Нас, тех, кто отсидел свои «сутки» за «участие в несанкционированном мероприятии», по выходе назвали героями. Это, конечно, ласкает слух, но я вынужден взять самоотвод. Без ложной скромности. Просто звание героя мне точно не по чину. Сегодня я чувствую себя униженным и запуганным обывателем. Который не смог ничего сделать, когда один оборотень в погонах душил его жену, а другой угрожал ей лишением родительских прав. Когда его лучшего друга, инвалида I-й группы, у которого из-за трагического стечения обстоятельств из всех подаренных природой конечностей осталась в первозданном виде только одна нога, повалили на землю и волоком тащили в автобус. Когда его сыну разбили нос. Когда на его глазах нагло совершали беззаконие над десятками, сотнями ни в чём не повинных людей.
Обывателя, который без боя позволил схватить и насильно удерживать себя вместе со своими близкими на безмятежной улице людям в чёрной униформе без опознавательных знаков, в чёрных шлемах и чёрных масках под ними. После послушно подчинялся приказам липовых милицанеров, ни один из которых не представился и не имел положенного бейджика с фамилией. Позволил осудить себя липовому суду в лице некоего г-на Юферицына, для смеха одетого в судейскую мантию классического образца, без участия адвоката и свидетелей, без малейшей попытки выяснения обстоятельств рассматриваемого дела, с неприкрытой подтасовкой своих собственных показаний, с игнорированием «смягчающих обстоятельств» при вынесении приговора (отсутствие административных правонарушений за последний год и наличие двух несовершеннолетних детей). Наконец, позволил бросить себя за решётку, не выражая активного протеста против явной несправедливости.
Обывателя, который после всего, что произошло, переживает смешанные чувства, смесь страха и ненависти, в которой преобладает страх, а вовсе не желание вступить в перманентную беспощадную борьбу за восстановление справедливости в своей стране. Будимир во мне уступил место Дмитрию, физическому лицу, сотканному из человеческих слабостей, скованному человеческими привязанностями, далеко не совершенному и не бесстрашному. И этот Дмитрий теперь нервно вздрагивает при каждом неожиданном звонке в дверь, замирает при каждом телефонном звонке…
Точнее, эти две ипостаси сейчас борются внутри меня. Будимир смотрит на Дмитрия, как герой романа американского писателя Кена Кизи «Полёт над кукушкиным гнездом» индеец Бромден смотрел на бунтаря Макмэрфи, когда того привезли в палату в беспомощном, «овощным» состоянии после лоботомии. Макмэрфи подал было надежду искалеченным и порабощённым пациентам психушки на спасение, учил их на собственном примере быть свободными и смелыми, жертвуя своей безопасностью и здоровьем. Казалось, его ничего не может сломать, он вновь и вновь вступал в рискованные схватки с персоналом психушки, ложился под аппарат электрошоковой терапии с неизменными шутками и прибаутками. Но в конце концов был раздавлен и размазан репрессивной машиной. Путём грубого физического насилия преобразован в полуживую никчемность, обречённую вести жалкое существование, служа ужасным предупреждением остальным пациентам. Именно поэтому индеец Бромден принимает трудное решение убить Макмэрфи, так как на самом деле это не он, а фальшивка, «пустая штука», «дурацкая кукла с ярмарочного балагана». Изготовленная и выставленная на обозрение с целью деморализации и запугивания.
Сначала все пациенты дружно смеялись над этой «куклой» и глупостью её создателей, которые собирались провести их на мякине, но через какое-то время, присматриваясь к ней тайком, находили всё больше сходства с оригиналом …
«Я наблюдал за ними и пытался сообразить, как поступил бы он на моём месте. Одно я знал твердо: он бы не допустил, чтобы такое вот, с пришпиленной фамилией, двадцать или тридцать лет сидело в дневной комнате и сестра показывала бы: так будет со всяким, кто пойдёт против системы. Это я знал твёрдо …»
Бромден задушил Макмэрфи подушкой. Потом сделал то, чего не смог когда-то сделать его кумир и учитель — вырвал из пола двухсоткилограммовый распределительный пульт из цемента и стали, пробил им окно и вырвался на свободу. Что положило конец диктатуре страха в отдельно взятом психиатрическом отделении. Все пациенты, которые имели полное право покинуть больницу по собственному желанию, однако до сих пор не пользовались им, так как были убеждены заведующей отделения в собственной беспомощности, напуганы и порабощены ей, поочерёдно ушли в самостоятельную жизнь. Более опасную, чем в больнице под пристальным наблюдением персонала, и гораздо менее предсказуемую, но именно поэтому полноценную.
Главной новинкой этого политического сезона стало не рекордное число задержанных в день митинга протеста, в том числе рекордное число арестованных кандидатов, а эти самые «куклы ярмарочного балагана», в которых превратили некоторых вчерашних «нарушителей спокойствия». Хотя не самых пассионарных и бескомпромиссных, от этого не легче. Зрелище публичного самоунижения и трусливого предательства бывших вроде бы смельчаков, которые бросили вызов диктатуре, сделало своё дело — распространило в обществе флюиды страха со стойким привкусом нового тридцать седьмого года. Ту же задачу выполняли насильственные задержания случайных прохожих 19 декабря (по моим наблюдениям, среди задержанных случайные прохожие составляли не менее половины, если не большинство) — посеять в людях подзабытый иррациональный страх перед властью. Мне довелось видеть неприятные проявления этого липкого страха, который выкручивал людей, превращая их в дрожащие создания, в отделении милиции, в суде, в тюрьме. В конце концов, я и сам ему поддался …
Тем не менее, Будимир, всё ещё живущий во мне, настойчиво повторяет, что альтернатива одна: или двигаться в сторону возрастания собственного страха, преодолевая его, или стать счастливым кретином с закрытыми глазами, ушами и ртом, рабом, который считает своё рабство достоинством.
И ещё. Мне точно известно, чего мне ужасно не хотелось бы — чтобы мои дети выросли в рабстве страха. Вряд ли можно этого достичь путём наименьшего сопротивления, просто уехав в страну с более благоприятными условиями (такие мысли, каюсь, меня уже посещали). Поэтому я остаюсь. Нещадно давя подушкой Дмитрия.
ПРОСПЕКТ-2010
Хотя беды ничто не предвещало и казалось, что «площади» угрожают разве что мороз и сытая апатия минчан, поскольку традиционные страшилки властей выглядели слишком формально и блекло по сравнению с 2006 годом, вполне в духе либеральных веяний последних месяцев, примерно за сутки до дня выборов меня охватила необъяснимая тревога. Я категорически отказал жене в её желании придти на площадь вместе с нашим восьмилетним сыном, который загорелся идеей участия в митинге против диктатуры и хотел прихватить с собой деревянный меч. Более того, стал упрашивать и её саму не приходить. Впервые за многие годы. Раньше такой мысли у меня не возникало, когда была возможность, мы выходили на митинги вместе. В свою очередь, жена, которой передалась мая тревога, стала отговаривать старшего сына — студента. Несмотря на свою убеждённость в том, что уж кто-кто, а студенты не имеют права быть социальным планктоном. Они по определению или бунтари, или не заслуживают звания студентов.
Короче, парадоксальным образом на душе у нас было очень неспокойно накануне 19 декабря. Парадоксальным, потому что в 2006-ом я шёл на площадь — за выход куда угрожали расстрельной статьей, и эта угроза выглядела достаточно правдоподобной, либерализацией-то даже и не пахло, а на всякие там европы с америками власть плевала с высокой колокольни — в приподнятом, почти праздничным настроении. Впрочем, в то время моя семья находилась в подмосковном дачном посёлке и за неё можно было не волноваться.
Когда в сети появилось сообщение, что Владимир Некляев избит и находится в реанимации, я произнёс вслух: «У меня было предчувствие, что-то такое обязательно случится …»
Тем не менее, преодолевая всё большую тревогу, на площадь я пошел. Власть не оставила мне другого выбора. В социально-политической системе по-белорусски невозможно проявиться иначе, нежели чем выйдя на улицу. Тот, кто хранит свой протест внутри, в домашних условиях, остаётся невидимым для властей и не принимается в расчет. Поэтому, если ты хочешь существовать как социально-политическая единица — выходи из глухого чулана на свет. Иначе для власти ты останешься пустым местом, которое можно и дальше игнорировать.
Предварительно я сходил проголосовать за Николая Статкевича. Кандидата, единственным пунктом программы которого было «вернуть народу право управлять своей судьбой». Не имевшего «президентских амбиций» и с самого начала называвшего белорусские выборы «балаганчиком». За такого кандидата не грех проголосовать, даже будучи анархистом.
На моём участке для голосования коллектив школьников под присмотром взрослых пел патриотическую песню для избирателей, пропитанную телячьи оптимизмом, о том, как нам всем повезло жить в такой прекрасной во всех отношениях стране. Я не выдержал и начал бузить. Ещё больше нам всем повезёт, кричу, обращаясь ко всем, кто находился в фойе, когда мы избавимся наконец от застарелого президента.
После моего выкрика в помещении воцарились не идеологически-правильная агрессия в отношении вражеского «нарушителя спокойствия», не иронический смех над припыленным чудаком, а угнетённое молчание и растерянность … То же самое повторилось на втором этаже, где проходило голосование, когда я затеял бучу по поводу качества бюллетеней, «сделанных из туалетной бумаги как будто специально для упрощения фальсификации». Члены комиссии, которые должны были быть готовыми давать отпор вздорным скандалистам вроде меня, краснели и сдавленно бормотали что-то вроде: «Ну почему … нормальные у нас бюллетени, почему вы так говорите, они же вроде нормальные, ничего такого».
Этот частный случай следует записать в симптоматические приметы времени: те, кто по долгу службы должен поддерживать главнокомандующего, потеряли твёрдую почву под ногами. Позже мой вывод найдёт подтверждение и в разговорах с милицанерами.
Но пока что, проголосовав за возвращение народу права на управление своей судьбой, я отправился на вокзал, где мы договорились встретиться с другими блогерами и с матерью-пенсионеркой, которая ехала в Минск полтора часа электричкой, несмотря на температуру, чтобы заявить власти о своём существовании.
Как и всё «несанкционированное мероприятие» в целом, шествие нашей отдельной колонны от ж/д вокзала было не просто мирным, а маниакально мирным, просто издевательски мирным. Даже тогда, когда стало известно об избиении Владимира Некляева, колонна по-прежнему продолжала останавливаться на красный свет и переходить улицу строго в отведённых местах. Хотя, на мой взгляд, имела с того момента полное моральное право на любое неповиновение и противодействие властям.
Собственно, даже если бы те несчастные стёкла в Доме правительства били не провокаторы, это было бы непропорциональным ответом на совершённое властями насилие. Непропорционально мягкотелым и беззубым. Посмотрите на европейские столицы, которые поочерёдно вспыхивают и взрываются по незначительным (по белорусским меркам) поводам. Сравните характер и масштаб разрушений, например, в Париже, Риме, Афинах, Лондоне с тремя разбитыми стёклами в Доме правительства. Вам будет неудобно и смешно называть то, что произошло в Минске 19 декабря, «массовыми беспорядками».
За час до окончания голосования «получил в морду», по терминологии главнокомандующего, не только один из кандидатов на президентский пост, даже не только те, кто отдал за него свои голоса. Получили в морду и те, кто надеялся, что им наконец разрешено действительно сделать свободный альтернативный выбор на участках для голосования, и те, кто проголосовал за безальтернативную власть, выбирая гарантированную стабильность. Первым главнокомандующий наглядно продемонстрировал, где их место — мордой в снегу. А других нагло обманул: 19 декабря закончились не «войны», как он теперь уверяет, закончился мир в Беларуси. Закончился окончательно и бесповоротно. Он не сможет долго удерживаться исключительно на омоновских дубинках, на бездарной попсе, которой пытались заглушить голоса недовольных на Октябрьской площади и несбыточных обещаниях, что мы уже совсем скоро будем жить как в Швейцарии, следует лишь соблюдать тишину и порядок, чтобы капитал чувствовал себя в Беларуси безбоязненно (почти прямая цитата). Понимаете, не народ, а капитал должен чувствовать себя безбоязненно.
«Если правительство нарушает права народа, восстание для народа и для каждой его части есть его святым правом и неотложным долгом». (Французская Декларация прав образца 1793 года.)
Белорусы этим правом пока что не воспользовались, видимо, в расчёте на то, что ещё не исчерпаны все мирные возможности изменения политической ситуации. Вынужден с огорчением констатировать: они исчерпаны. Белорусская власть 19 декабря и в последующие недели зачерпнула слишком глубоко, до донышка.
На Октябрьской площади сквозь оглушительную попсу из динамиков не было слышно, что говорится со ступеней Дворца профсоюзов, где находились «лидеры». Но незадолго перед тем, как толпа начала выходить на проспект, мне удалось подобраться максимально близко к импровизированной трибуне. Слышно всё равно было плохо, но не настолько плохо, чтобы не слышать призывов идти к площади Независимости. Так вот, я этих призывов не слышал. Позже читал, что какие-то призывы с трибуны куда двигаться и чего-то требовать всё же были. Ну, не знаю. Что я слышал, так это разговоры «рядовых» собравшихся на площади о том, что надо уже куда-то двигаться, потому что стоять и слушать эту попсу дальше просто невозможно. Похоже, стартовым сигналом стало такси, которое внезапно встало посреди проспекта, частично остановив движение. Оно как магнитом привлекло людей к себе, и они стихийно начали выходить на проезжую часть. Позже я пытался разглядеть «лидеров» во главе колонны. Их там не было. Колонна никем не возглавлялось, в строгом смысле слова.
Поэтому я бы назвал события 19 декабря не «площадью», а «проспектом». Именно здесь произошло совершенно свободное волеизъявление свободных граждан. Площади, как Октябрьская, так и Независимости, оказались ловушками. Когда свободные граждане перешли с одной площади на другую, они вдруг снова заскучали по «лидерам», сразу начали выискивать их, чтобы ими кто-то управлял. Ей-богу, лучше бы они там не останавливались, а пошли дальше и дальше — через всю Беларусь…
Но произошло то, что произошло. Ничего, однажды белорусы наконец научатся самостоятельности. Время пришло.
«ХАПУН»: БЕССМЫСЛЕННЫЙ И БЕСПОЩАДНЫЙ
Несмотря на мои просьбы, на площадь жена все-таки пришла. Попытка мирного договора с родителями — вы не голосуете за Лукашенко, я остаюсь дома — провалилась. Не согласились. Тогда она съездила на старую квартиру, собрала две сумки детских вещей, новогодних игрушек и, не завозя их домой, присоединилась по дороге к нашей колонне. Оставить сумки у знакомого, который живёт в центре Минска, отказалась. Наверное, рассчитывая, что они будут гарантией её самых миролюбивых намерений. Поскольку она пришла нести не меч, но мир. И вместе с тем предостеречь своих мужчин от необдуманных, рискованных поступков. Кто же знал, что рискованным будет само нахождение в центре города вечером 19-го, независимо от намерений. Что касается женщин, то г-жа Ермошина, глава белорусского ЦИК, отвела им единственное возможное место в белорусской социальной модели: сидеть дома и варить борщ. Если ты не варишь дома борщ, а «шастаешь по площадям», ты уже как будто и не женщина.
В этом утверждении есть толика правды: да, действительно, не женщина в патриархальным смысле слова, существо пассивное и зависимое, а полноправный гражданин.
Поступок моей жены был совершенно самостоятельным, гражданским, но когда на площади запахло жареным, я решил её эвакуировать в срочном порядке вместе с её нелепыми сумками. Потому как картинка, которую я себе рисовал в голове, была невыносима: разбросанные по снегу в разные стороны новогодние игрушки и детские вещи среди луж крови…
Из-за этого вынужденного отступления я лишился возможности совершить какой-нибудь эффектный героический поступок, но одновременно и угрозы получить в итоге куда более серьёзный срок заключения, чем я получил. Всё равно сопротивление превосходящим силам противника (иначе и не назовёшь сейчас представителей силовых структур) было обречено на поражение.
Такие же или подобные оправдания нашлись у сотен, тысяч участников акции протеста на площади Независимости. Надо сказать, что я, завсегдатай уличных акций с 1991 года, никогда не видел столь массового и поспешного бегства от омоновцев. Что лишний раз доказывает: на площадь в тот вечер вышли отнюдь не уличные хулиганы и не прожжённые активисты оппозиционных партий с целью устроить вооружённый мятеж. Люди как люди. Морально не готовые к силовому противостоянию. (То, что происходило у входа в Дом правительства, поодаль от основного митинга — отдельная история, окутанная загадками и непонятками.)
В следующий раз те, кто по-трусливее, не выйдут совсем, а те, кто выйдет, выйдут совсем с другим настроем. Как выходили в 99-ом, например, году.
Своевременный уход с площади не спас нас от задержания.
С полчаса мы стояли невдалеке от места драматических событий, переводя дыхание и с грустью наблюдая за бесконечным толпой, отступавшей по улочкам в политическое небытие. От этого зрелища разгромленного народа слёзы наворачивались на глаза…
Наши друзья, Костя Чернец с женой тем временем выехали в город подышать наэлектризованным воздухом и пробирались к нам партизанскими тропами, минуя милицейские кордоны. Встретившись, мы отправились мирно гулять, печалуясь о несостоявшемся бунте и радуясь, что белорусы-то, оказывается, не впали в летаргический сон все как один. Вон сколько их выплеснулось на улицы.
К моменту нашего задержания неизвестными в чёрном на тихой освещённой улице мы уже отошли на несколько километров от роковой площади. Нас было шестеро. Если не считать меня, кого во время игры в «мафию» в камере Жодинской тюрьмы всегда подозревали в нехорошем за внешний вид, компания ничем не напоминала злостных участников «массовых беспорядков». С большей вероятностью мы могли возвращаться с какого-нибудь, скажем, театрального представления. Среди нас был инвалид первой группы — Костя Чернец, который в последний год был весьма далёк от «пены дней», занимаясь фундаментальным исследованием образа смерти в искусстве и литературе в социальном преломлении. Благодаря чему приобрёл вид философа-отшельника. Позже, в Ленинском РОВД, один уголовник, который попал в политический замес, полушутя сравнил Чернеца с Христом, идущим на Голгофу. И хотя Костю «великодушно» отпустили через сутки (приговорив к штрафу в 300 долларов, продержав всё это время без воды и пищи, погоняв по милицейскимзастенках вниз и вверх, туда и сюда, всёна одной ноге, отсутствующие руки за спину, просветлённым лицом к стене, повозив в переполненных автозаках), что не тянет на Голгофу, в моих глазах он стал символической фигурой — самым наглядным свидетельством того варварства и мракобесия, которые состоялись 19 декабря.
Костя и Фании участия в митинге не принимали. А это было совсем необязательно, чтобы пострадать от действий милицанеров в тот вечер. Незадолго до нас были задержаны пятеро нарядных молодых людей на крыльце пиццерии, которые пришли туда отпраздновать день рождения своего друга. В автобусе, куда нас грубо затолкнули, уже находилась супружеская пара учёных-биологов, которые ехали встречать свою 13-летнюю дочь, но были схвачены в полночь на остановке теми самыми неизвестными в чёрном.
Заметьте, в полночь. Нас же задержали ещё позже. При этом в протоколах задержания было указано время 22:30 (место тоже было совершенно другим). Самое интересное, что согласно официальной информации ГУВД Мингорисполкома, сотрудники органов внутренних дел «приступили к задержанию активных участников несанкционированных массовых мероприятий» в 22:56. Что автоматически лишает сотни написанных под копирку протоколов в Ленинском РОВД доказательной силы.
В связи с чем я обратился к пресс-секретарю ГУВД Мингорисполкома Александру Ластовскому, выразив надежду (только не смейтесь) на его офицерскую честь, с просьбой выступить в суде в нашу защиту для восстановления справедливости. Вот что мне ответил г-н Ластовский: «По роду службы мои свидетельства не могут чем-нибудь помочь вам». Тот самый род службы, что не позволяет Александру Ластовскому чем-нибудь помочь сотням осуждённых по поддельным протоколам, не помешал другим «правоохранителям» подписывать эти протоколы, не соответствующие даже собственно милицейской версии событий.
Мой комментарий в блоге Ластовского оказался единственным, связанным с событиями 19 декабря, на который он дал ответ. Остальные комментарии пресс-секретарь ГУВД Мингорисполкома, вопреки своему обыкновению и поставленной перед ним задачи — достучаться до сердец и умов интернет-аудитории, проигнорировал. И это радует — значит, им попросту нечего сказать.
А интересно было бы узнать, для чего понадобилось устраивать «хапун» в радиусе нескольких километров (позже я встречался с людьми, задержанными возле ночных магазинов вообще где-то на окраинах), загребая столько совершенно случайных прохожих? Что помешало милицанерам — хотя у меня нет уверенности, что это были сотрудники милиции, так как они отказались назвать не только собственные имена, но и свою принадлежность к какому-нибудь милицейскому подразделению — отпустить инвалида первой группы, чьё задержание явно не лезло ни в какие ворота? Они уже в первые минуты видели, кого задержали. Один из неизвестных в чёрном спросил Костю: «А ты зачем камни в нас бросал?». В ответ на что Костя продемонстрировал ему свои отсутствующие руки. Кажется, менту даже немного стыдно стало в тот момент. Но стыда хватило только на то, чтобы дать Косте сесть.
Говорят, за каждого задержанного ментам платили премию в размере 200 тысяч белорусских рублей (~65 долларов). То есть, они вели себя не как цепные псы режима, а как обыкновенные «охотники за скальпами». Которым было совершенно всё равно кого хватать.
Даже не знаю, что страшнее.
«НУЖНЫ ЛЮБЫЕ НЕСОВЕРШЕННОЛЕТНИЕ МАЛЬЧИКИ»
Во время нашего задержания в ночь с 19 на 20 декабря неизвестные в чёрном провели какую-то хитроумные рокировку, смысл которой остаётся для меня загадкой: сначала бросили нас в один автобус, оттуда же, не дав опомниться, молниеносно перебросили в другой. В результате чего мне трудно сказать, везли нас в белом или бордовым автобусе, одна и та же бригада нас задерживала и сопровождала в отделение милиции, или разные. Неужели всё для того, чтобы замести следы и спрятать концы в воду? Хорошо, если так: значит, чего-то они всё же боялись, чувствуя неправомерность своих действий.
Хотя в шлемах да ещё и масках под ними, наверное, было не очень комфортно, не побоялся показать лицо по моей просьбе только один из шлемоголовых, присутствующих в автобусе. Правда, не назвал ни своего имени, ни подразделения, к которому относится. Не говоря о том, что и не подумал выпустить Костю Чернеца. Поэтому своего респекта я высказывать ему не стану. На вопросы об основаниях, на которых мы были задержаны, отвечал: «С чего ты взял, что я вас задерживал?». Действительно, где же ты отличишь этих клонов в чёрном, может, и не он. А кто тогда? «Не знаю». Избивали зачем? Разве мы представляли для кого-то опасность, или сопротивлялись… Тут шлемоголовый с человеческим лицом дал волю эмоциям, не сдержался: «Что-о-о?! Это мы ещё не начинали вас бить!».
Ответить, с какого момента применение насилия можно считать избиением, на первый взгляд, так же трудно, как и на известный с античности вопрос: с какой песчинки начинается куча? По этой причине некоторые из задержанных впоследствии осторожничали, рассказывая об обстоятельствах своего задержания: «Нет, меня не били, разве что несколько раз дубинкой ударили …». Нездоровая осторожность, на мой взгляд. Чем больше насилия позволять и прощать по отношению к себе, тем больше оно будет применяться. Я исхожу из того, что человеческое тело неприкосновенно. Поэтому любые немотивированные силовые воздействия против вас надо рассматривать именно как избиение. Можно было бы добавить — «и реагировать соответственно», ведь каждый человек имеет право на самооборону, но это работает только в тех местах, где существует один для всех закон. Не наш случай. Здесь хотя бы твёрдо усвоить, что это недопустимо и оценивать соответствующим образом.
Если забыть про избиение и абсолютно незаконное задержание, эту поездку в автобусе можно назвать комфортной (по сравнению с более поздними перемещения в автозаках) и даже в определённой степени интересной, благодаря возможности на равных пообщаться с представителями силовых структур. Ну, почти на равных. Если забыть, что мы были у них в плену, а не в гостях. В задней части салона, говорят, заставляли сидеть, не поднимая головы, и молчать, тогда как у нас впереди образовалось что-то вроде дискуссионного клуба. Возможно, следовало бойкотировать тех шлемоголовых, но мы поддались соблазну провести агитацию. О вреде слишком долгого нахождения у власти одного человека и завязывания на него всех приводных ремней, необходимости отсутствующего у нас народного контроля за властью, пользе забастовок, других форм протеста и т.д., и т.п.
Несмотря на наличие у наших собеседников таких весомых аргументов, как дубинки и другие спецсредства, в дискуссии вели мы. «Вы умные, а мы … стараемся быть умными» — из уст человека, от которого можно было бы ожидать, что он исходит из принципа «кто сильнее, тот и умнее», это просто жертвенное самоуничижение.
Шлемоголовый с открытым забралом постоянно поддакивал и кивал головой в знак согласия. Шёпотом, на ухо сообщил, что не голосовал за Лукашенко, что без власти ему капец, поэтому он так за неё держится и, уже вслух, сокрушённо произнес, что лучше бы «мы» были с калашниковыми.
Для них, шлемоголовых и неотличимых, все задержанные были на одно лицо — профессиональные революционеры, которые сами выбрали себе работу: бунтовать и страдать. Такая психологическая уловка, чтобы избежать душевного дискомфорта от того, что воюешь против обычных сограждан. Чьё «преступление» состоит самое большее в законном желании засвидетельствовать собственное несогласие с политическим курсом властей, а в некоторых случаях — просто в присутствии «не в том месте, не в то время». Именно такую формулу вины предложил представитель правоохранительных органов одному из осуждённых, который направлялся куда-то по своим частным делам и попал под горячую руку. Отсюда, скорее всего, и разговоры о калашниковых. Скорее всего, эти парни пошли на службу не только за длинным рублём, где-то в глубине души они мечтали о подвигах. О борьбе с бандитами, вооружёнными мятежниками. А тут вместо калашникова в руках «мятежников» детские вещи и новогодние игрушки, или вообще рук нет… Эту ахиллесову пяту я методически, по-садистски расковыривал: ой-ёй-ёй, говорю, как не стыдно, столько труда вложено в строительство этих тел, столько денег ушло на снаряжение, а всё ради чего? Послать этакого робокопа, чтобы он женщин и инвалидов на улицах хватал — это ещё хуже, чем микроскопом гвозди забивать.
Стеснялись, обижались. Когда я уже десятый, наверное, раз повторил про «женщин и инвалидов», не выдержали, попросили не травить больше душу. Хорошо, что она у них всё же есть, душа. Некоторые говорят, что у солдата её не должно быть. В смысле, не надо, чтобы она проявляла своё существование в виде сомнений, колебаний и угрызений совести, а так, ну, пусть лежит себе под спудом, остаётся для домашнего использования. Ложный тезис, на мой взгляд. Солдат без совести и чести, который сражается со своими невооружёнными согражданами за премии, превращается в опричника. О которых из истории известно, что они разбежались кто куда в ходе настоящей опасности. И эти тоже разбегутся, в случае чего. Ведь солдату вредит не совесть и честь, его развращает и деморализует их отсутствие. У тех, кто нас задержал, совесть и честь отсутствовали.
Когда-то в таких же автобусах меня возили настоящие «цепные псы режима», идейно убеждённые, преданные своему делу. На этот раз я увидел обычных наёмников. Опора для власти очень ненадёжная. В случае серьёзной угрозы на них нечего надеяться — предадут, как пить дать.
В подвале Ленинского РУВД, куда нас наконец сгрузили из автобуса после неудачной попытки сбыть с рук в других местах, где всё уже было занято, я гостил 23 марта 2003 года, попав туда после разгона одного потешного микроскопического митинга. За это время зелёные, обшарпанные стены подкрасили и обили панельками, появился жидко-кристаллический телевизор, исчезли учебные плакаты с автоматами Калашникова и мишени в виде человека (вместо них теперь висит одинокий плакат с пакетом сока «Садочок» и схемой самодельной бомбы). И, что самое главное, куда-то делись милицанеры, готовые наставить заблудших на правильный путь, научить, как надо родину любить, доходчиво разъяснить политику партии.
Товарищ главнокомандующий разгоном площади-2010, разрешите доложить: идеологическая работа с теми, кто решился высунуть нос на улицу вечером 19 декабря и был за то справедливо наказан, полностью провалена!
Спустя семь лет они уже не находят что сказать. И не слишком скрывают, что являются марионеточными исполнителями в постановочным фарсе. Так, в присутствии более сотни свидетелей, заместитель начальника Ленинского РОВД, с неприятным удивлением обнаружив отсутствие несовершеннолетних среди задержанных, позвонил своим подчинённым, которые всё ещё усердствовали на улицах города:
«Мне нужны мальчики. Привезите мне любых несовершеннолетних мальчиков, слышите?»
По аудитории пробежал легкий смешок, кто-то пошутил про педофилов в погонах. Смех смехом, но эта фраза полностью раскрывает суть декабрьского хапуна: принимали на вес, брали количеством. (Наверное, план по инвалидах, женщинах, журналистах, иностранных гражданах и т.д. они уже выполнили.) Что лишний раз доказывает их наёмническую природу. О какой «идеологической работе» может быть речь, когда им было до фонаря, кого хватать. Выполнили количественные показатели, и буде. За чтение нотаций, видимо, не доплачивают. Так зачем заморачиваться?
Достаточно того, что приходится в сотнях протоколов «фабулу» старательно выводить. Этим словом у них называется описание состава преступления и обстоятельств задержания. Тоже символично, так как первоначальное значение слова «фабула» — басня, сказка. Ту «фабулу» напряжённо, нервно ожидали, её должны были откуда-то прислать и всё никак не присылали.
Хотя чего было ждать и нервничать, когда она ничем не отличалась от «фабулы» семилетней давности? «Фабула» остаётся той же, как показатель стабильности белорусскоё жизни. Однако «фабульщики» изменились — они уже не верят в свои байки, машина работает только за счёт инерции.
ДИКТАТУРА САМОВОСПРОИЗВОДИТСЯ НА ВСЕХ УРОВНЯХ
Семь лет назад, во время моего первого принудительного посещения подвала Ленинского РОВД, милицанеры и задержанные представляли собой две настолько отличающиеся друг от друга и при этом однородные внутри себя группы, что сказать о нас «мы — один народ» ну никак нельзя было. Апофеозом этого различия стал эпизод, когда задержанные вместе поднялись и стали петь гимн «Магутны Божа». В расстрельном подвале, с мишенями в виде человека и схемами автоматов Калашникова на обшарпанных стенах. Пели неистово, словно перед казнью. Это было круто, но, оглядываясь назад, я понимаю, что присутствующим милицанерам мы казались непонятными лунатиками, чья инаковость вызывает тревогу и дискомфорт. Они могли зауважать нас, допустим, за преданность своей идее, сплочённость и вокальные данные. Или наоборот, возненавидеть, как возненавидел «певунов» из домкома профессор Преображенский. Всё что угодно, только не признать нас за себе подобных. Между нами лежала непреодолимая пропасть.
Единственное, что отличало нас сейчас, в конце 2010 года, это форма одежды и правовой статус, короче, ситуативная социальная роль. У разношёрстной компании задержанных не было песни, которую они могли бы грянуть вместе, а милицанеры не смотрели на своих заложников как на врагов народа или экзотических животных в зоопарке. Разве что заместитель начальника Ленинского РОВД пытался притвориться «идейным», бурча какую-нибудь ерунду типа «позорите тут мне страну!» или «лучше бы вы отсюда все уехали!». Возможно, это он и сидел на том самом месте семь лет назад и говорил что-то подобное. Не то чтобы он тогда имел на это право, но в то время его слова касались обособленной и очень узкой социальной группы. Чуть более широкой, чем общество кришнаитов, и не менее странной в глазах большинства, от имени которого действовали и высказывались милицанеры. В конце 2010 года претензии заместителя начальника Ленинского РОВД на то, чтобы по-прежнему представлять «народ», звучали абсурдно: перед ним сидели граждане из разных уголков Беларуси, разного пола, возраста, вероисповедания и рода занятий — от учёного до слесаря, от гуманитария до технаря, от люмпена до бизнесмена. После массового отъезда такого контингента в стране остались бы одни милицанеры.
Если это не народ, кто тогда народ?
Так я и ответил омоновцу, который, узнав про род моих занятий, спросил, что я потом напишу — народ ли вышел на площадь: ну, а кто же ещё?
Он придерживался другого мнения. Раньше идеологически возбужденныё милицанеры, чтобы отсечь «политических» от народа, ссылались на качественные характеристики. Говоря, например, что «народ» — это те, кто работает на заводах и фабриках, проживая преимущественно в провинции («столичные бесятся с жиру», конечно же). Теперь у них остался только один аргумент — количественный.
«Да какой народ, когда на площади и одного процента народу не было?!» — эмоционально парировал омоновец. А вы ещё спрашиваете, зачем выходить на улицы. Они верят только тому, что видят собственными глазами. Не видя вас, они считают, что вас не существует.
Тем временем проживание в провинции внезапно стало фактором, который ставит под сомнение ценность выражения политического несогласия. «Ну, ты хоть из Минска?» — спросил у меня омоновец. И, кривя губы, добавил: «Потому что до тебя все были из регионов». Ей-богу, слово «регионы» было произнесено так, как обычно произносят «замкадье» некоторые заносчивые москвичи, для которых территория за пределами Садового кольца — это варварские земли, тундра. Досадно, что и в Беларуси начинает вырисовываться противостояние столицы и провинции по российской модели. Приятно, что это косвенно подтверждает высказанный когда-то мной тезис, что «Лукашенко перестал быть народным президентом». В том смысле, в каком он был им в конце двадцатого — начале двадцать первого века.
Тем не менее, опорой режима по-прежнему остаются «простые люди». Только это «новые простые». От традиционных «простых» их отличает то, что у них «всё в шоколаде», они современные, профессиональные, они искушённые потребители и т.д. Простой является организация их мозга, по крайней мере той его части, которая отвечает за гражданское сознание, она находится в зачаточном состоянии. И в целом им свойственна душевная простота.
В Ленинском РОВД был один такой «новый простой» среди задержанных. Молодой, хорошо устроенный в жизни горожанин, модненький, аккуратненький. Даже поживший в америках. И его совсем не возмущало то, что произошло. Напротив, он выражал благодарность за то, что «Александр Григорьевич подавил беспорядки, очистил город от хулиганов». Парня только немного удивляло, причём здесь он сам, человек, которого «всё устраивает». Впрочем, он не унывал, а пользовался моментом, по поводу и без рекламируя свой коммерческий сайт. Который так и назывался — prostoi.сom Кстати, реклама оказалась чрезвычайно эффективной: когда нас, не меньше сотни десятисуточников, переводя за день до освобождения со второго этажа тюрьмы на первый, собрали всех в душевой и я увидел знакомые лица из Ленинского РОВД, все с улыбкой вспоминали prostogo.
Его самого, между тем, среди нас не было. Простому, вероятно, влупили все пятнадцать. Надеюсь, за это время его гражданское сознание пошло в рост.
Что касается традиционных «простых», они уже не в таком почёте, как когда-то. Видел в блогосфере обвинение со стороны какого-то госпропагандона в адрес протестующих, что они, мол, «лузеры». Социальные неудачники, низшее звено в кормовой цепи. И именно поэтому заслуживают презрения. Ведь не смогли устроиться удобно и сытно настолько, чтобы не беспокоиться о том, что происходит вокруг.
Хотя омоновца мне ещё удалось пристыдить размером его зарплаты, почти в четыре раза превышающей зарплату, например, борисовского выездного фельдшера.
Ноу проблем, если бы он действительно рисковал своей жизнью ради спокойствия граждан. Но, похоже, им не приходится этого делать. Иначе не понять, почему тот омоновец сразу взял свои хвастливые слова про «двести тышш одних налогов в месяц» назад, начав утверждать, что получает лишь чуть больше миллиона (т.е. около 300 долларов), и вообще, деньги для него не главное, просто он «патриот своей страны». Который хочет «очистить её от бандитов».
Кстати, насчёт бандитов. Это я у омоновца спрашиваю, в автобусе. Что насчёт тех бандитов, которые избили кандидата в президенты Владимира Некляева, где они? «Они здесь», — отвечает. Где «здесь», в этом автобусе? Молчание. Может, вы его и избивали? Невразумительное сопение.
А должен был ответить: «Так надо было Родине!». Нет, и сейчас этого не говорят. Путаются в показаниях — на сегодняшний день в белорусском информационном поле существует аж три противоречивых версии избиения Некляева. Все они порождены «государевы людьми», и только по одной из них, уже сданной в архив, он был якобы законно остановлен на свойм опасном пути спецслужбами. Это не может не радовать: кишка у них тонка, чтобы установить откровенную диктатуру. Может, и хотелось бы, но, во-первых, мешает нахождение страны в освещённом месте, а не в каком-нибудь тёмном закоулке, во-вторых, идейной базы нет. Во имя чего? Только того, чтобы одна известная личность могла править вечно и передать власть по наследству? Смишно.
Чтобы поднять настроение себе и другим задержанным, я устроил в подвале Ленинского РОВД импровизированные выборы. Не президентские, а на место за столом, которое занимал мрачный заместитель начальника. Чтобы заодно продемонстрировать ему, что люди не станут сознательно избирать беззаконную диктатуру. (Конечно, я немного лукавил с аналогией, так как «диктатура» заместителя начальника Ленинского РОВД представляла собой голую репрессивность, без всяких «плюшек».) И что оказалось? Так и оказалось — за узурпатора никто не проголосовал. Я же, пообещав, что после победы отпущу всех на свободу, по подсчёту независимого наблюдателя, получил около 5% голосов всех присутствующих. К сожалению, остальные 95% трусливо воздержались от участия в выборах. Или рационально прикинули, что «никакого толку всё равно не будет». Лишая себя возможности немного позабавиться и вместе с тем пощекотать нервы диктаторской власти в отдельно взятом милицейском подвале.
А я за свой почин получил арест. (Сам видел, как тот заместитель начальника Ленинского РОВД заботился о том, чтобы я, не дай бог, не отделался штрафом.) Что вверху, то и внизу. Диктатура, она как во фрактале — самовоспроизводится на всех уровнях.
ПОРНО ДЛЯ ПРЕЗИДЕНТА
В заочном споре Александра Солженицына и Варлама Шаламова об опыте тюремного заключения я на стороне последнего. Мне тюрьма тоже не кажется «кузницой характеров», где выковываются и совершенствуются мужественные люди. «Я уверен, что лагерь — всегда отрицательная школа», — писал Шаламов, который восемнадцать лет был заключенным ГУЛАГа, — «даже час провести в нём нельзя — это час растления. Никому никогда ничего положительного лагерь не дал и не мог дать». Вероятно, заключение может пойти на пользу профессиональному революционеру. Добавить ему жестокости, укрепить в ненависти, научить быть хитрым, осторожным, изворотливым и стойким. Обычный же человек — а среди 700 + арестованных абсолютное большинство составляли самые обычные люди, которые не мечтали о карьере революционеров — получает опыт беспомощности, беспрекословного подчинения и, как следствие, собственного унижения. Не имея сил заставить ответить за своё унижение тех, кто в нём виноват, человек старается забыть этот опыт и в будущем по возможности избегать его.
Лично я больше всего хотел бы забыть момент задержания моей семьи. Забыть, как одуревшее хамло в погонах говорило моей жене, что она плохая мать и у неё надо забрать ребенка. Воспоминание об этом не давало мне спать в тюрьме. Не забыл и до сих пор. А значит, не простил.
Я сам уже как будто проходил через подобный политический замес и поэтому не думал, что меня можно чем-то зацепить. Главными сюрпризами стали, во-первых, железный шкаф в автозаке, куда я с трудом втиснулся и где мне пришлось просидеть несколько часов, почти не имея возможности пошевелиться. Что-то вроде средневекового «каменного мешка» в монастырских тюрьмах. Такая себе облегчённая версия погребения заживо. Это после дня, целиком проведённого в «стаканах» (камерах размером примерно 1,5 м на 1,5 м, где находилось от 5 до 8 человек) суда Ленинского района. Без сна, пищи, воды, курева. Во-вторых, неожиданный приём в Жодинской тюрьме. Где нас раздели догола, заставляли поворачиваться, так и сяк наклоняться, для чего-то снимая на видеокамеру. Замордованный, воспалённый мозг родил версию, что это они специально снимают «порно для президента», который будет получать извращённое наслаждение от зрелища унижения своих врагов. Или материал для БТ, где будут продемонстрированы кадры оппозиционеров в самом жалком виде.
Общая атмосфера не способствовала рациональному мышлению. Кто может сказать, например, чем руководствовались судьи, давая кому 10, кому 12, кому 15 суток? Законы у нас и раньше на «политических» не распространялись, но хотя бы действовали какие-то «понятия», была пусть своеобразная, но всё же логика. Теперь не было и её. Это как в одном рассказе Шаламова, где тот подсудимый, которого заводили в кабинет налево, получал, допустим, 10 лет, а тот, которого направо — 15. Заведут же тебя налево или направо — уже чистая лотерея.
ЖОДИНО. ТЮРЬМА № 8, КАМЕРЫ №№ 24, 13
Помимо меня, в камере сидело семь человек, все молодые ребята от 20 до 26 лет.
Недавний выпускник ПТУ, сейчас слесарь на заводе с нелепой в тюремных условиях татуировкой «Homo liber» («Человек свободный») — единственной своей отличительной чертой. Водитель автобуса, который пребывал в санаторной расслаблености, не обращая внимания на окружающие условия. Лежал и всеядно глотал любые книжки, которые передавали в камеру, от рассказов Ги Де Мопассана до лекций отца Александра Меня, сломав зубы только на Владимире Сорокине. Больше слушал, чем говорил. Только когда зашла речь об автомобилях, активно включился в разговор. Кстати, этот разговор, вынужденным слушателем которого я оказался, стал для меня одним из наиболее тяжких испытаний. Начался он, когда я дремал, просочился в мой сон и превратил его в кошмар. Я проснулся с головной болью и учащенным сердцебиением. Мне и вообще одержимость вещами кажется извращением вроде некрофилии, в тех же конкретных условиях щенячий восторг от обсасывания характеристик бездушных железок воспринимался как издевательство и богохульство. Родина в опасности, а они тут…
Эти двое на площади не были. Как не был там и сотрудник банка, задержанный, когда возвращался домой от друга, с которым праздновал рождение сына. Его жена должна была выписаться из роддома как раз тогда, когда он отсиживал свои «сутки». Наверное, поэтому у него в глазах часто стояли слезы. Хотя вслух он вспоминал с тоской не жену, а кулинарные лакомства и машину, объявление о продаже которой дал накануне — наверное, звонят, эх-эх.
Побелевший от страха тестировщик, чьему появлению мы каждый раз удивлялись, когда он слезал с верхних нар, настолько незаметным, почти призрачным было его присутствие. Он почти всегда молчал, только время от времени глухим голосом просил говорить тише, когда в камерных разговорах звучала «крамола». Кстати, именно его таскали на допросы больше остальных. Такого же перепуганного молодого человека я позже видел в другой камере, и его тоже допрашивали чуть ли не каждый день. Не имея возможности толком расспросить всех задержанных, следователи цеплялись за тех, кто демонстрировал явные признаки страха. И, вероятно, на что-то их «раскручивали». С допросов те ребята возвращались только еще более побелевшими и молчаливыми. При этом тех, кто боялся минимально, очень быстро отправляли назад в камеру, даже если они видели и могли рассказать больше. Следователей не слишком интересовала версия мирной акции протеста, на которой настаивал, например, я. Сотрудник КГБ так вообще отпустил меня через считанные минуты, забыв о том, что меня должен сопровождать конвой. Ещё и краснел почему-то, когда слушал мой эмоциональный рассказ о том, с кем и при каких обстоятельствах меня задержали. Новичок, видимо.
Талантливый скульптор, которому дали прозвище «Проповедник» после того, как он крикнул, проходя через строй милиционеров: «Гори в аду!». Я так и не понял, был ли он на площади, кажется, нет, но, вдохновлённый арестом, обдумывал создание скульптуры под рабочим названием «Диктатор» и варианты политических граффити. За сутки до освобождения мы вместе с «Проповедником» попали в другую камеру, где сидели дяди преклонного возраста, и среди них был сотрудник научно-исследовательского центра, который занимался какими-то магнитными процессами. «Проповедника» это очень обрадовало, потому что он давно хотел найти опытного человека, чтобы посоветоваться о том, как создать скульптуру, основанную на использовании принципа магнитной левитации. Наблюдая за тем, как они с энтузиазмом обсуждают эту задачу, рисуют в тетради схемы, я с грустью улыбался, настолько это напоминало известные сталинские «шарашки» … Соответствующий антураж создавали и кипы журналов в камере: «GEO», «Вокруг света», «Знание — сила», «Наука и Религия» и проч.
Харизматичный и боевитый бармен, однофамилец бывшего министра МВД Наумова из всех моих сокамерников был единственным «идейным». Призывал всех, если кого-то из нас вдруг начнут избивать, устроить в камере пожар и тарарам. Не сдаваться, сопротивляться, держаться вместе. Его пламенная речь на этот счёт — одно из наиболее позитивных впечатлений во время отсидки. Я даже немного жалел потом, что никого из нас не избили. Впрочем, мы проявили свою стихийную сплочённость и волю мирным образом — ежедневно последовательно отказываясь от несъедобного ужина. Единственное что, чтобы победить администрацию хотя бы в таком малом деле — заставить их перестать кормить людей помоями — решительности одной отдельно взятой камеры недостаточно, нужна воля большинства заключённых, у нас же связи с остальной тюрьмой не было. Потом я с огорчением узнал, что в других камерах тот помойный ужин некоторые всё же ели.
На ужин, кроме «паштета» из рыбы, который мы окрестили «рыбий глаз», потому как в нём действительно попадались рыбьи глаза, вообще он был сделан из плохо прокрученных рыбьих остатков (чешуя, головы, хвосты, потроха), давали ещё «бигус» . Что это такое ярко описал некто Алекс Сидоров в одноимённом рассказе, с которым я рекомендую ознакомиться каждому, кто принимает активное участие в политической жизни — чтобы не брали в рот эту гадость в тюрьме, если что, и другим не советовали.
«Вкус этой дряни сравнить невозможно ни с чем. Если только с боевыми отравляющими веществами типа «зарин», «зоман», «фосген» и V-газы, применение которых категорически запрещено многочисленными международными конвенциями».
Помимо однофамильца бывшего министра МВД, был у нас и однофамилец министра нынешнего — Кулешов, бомжеватый алкоголик, который из своих 26 лет 6 провёл за решёткой. Естественно, двенадцать суток ареста для него тьфу — плюнуть и растереть. Если бы только не белая горячка, постигшая Кулешова в тюрьме. Схватили его по дороге в магазин, не дали за добавкой дойти, вот и коротнуло парня. То, что он серьёзно болен, было очевидно сразу. Забрали же его к врачам только на третью ночь. Когда он трясся и выгибался словно на электрическом стуле, видел за шкафом своего брата, а в окне, за решёткой — мать, просил у коридорного, чтобы выпустили к ней.
Отмахивался от вездесущих пауков, путался в проводах на полу, поддерживал стены, которые начали падать. Тогда уже за ним пришли. Мы надеялись, отвезут в больницу, так нет, утром вернули на место. Неизвестно, что и где с ним делали, в рассказе Кулешова действительность явно переплеталась с галлюцинациями. Якобы доктор предлагал ему стакан с водкой, но стакан каждый раз исчезал, когда он пытался его взять. И домой его будто бы водили тюремными лабиринтами. Поэтому трудно сказать, действительно ли его избивали, а какой-то милицанер наводил пистолет и угрожал застрелить, потом вкатили ему лошадиную дозу морфия и бросили на ночь в холодный, зассанный карцер. Что касается морфия, это очень может быть, проспал Кулешов после своего ночного визита к доктору более суток. В течение которых дежурный, может, раза два заглянул в камеру — проверить, не умер ли пациент. Ему в больницу надо, говорим, не видите разве. На что дежурный железобетонно отвечал: «Вы что, врачи, откуда вам знать?».
НА СВОБОДЕ. СТРАНА ЗА РЕШЁТКОЙ
Несмотря на белую горячку, Кулешов в тюрьме не чувствовал себя дискомфортно, наоборот. По крайней мере, не надо заботиться о хлебе насущном и париться насчёт курева. Можно ещё попробовать себя в роли «бывалого», повыпендриваться перед новичками. (Правда, смотрелся он в ней довольно комично, блатной жаргон из его уст почему-то вызывал дружный смех, из-за чего он сильно обижался. Но мы всё равно из того жаргона кое-что усвоили, видимо, на всю жизнь: «шлёмка» — алюминиевая миска, «весло» — ложка, «кругаль» — алюминиевая кружка, «вата» — матрас и проч.) Поэтому по поводу «несправедливости» он не возмущался, даже не заметил её.
Для остальных столкновение с несправедливостью оказалось в той или иной степени шоковым. Однако отреагировали они на этот шок по-страусиному. Молодой отец и банковский служащий ещё в тюрьме решил для себя: «Всё, в следующий раз (т.е. во время проведения «массовых несанкционированных мероприятий») я в город ни ногой». Когда же я позвонил ему после освобождения, чтобы узнать, как жена с сыном, всё ли хорошо, он испугался и отказался разговаривать. «Проповедник», который в камере обдумывал создание скульптуры под рабочим названием «Диктатор» и варианты политических граффити, на воле об этом забыл. Более того, потряс меня своими словами во время встречи: «Знаешь, мне тут посоветовали ничего не говорить о суде и про всё остальное … ну, чтобы не получилось ещё хуже ». Посоветовали ему также не обращаться за денежной компенсацией оплаты за содержание в тюрьме. (Это у нас теперь платная услуга — государство решило монетизировать политическое преследование.) «Лучше не связываться с этими организациями …». Проповедовать же стал умиротворение, согласие и отказ от сопротивления. Харизматичный и боевитый бармен не утратил харизмы и боевитости, не смирился с несправедливостью и беззаконием, но сейчас он собирается «проголосовать ногами», т.е. съехать в какую-нибудь более пригодную для жизни страну…
Где они сейчас? Те, с кем мы разделили один сухарь чёрного хлеба на всех, вместо облатки, на Рождество? Разбрелись по своим персональным камерам.
В день, когда в Беларуси была прекращена трансляция «Авторадио», мы вместе с женой возвращались домой на такси и попросили водителя переключиться на 105.1 FM, чтобы проверить, действительно ли трансляцию прекратили. Волна молчала. Мы громко высказали своё возмущение — мол, закрыли всё-таки, гады. Водитель спрашивает: «Кто закрыл, почему?». И вдруг, услышав имена Некляева и Санникова, за чьи агитматериалы прекратили трансляцию радио, словно проглатывает язык. Вначале разговорчивый, он замолкает на всю дорогу. До самого конца не сказал ни слова, ни полслова.
В тот момент я понял, что за решёткой оказалась вся страна.
ЭПИЛОГ. «ВЫ ПОБЕДИЛИ… Я ВАС НЕНАВИЖУ»
Камера № 24, должно быть, была под особым контролем. В отличие от других, нам не передавали независимой прессы. Поэтому до конца отсидки мы находились в таком же информационном вакууме, в котором пребывает значительная, если не большая, часть граждан Беларуси. Фактически единственным окном в мир оставалось для нас радио «Unistar» — то, что «на лучшей стороне жизни». Обычная развлекательно-музыкальная радиостанция, призванная поддерживать на должном уровне счастливое, беспечное сознание слушателей. Давая минимум новостей, преимущественно позитивных. Надо сказать, что это даже более эффективное средство обработки граждан, чем прямое идеологическое воздействие. Последнее против нас тоже пытались задействовать, включая в дни допросов вместо «Unistar» какое-то внутритюремное радио, где в качестве идеологической составляющей использовалась христианская проповедь. Сконцентрированная вокруг таких выгодных властям земным добродетелей, как послушание и подчинение. Так вот, это радио в камере раздражённо исключали. Тогда как «Unistar» слушали с удовольствием, хотя, по сути, оно выполняло ту же функцию — успокоения и размягчения, только не напрямую, а тихой сапой.
Но первые несколько дней после выборов в эфире происходило необычное. Там заботились о здоровье и местонахождении Некляева. Сообщалось, что поздравление российского президента, о котором было объявлено в официальных белорусских СМИ, отсутствует на его сайте. Когда же в эфире прозвучал «Миф Атлантиды» — притча Николая Рериха о катастрофических последствиях культа властителя для страны, мы решили, что страна находится на грани революции…
Оракулом было предсказано, что Атлантида погибнет из-за отвергнутой любви. С тех пор народ Атлантиды изо всех сил пытался отвечать взаимностью на любовь. Люди радостно улыбались друг другу, они любили власть и власть отвечала им взаимностью. На престол сел лучезарный Властелин, которого люди чествовали как божество. Когда же тот оказался при смерти, они, не желая отпускать повелителя, обступили его смертное ложе и не хотели уходить, как он ни просил их об этом.
«Тогда владыка сказал:
— Вы не ушли? Вы не хотите уйти? Вы ещё здесь? Сейчас я узнал. Ну, я скажу. Скажу одно слово моё. Я вас ненавижу. Отвергаю вашу любовь. Вы отняли всё от меня. Вы ликовали, когда ради вас остался я одиноким. Вы презрели смертное ложе… Ваше счастье и вашу боль только я знал. Лишь ваши речи ветер мне доносил. Вы отняли солнце моё! Солнца я не видал; только тени ваши я видел. Дали, синие дали! К ним вы меня не пустили… Мне не вернуться к священной зелени леса… По травам душистым уже не ходить… На горный хребет мне уже не подняться… Излучины рек и зелёных лугов уже мне не видать… По волнам уже не носиться… Глазом уже не лететь за кречетом быстрым… В звёзды уже не глядеться… Вы победили… Голоса ночные слышать я больше не мог… Веления Бога стали мне уже недоступны… А я ведь мог их узнать… Я мог почуять свет, солнце и волю… Вы победили… Вы всё от меня заслонили… Вы отняли всё от меня… Я вас ненавижу… Вашу любовь я отверг…
Упал владыка на ложе. И встало море высокой стеной, и скрыло страну Атлантиду».
Разница с мифической Атлантидой заключается в том, что белорусского правителя губит уже только иллюзия всенародной любви, которая подчинила его себе, и без которой, как без сильного наркотика, он не может жить. Нас же губят толстые стены между камерами, через которые мы не можем достучаться друг до друга, чтобы вместе отказаться есть «бигус».
Читайте також:
Протестувати в Україні стало небезпечніше: з приходом нової влади репресій побільшало
Volodymyr Ishchenko: Twenty years after the Wall fell
Три республики-сестры (Денис Горбач)
Ненасильство неефективне (Пітер Гелдерлус)
Пробуждение Африки (Саид Гафуров и Дарья Митина)