «предателями».
В-шестых, наша наука не избавлена от догматизма и начетничества, неумения и нежелания некоторых специалистов мыслить теоретически. Это заставляет их в стремлении опереться на «авторитеты» некритически использовать популярные, хотя и слабо обоснованные построения и гипотезы. Иной раз ученый высказывает некую идею в качестве научной гипотезы. Однако вместо того, чтобы заняться обоснованием этой идеи, в следующей своей работе он уже выдает ее за устоявшуюся теорию и в качестве таковой предлагает ее своим коллегам. Чтобы не портить отношения с уважаемым коллегой, те соглашаются быть участниками этой небезобидной для науки игры, и «теория» обретает право на существование. Наиболее ярким представляется случай с Л. Н. Гумилевым, чья грандиозная, хотя и слабо обоснованная фактами теоретическая конструкция стала в постсоветское время законодательницей моды, и сегодня редкий дискурс обходится без использования заимствованных из нее идей или терминологии. Решающую роль здесь, разумеется, сыграл тот факт, что при поддержке влиятельных чиновников эта концепция была запущена в общество и, прежде всего, систему образования. А это оказало мощное давление на ученых, и мало кто сумел не поддаться ему. Тем самым мы вновь возвращаемся к рассмотренному выше второму фактору, говорящему об отсутствии непроходимой стены между обществом и наукой и об обратном влиянии общественных настроений на ученого.
Случай с концепцией Гумилева заставляет ставить вопрос и о седьмом факторе, связанном с отсутствием у нашей научной общественности интереса к истории идей, с незнанием или слабым знанием истории своей науки. Ведь, по сути, упомянутая концепция не столько развивала какие-либо новые идеи или подходы, сколько возрождала те давно отброшенные и забытые идеи, которые будили воображение читающей публики ровно сто лет назад. С развитием научного знания в течение XX века эти идеи не раз подверглись критике и были опровергнуты. Однако, будучи связаны с шовинистической историографией и получив поддержку у нацистских ученых, эти идеи во второй половине XX века замалчивались советской наукой, как замалчивалась и их критика, ибо считалось, что эта малоприятная страница давно перевернута и ее следует навсегда вырвать из памяти. В частности, у нас крайне слабо известен опыт германской науки эпохи нацизма, включая этнологию и антропологию. Между тем сегодняшняя действительность показывает, что короткая память мстит своим недальновидным носителям. И немало наших современников весьма бы удивило сходство ряда идей, распространенных сегодня в научном и медийном пространстве России, с теми, что разделялись учеными в нацистской Германии.
Нетрудно заметить, что в основе рассматриваемых здесь положений лежит проблема научной этики. В свое время Зигмунт Бауман задал правомерный вопрос: «Что Холокост может сказать о социологах»? (Он имел в виду их гражданскую позицию.) Этот ученый убедительно показал, что Холокост может восприниматься как нечто «ненормальное» только в целом. Но если рассматривать его отдельные компоненты, то в них нет ничего ненормального, они хорошо вписываются в нашу современную цивилизацию. Машина уничтожения мало чем принципиально отличалась от любой другой машины. И, если иметь в виду теоретические постулаты, на которых базировалась нацистская идеология расовой гигиены и геноцида, то все они сложились в европейской науке к началу XX века. Ничего принципиально нового нацисты к ним не добавили (Bauman 2000. См. также: Proctor 1988; Schafft 2004). И хотя нацистский режим в Германии был побежден, многие из этих теоретических идей его успешно пережили. Они были подхвачены и слегка перелицованы неофашистами послевоенного времени; они лежат в основе нового «культурного расизма», обращенного в Европе против иммигрантов, и их же нетрудно обнаружить в упомянутых выше трудах Гумилева и его последователей. Между тем для немалого числа наших коллег его построения окружены ореолом святости; на них лишь положено благоговейно ссылаться, но ни в коем случае не критиковать. Тем самым ряд ученых согласны подводить под ксенофобию «научную базу». Ничего странного они в этом не видят.
Поэтому возникает вопрос: любая ли «наука» допустима в обществе? Есть ли у науки моральные ограничения или она исключительно инструментальна и свободна от каких-либо этических обязательств? Достаточно ли специалисту одной лишь преданности науке и ее методологии или ученые должны в своей работе руководствоваться и некоторыми этическими нормами? А если должны, то какими? Где лежит грань между научным экспериментом и гражданской ответственностью? Например, как-то Карлтон Кун по просьбе своего родственника выправил ссылки на данные физических антропологов в книге, которую тот готовил к печати. На первый взгляд в этом нет ничего необычного. Но книга имела расистскую направленность! Разумеется, сам Кун не имел ничего общего с содержавшимися там расистскими утверждениями. Но, работая с книгой, он не мог не знать о них.
Итак, являясь членом общества, ученый так или иначе занимает определенную гражданскую позицию, и это неизбежно сказывается на его научных подходах и в его научных построениях. Разумеется, сам он может этого не осознавать и даже отрицать. Речь здесь идет в первую очередь об ученых-гуманитариях, занимающихся актуальной проблематикой, затрагивающей жгучие вопросы современности. В этих условиях ученый, хочет он того или нет, самими своими научными исследованиями (идет ли речь о современной этнонациональной символике или о версии этнической истории, уводящей нас к истокам возникновения «народа») участвует в напряженном общественном дискурсе. Тем самым ему неизбежно грозят упреки в ангажированности. Но опасаться этого не стоит тому, кто не занимается манипулированием фактами и исходит из этики гуманизма.
Тем не менее в нашем обществе наука все еще вызывает к себе уважение, и фигура ученого пользуется авторитетом. Поэтому именно сами ученые должны заниматься пропагандой научного знания, не доверяя это дилетантам, сплошь и рядом донельзя упрощающим достижения науки и искажающим суть научных открытий. При этом ученый вовсе не обязан вступать в полемику с дилетантами. Но именно от ученого, компетентного в своей области, а не от невежественного посредника, общество должно получать достоверную информацию о состоянии дел в науке и о научной оценке происходящих в мире процессов. Сегодня же в СМИ нередко можно встретить сенсационные журналистские материалы, либо подготовленные по сомнительным источникам, либо искажающие научные реалии. Среди таких материалов попадаются и откровенно расистские. И что особенно тревожно, иной раз они исходят от самих ученых, но специализирующихся в другой области научных знаний, идет ли речь об историке, взявшемся обсуждать вопросы генетики или физической антропологии, или о философе, вторгающемся в неведомую ему область этнографии.
Поэтому в сложившихся условиях перед учеными стоят две принципиально важные задачи: во-первых, сделать изучение ксенофобии и расизма важным исследовательским полем, а во-вторых, оказывать посильное влияние на общество, чтобы остановить и повернуть вспять его сползание к откровенному расизму. Разумеется, мало кому из исследователей в силу разных обстоятельств удастся провести опрос убежденных ксенофобов и расистов[8], не говоря уже о непосредственном наблюдении за деятельностью скинхедов (но интересные опросы среди арестованных скинхедов проводились). Однако, во-первых, имеются многочисленные сайты в Интернете и огромный массив печатной продукции расистского и шовинистического толка (включая как малотиражные «национал-патриотические» издания, так и выходящие не в пример более крупными тиражами шовинистические памфлеты, романы и псевдонаучные произведения ряда журналистов, писателей или даже известных политиков), заслуживающие серьезного анализа. Некоторые из авторов такой литературы не отказались бы дать интервью. Сюда относятся, в частности, авторы определенного рода учебных материалов, не свободных от весьма сомнительных рассуждений.
Во-вторых, исследователь вполне способен провести опрос населения в целом или отдельных его категорий (школьников, религиозных деятелей, членов тех или иных политических партий и движений и пр.) с целью выяснения масштабов ксенофобии, ее мотивации, содержания ксенофобских представлений и т. д. Это вовсе не требует от исследователя сочувствия к ксенофобской или расистской позиции собеседников, но позволяет ему узнать логику их рассуждений и проанализировать ее основания, т. е. по словам Леза Бэка, проникнуть в «зону серого сознания» и «этической амбивалентности» (Ware, Back 2002: 55-57). Иной раз такие исследования позволяют обнаружить весьма неожиданные вещи. Например, порой люди голосуют за известные своей ксенофобской позицией политические партии не из-за своего сочувствия ксенофобии, а потому, что программы этих партий включают некоторые другие положения, представляющиеся людям значимыми, но не имеющими прямого отношения к ксенофобии.[9] Или людям, далеким от политики, просто нравится экстравагантное поведение лидера партии, представляющегося яркой фигурой на фоне других унылых политиков. Людьми могут двигать прагматические интересы, а могут — символические представления. Таким образом, «ксенофобия» может оказаться вовсе не такой, как ее обычно представляют. В том числе, она может оказаться вовсе не ксенофобией, а каким-то иным явлением.
Известен и иной метод изучения расизма и ксенофобии. Его использовали некоторые западные журналисты, сознательно принимавшие облик тех, кто более всего страдает от таких настроений — чернокожих, турков или палестинцев. Вживаясь в новый образ, они получали возможность как бы изнутри изучить действие ксенофобии на ее жертвы (Ware, Back 2002: 60-93).
Наконец, какую позицию должен занимать ученый, сталкиваясь с ксенофобией? Единый рецепт здесь дать невозможно. Но представляется немаловажным привести ряд примеров реального поведения ряда известных ученых. В 1870-1880-х гг. крупнейший немецкий антрополог XIX в. Рудольф Вирхов был увлечен изучением особенностей «германского антропологического типа». Но, показав, что немцы несли в себе черты нескольких разных «типов», и наблюдая рост расистских настроений в обществе, он перестал писать о «германском типе» и начал с большой осторожностью относиться к определению древних скелетных останков как «германских». Напротив, он прямо заявил о том, что германские черепа ничем особенным не отличаются от черепов соседних народов (Evans 2007: 132-133). Известно, что в 1920-х гг. знаменитый английский археолог В. Гордон Чайлд с энтузиазмом занимался индоевропеистикой и даже выпустил книгу о происхождении «арийцев». Однако, увидев, куда ведет расовая «арийская идея», исповедовавшаяся нацистами, он резко сменил тематику и уже больше никогда не писал об «арийцах». Напротив, в 1933 г. он ввел в свой лекционный курс отдельную лекцию о расизме и об опасности расовой теории (Childe 1933: 410-418. Об этом см.: Barkan 1992: 54-57).
Когда в начале 1980-х гг. отдельные левые деятели начали упрекать Жоржа Дюмезиля в том, что его идеи были с энтузиазмом подхвачены склонными к неонацизму французскими Новыми правыми и активистами Национального фронта Ж.-М. Ле Пэна, он поспешил от этого публично отмежеваться, выступив в национальной прессе (Dumézil 1985: 985-989). Аналогичным образом поступил в свое время и Клод Леви-Стросс, чей «культурный релятивизм» также пришелся по душе правым радикалам.[10] Столь же оперативно российские этнологи и физические антропологи отреагировали на использование своих данных новоявленными расистами, пытающимися привить современному российскому обществу расовые взгляды (Алексеева 2003; Шнирельман 2007а, 2007б; Критика расизма 2008). Сегодня эту проблему начинают осознавать даже археологи, и некоторые из них уже отмежевались от неонацистских интерпретаций «арийской проблемы», подчеркнув связь таких псевдонаучных взглядов с ксенофобией и шовинизмом (Anthony 2007: 9-11; Кузьмина 2008: 13). Приведу также мнение Феодосия Добжанского о поступке Карлтона Куна, чьи научные данные послужили основой для расистских книг Карлтона Патнема. Заслуженный генетик сказал в этой связи, что «долг ученого состоит в том, чтобы препятствовать злоупотреблению его открытиями или их проституированию» (Shipman 1994: 208).
А вот что пишут современные авторы о немецких антропологах эпохи нацизма. Далеко не все из этих ученых были фанатичными нацистами. Ведь среди них встречались как консерваторы, так и вовсе аполитичные люди. Но все они были убеждены в большой научной важности своих занятий. А моральные критерии никакого значения для них не имели, и люди представлялись им лишь «объектами» изучения. Они не задумывались ни о варварских целях, которым служили, ни о чудовищных методах, которыми добывалось их «объективное знание» (Burleigh, Wippermann 1991: 56; Колчинский 2006: 27. См. также: Schafft 2004).
Иными словами, аморальная наука идет во вред и обществу, и самой науке, и чувствующий свою социальную ответственность ученый обязан в той или иной форме препятствовать использованию своих данных расистами и не позволять им своими фантастическими интерпретациями искажать суть научного знания. Именно он должен доводить до сведения общественности истинную позицию науки по тем или иным животрепещущим вопросам современности. Если же расисты используют научные данные (разумеется, в своей собственной интерпретации) и с благодарностью ссылаются на ученых при молчаливом согласии последних, то это не только позволяет расистам беспрепятственно искажать суть научного знания и успешно продвигать свои ксенофобские идеи в общество, но и ведет к дискредитации науки. Иными словами, в этом случае молчание ученых подрывает их собственный авторитет и перечеркивает все их научные достижения. Напротив, вступаясь за честь науки и тем самым защищая общество от нечистоплотных дилетантов, ученый не только не должен бояться обвинений в ангажированности, но может со спокойной совестью гордиться ею.
Литература:
Алексеева Т. И. и др. Рецидивы шовинизма и расовой нетерпимости // Природа. 2003. № 6. С. 80-81
Арендт Х. Истоки тоталитаризма. М.: Центрком, 1996.
Колчинский Э. И. Биология Германии и России-СССР в условиях социально-политических кризисов первой половины XX века. СПб.: Нестор-История, 2006.
Майлз Р., Браун М. Расизм. М.: РОССПЭН, 2004.
Критика расизма в современной России и научный взгляд на проблему этнокультурного многообразия. М.: Academia, 2008.
Кузьмина Е. Е. Арии — путь на юг. М.: Летний сад, 2008.
Шнирельман В. А. Расология в действии: мечты депутата Савельева // Верховский А. М. (ред.). Верхи и низы русского национализма, с. 162-187. М.: Центр-Сова, 2007.
Шнирельман В. А. «Цепной пес расы»: диванная расология как защитница «белого человека» // Верховский А. М. (ред.). Верхи и низы русского национализма, с. 188-208. М.: Центр-Сова, 2007.
Anthony D. W. The horse, the wheel and language. Princeton: Princeton Univ. Press, 2007.
Barkan E. The retreat of scientific racism: changing concepts of race in Britain and the United States between the World wars. Cambridge: Cambridge University Press, 1992.
Bauman Z. Modernity and the Holocaust. Ithaca, N. Y.: Cornell Univ. Press, 2000.
Billig M. Psychology, racism and fascism. Nottingham: The Russell Press, 1979.
Blee K. M. Women of the Klan: racism and gender in the 1920s. Berkeley: Univ. of California Press, 1991.
Burleigh M., Wippermann W. The racial state: Germany, 1933-1945. Cambridge: Cambridge University Press, 1991.
Chesler M. A. Contemporary sociological theories of racism // Katz Ph. A. (ed.). Towards the elimination of racism. New York: Pergamon, 1976. P. 21-71.
Childe V. G. Is prehistory practical? // Antiquity, 1933. Vol. 7, no. 28. P. 410-418.
Dumézil G. Science et politique. Réponse à Carlo Ginzburg // Économies. Sociétes. Civilisations, 1985, no. 5. P. 985-989.
Evans A. D. A liberal paradigm? Race and ideology in Late-Nineteenth-Century German physical anthropology // Ab Imperio, 2007, № 1.
Ezekiel R. S. The racist mind: portraits of American neo-Nazis and Klansmen. New York: Penguin Books, 1995.
Frankenberg R. White women, race matters: the social construction of whiteness. Minneapolis: University of Minnesota, 1993.
Gardell M. Gods of the blood. The pagan revival and White separatism. Durham: Duke University Press, 2003.
Geertz C. The uses of diversity // Borofsky R. (ed.). Assessing cultural anthropology. New York: McGraw-Hill, 1994. P. 454-465.
Gingrich A. Concept of race vanishing, movements of racism rising? Global issues and Austrian ethnography // Ethnos, 2004, vol. 69, no. 2. P. 156-176.
Lawrence E. White sociology, Black struggle // Multi-racial education. 1981, vol. 9. P. 3-17.
Lawrence E. In the abundance of water the fool is thirsty: sociology and black ‘pathology’ // Centre for Contemporary Cultural Studies (eds.). The empire strikes back: race and racism in 70s Britain. London: Hutchinson, 1982. P. 95-142.
Lentin A. Racism and anti-racism in Europe. London: Pluto Press, 2004.
Lévi-Strauss C. The view from afar. N. Y.: Basic Books, 1985.
Proctor R. Racial hygiene: medicine under the Nazis. Cambridge: Harvard Univ. Press, 1988.
Schafft G. E. From racism to genocide: anthropology in the Third Reich. Urbana, Ill.: Univ. of Illinois Press, 2004.
Shipman P. The evolution of racism: human differences and use and abuse of science. New York: Simon & Schuster, 1994.
Todorov Tz. On human diversity. Nationalism, racism and exoticism in French thought. Cambridge, Mass.: Harvard Univ. Press, 1993.
Ware V., Back L. Out of Whiteness: color, politics and culture. Chicago: The Univ. of Chicago Press, 2002.
Weiss Sh. F. The race hygiene movement in Germany // Osiris, 1987, vol. 3. P. 193-236.
Wieviorka M. Is it difficult to be an anti-racist? // Werbner P., Modood T. (eds.). Debating cultural hybridity. Multi-cultural identities and the politics of anti-racism. London: Zed Books, 1997. P. 139-153.
Wimmer A. Explaining xenophobia and racism: a critical review of current research approaches // Ethnic and racial studies, 1997, vol. 20, no. 1. P. 17-41.
Wolpoff M. H., Caspari R. Race and human evolution: a fatal attraction. New York: Simon and Shuster, 1997.
Статья опубликована в книге: Антропология академической жизни: адаптационные процессы и адаптивные стратегии. М.: Интер-принт, 2008. С. 68-81.
Источник: Скепсис
Примечания
1. Работа выполнена при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда, проект № 07-01-00121a.
2. Но, по словам английских авторов, «ученый не может снять с себя ответственность за то, какое практическое применение найдут его исследования, но не может и предвидеть его» (Майлз, Браун 2004: 66).
3. Уместно отметить, что, имея в виду сходное явление, сегодня американские антропологи упрекают известного физического антрополога Карлтона Куна в элитизме и социальной безответственности (Wolpoff, Caspari 1997: 168-169).
4. Здесь уместен такой пример. В начале XX в. родоначальник «расовой гигиены» Альфред Плёц в принципе ратовал за улучшение любого «человеческого материала». Он не был антисемитом и даже полагал, что смешанные браки между евреями и «арийцами» могли бы принести большую биологическую пользу. Стал бы он заниматься «расовой гигиеной», если бы знал, во что она превратится в эпоху нацизма? Об этом см. (Weiss 1987: 202-203).
5. Характерно замечание Х. Арендт в отношении немецких ученых: « … последние не единожды доказали, что едва ли найдется такая идеология, которой они не подчинятся с охотой, если под угрозой окажется та единственная реальность, с которой не может не считаться даже романтик, — реальность собственной карьеры». См.: (Арендт 1996: 241).
6. Аналогичным образом английские авторы пытались объяснить «дурное поведение» выходцев с Ямайки их якобы культурными особенностями. Об анализе этого явления см.: (Lawrence 1981: 3-17; 1982: 95-142).
7. В этой связи Марк Чеслер замечал, что «социология как научная экспертиза не только проводит научное исследование расизма; она сама является очевидным и сильным актором расистской социальной системы». См.: (Chesler 1976: 59). Другие авторы тоже отмечают, что наука не столь объектива, как хотелось бы, и что ученые сами иной раз оказываются в плену предрассудков и предубеждений. См., напр.: (Wolpoff, Caspari 1997: 82).
8. Но и такие случаи в мировой практике известны. См., напр.: (Billig 1979; Blee 1991; Frankenberg 1993; Ezekiel 1995; Ware, Back 2002: 33-59; Gardell 2003).
9. Сегодня такая ситуация сложилась с электоратом КПРФ. Несмотря на ксенофобскую риторику некоторых ее лидеров, многие рядовые члены партии до сих пор убеждены в том, что она сохраняет верность идеям коммунизма и пролетарского интернационализма. Такие люди ценят в идеологии КПРФ прежде всего идею социальной справедливости. Аналогичным образом, когда в конце 1920-х — начале 1930-х гг. немецкие избиратели все чаще голосовали за нацистов, их привлекал лозунг «наведения порядка», а вовсе не антисемитизм. См.: Кунц К. Совесть нацистов. М.: Ладомир, 2007. С. 31.
10. О спорах по поводу позиции Леви-Стросса см.: (Lévi-Strauss 1985: 17-24; Todorov 1993: 63-72; Geertz 1994: 454-465; Wieviorka 1997: 142; Lentin 2004: 80-85).