Роберт Майлз, Малкольм Браун
1. Введение
В предыдущей главе мы говорили о расизации и расизме как репрезентационных феноменах. Перейдем теперь к их причинам и следствиям в более широком контексте экономических и политических отношений. В этой главе мы рассмотрим взаимосвязь между расизацией, расизмом и историческим развитием капитализма как способа производства в рамках развивающейся мировой экономической системы. Эту задачу мы будем решать на фоне истории экономического анализа (имевшего сильную тенденцию представлять расизм как «функцию» общего капиталистического развития), по большей части уступившего теперь место культурному анализу, который не обращает внимания на экономический базис капитализма и социальных отношений неравенства.
Мы будем рассматривать расизацию и расизм как исторически конкретные и обязательно противоречивые явления. Расизм проявлял себя в самых разных формах, но он всегда находится в некоем варьирующем взаимодействии с экономическими и политическими отношениями в капиталистических и некапиталистических социальных формациях. Расизация и расизм не являются исключительно «продуктами» капитализма, они имеют свои истоки в обществах, существовавших до начала развития капиталистического способа производства, а также свою историю в рамках социальных формаций, где главенствовали некапиталистические способы производства во взаимодействии с капиталистическим. Иными словами, расизм есть идеология, условия существования которой не зависят (по крайней мере не целиком зависят) от интересов правящего класса и буржуазии в капиталистических обществах.
Определить расизм как функцию капитализма – значит предопределить природу и результаты его взаимодействия с экономическими и политическими отношениями и с другими идеологиями. Такое определение ошибочно предполагает, что гомогенный правящий класс обязательно и неизбежно извлекает из его проявлений экономические и/или политические выгоды. Расистское ограничение рынка труда далеко не всегда в интересах работодателей, сталкивающихся с нехваткой рабочей силы, или квалифицированных работников; гражданские беспорядки, к которым приводят расизм и исключающие практики, отнюдь не всегда приветствуются капиталистами, чей бизнес в результате страдает, или государством, вынужденным увеличивать расходы на поддержание общественного порядка.
Поэтому мы анализируем расизм как феномен неизбежно противоречивый. Проявления расизма и последующее структурирование политических и экономических отношений имеют множество обусловленных конкретной эпохой последствий для тех, кто участвует в этом процессе, а благоприятные это последствия или нет – зависит от классовых позиций и конъюнктуры. Таким образом, расизм – противоречивое явление, поскольку то, что является «функциональным» для одного комплекса интересов, может быть «дисфункциональным» для другого и поскольку условия, благоприятствующие его проявлению, редко существуют постоянно – изменившиеся обстоятельства могут войти с ним в резкое противоречие. Эффективность расизма исторически конкретна и познаваема лишь в результате исторического анализа, а не абстрактного теоретизирования. Цель данной главы и заключается в том, чтобы проиллюстрировать и развить все эти положения.
2. Рабство
Начнем с рабства – сюжета, породившего множество мифов в западных нациях-государствах. Выражаясь образно-шутливо, любой британский читатель знает, что виги отменили рабство в Британской империи в начале XIX в., что повлекло за собой его уничтожение на всем земном шаре; любой американский читатель знает, что на самом деле рабство было отменено Авраамом Линкольном в Америке в 1862 г., а вследствие этого затем исчезло и во всем мире. Реальная действительность, разумеется, не совсем такова, и рабство продолжает существовать и в наши дни (см., напр.: Index on Censorship 2000). Как и капитализм, это особый способ производства, порождающий собственные формы неравенства, частично совпадавшие и совпадающие с теми формами неравенства, которые порождает, сохраняет и легитимирует идеология расизма. Существует твердое убеждение (особенно в США), будто расизм – в частности, выражающийся в исключающей практике – является следствием рабства. Расизм в его современном виде представляется реакцией «белых» американцев на утрату рабов, которых они считали своей собственностью, выражением желания, чтобы «черные» «знали свое место», а «белые» сохраняли свое превосходство, пусть и в меньшей степени. Оми и Вайнант так говорят об этой исторической преемственности:
В обеих Америках завоевание представляло собой насильственное введение новой формы правления, и отношения власти с покоренными носили почти исключительно характер принуждения. В США истоки расового размежевания, расовой сигнификации и формирования идентичности кроются в крайне диктаторской системе правления. Массовые убийства и изгнания коренного населения, обращение в рабство африканцев в те времена, когда складывалось государство, конечно, не располагали к согласию и не приводили к нему… США отнюдь не пришли к расовой демократии в конце нашего столетия, и принуждение отнюдь не стало делом прошлого. Однако очевидная сложность расовых вопросов, с которыми сталкивается сегодня общество Соединенных Штатов, сумбур конкурирующих расовых проектов и противоречивого расового опыта, переживаемого американцами, заставляют предположить, что слово «гегемония» было бы более подходящим и полезным термином для характеристики современного расового правления (1994: 67).
Это одна из причин, почему анализ расизма в США не так-то легко экстраполировать на Европу (и наоборот); там в период новейшей истории рабство в основном приняло форму колонизации и редко выступало как производственные отношения в самой Европе. Поэтому в европейских дискурсах расизм чаще называется следствием колониализма, а не рабства. Тем легче в данном контексте европейскому читателю оценить полемичность некоторых тезисов Динеша Д’Сузы. Он утверждает, что рабство не является расистским институтом:
Рабство практиковалось тысячи лет фактически во всех обществах: в Китае, Индии, Европе, арабском мире, Экваториальной Африке, Америке. В Соединенных Штатах рабовладение не было прерогативой: тысячи рабов принадлежали американским индейцам и свободным чернокожим. Так что рабство – явление не исключительно западное и не расистское. А вот его отмена – уникальный западный феномен. Американские отцы-основатели сформулировали принципы равенства и согласия, легшие в основу эмансипации и движения за гражданские права (1995: 22).
Конечно, работа Д’Сузы носит полемический характер, он никак не маскирует свои правые взгляды – собственно, кульминацией его рассуждений становится отрицательная позиция по вопросу о репарациях (1995: 113) – но, тем не менее, здесь он прав. Рабство как способ производства вовсе не обязательно имеет хоть что-то общее с расизмом. Оно существовало до возникновения расизма, некоторые африканцы были проданы в рабство другими африканцами, а некоторые рабовладельцы в США были «черными». Однако стоит отметить, что, как свидетельствуют многие исторические примеры, в рабство в первую очередь обращались «чужеземцы», тогда как на закабаление членов собственной группы, нации, трибы зачастую накладывалось табу. Кроме того, в колониальный период рабство легитимировалось идеологией расизма, и наиболее значительную роль тогда играла транспортировка людей из Африки в Америку, где они становились «черными» рабами «белых» рабовладельцев. Иными словами, хотя рабство отнюдь не всегда значит, что «белые» владеют «черными», в Америке это стало нормой.
Как способ производства рабство есть форма подневольного труда, и в этом качестве оно имеет ключевое значение для понимания расизма. Как мы видели, Майлз в одной из других своих работ определяет расизм следующим образом:
Я считаю расизм (который имеет и дополнительные, вторичные условия существования и воспроизводства) потенциальным идеологическим элементом сигнификации, благодаря которой отбирается особый народ, чья рабочая сила будет эксплуатироваться в рамках особой системы несвободных производственных отношений, и легитимируется такой отбор (1987а: 188).
Расизм как идеология и расизм как несвободные производственные отношения неразделимы и дополняют друг друга. Кроме того, рабство сосуществовало с капитализмом (Miles 1987а), так что расистские взгляды имеют нечто общее с контекстами обоих этих способов производства. Важно отметить, что в любом случае его формулирование как идеологии легитимировало способ производства и расизировало, а также этнизировало рынок труда. Вследствие этого люди, классифицируемые как некая расизированная этническая группа, сосредоточивались в определенных секторах рынка труда или вне его. В контекстах рабства, капитализма и, как мы увидим далее, колониализма это составляло часть более широкой макросоциальной структуры.
3. Колониализм и подневольный труд
Сейчас анализ, ориентированный на способ производства, менее распространен в исследованиях колониализма и расизма. Одним из самых главных достижений культурного анализа расизма стала разработка теорий постколониального и колониального дискурса. Главное место при этом отводилось (хотя и не всегда прямо) тому, что Саид назвал «контрапунктическим прочтением». Вот как он это объясняет:
Обращаясь к культурному архиву, мы начинаем перечитывать его не слово в слово, а контрапунктически, зная уже и историю метрополии, которую он рассказывает, и другие истории, против которых (и вместе с которыми) действует доминирующий дискурс. В западной классической музыке различные темы сменяют одна другую, каждая из них лишь на время становится ведущей, и в результате получается стройная, упорядоченная полифония, организованное взаимодействие, диктуемое самими темами, а не каким-либо строгим мелодическим или формальным принципом, существующим независимо от произведения. Полагаю, мы можем таким же образом читать и интерпретировать, например, английские романы, где интерес (как правило, по большей части подавляемый) к Вест-Индии или Индии, так сказать, формируется, а может быть, даже полностью определяется специфической историей колонизации, сопротивления, наконец, местного национализма. В этот момент появляются альтернативные или новые повествования, становясь институционализированными или дискурсивно стабильными единицами (1994: 59 – 60).
Такое «перечитывание» «колониального дискурса» составляет метод постколониальной теории: благодаря контрапунктическому прочтению можно исследовать дискурс и историю (вернее, дискурсы и истории) колониализма. Так, история колониализма рассматривается в плане дискурса – Саид (1995) называет его «ориентализмом», – постулирующего врожденное (сущностное) различие между западной метрополией и колонизированным «Другим», причем последний представляется гомогенным, неизменным и по сути своей неполноценным. Проводниками этого дискурса служат множество каналов: академические исследования колонизированного «Другого», его культуры, языка и т. д. (в действительности представляющие собой чисто западные конструкции); система колониальных институтов; народный, повседневный дискурс, посвященный образу колонизированного «Другого», который пронизывает всю европейскую культуру. Это дискурс, а не идеология, но он помогает идеологии расизма, приписывая европейской цивилизации, т. е. «белым», внешнюю идею ответственности («бремя белого человека»), скрывающую под собой ноуменальную расистскую идеологию, включая убежденность в существовании «расовой» типологии и иерархии.
Многое можно узнать об идеологии расизма с помощью этой теории и этого метода, но в результате сознательного дистанцирования от вопросов производственных отношений, взаимодействия отношений политических и экономических они молчат о других аспектах господства и эксплуатации. Анализ сюжетно-тематического содержания романов не может открыть всего, что нам нужно знать о колониальных отношениях господства.
Европейский колониализм демонстрирует целый ряд культурных образцов и моделей развития. Общим для всех них, с середины XVII до начала XX в., был процесс оккупации и заселения европейцами земель в других уголках мира с последующей организацией производства товаров для обмена на мировом рынке.
Итак, начиная с середины XVII в. представления европейцев о «Другом» генерировались и воспроизводились в ходе контактов между различными народами с разными культурными ценностями, вовлеченными в специфические производственные отношения. Эти представления активно структурировали трансформацию и воспроизводство либо модификаций существующих способов производства, либо новых способов производства, порожденных колониализмом. Последние редко принимали форму, возникшую в Европе, основанную на товарном производстве и превращении в товар рабочей силы. Для них, скорее, были в той или иной степени характерны разные виды прямого физического и политико-правового принуждения, т. е. подневольный труд (ср.: Miles 1987а; Kolchin 1987).
Там, где можно было получить какие-то полезные ископаемые или сельскохозяйственную продукцию и превратить их в товар для продажи на мировом рынке, нужно было организовать доступ к земле и обеспечить рабочие руки. Для последнего требовалось идентифицировать людей, которые будут поставлять рабочую силу, создать условия, при которых эта рабочая сила будет доступна, и подавить сопротивление таким попыткам.
Организация производства в колониальной Кении, например, представляла собой материальный процесс, поддерживавшийся и осуществлявшийся при помощи расизации и расистской идеологии. Европейские колонизаторы и африканское туземное население встретились, будучи уже организованы в классы, причем первые давно «знали» африканцев по многим письменным и устным источникам, а иногда и по прошлому опыту встреч с ними и жизни среди них. Поэтому они пришли в Африку, имея представление об африканцах как о «Другом», логически обосновывающее задачу «цивилизования» людей, стоящих на более низкой ступени развития (Thornton 1965: 158). На этой основе и проходил процесс первичного накопления. В результате экономические производственные отношения имели особое идейное содержание.
Британские колонизаторы прибыли в Кению с «расовым» дискурсом. Он ставил африканцев на нижнюю отметку шкалы «цивилизованности» и налагал на европейских колонизаторов особую ответственность. Те, кто верил в социал-дарвинизм, к тому же безоговорочно соглашались с самыми мрачными последствиями «цивилизования туземцев». Сэр Чарльз Эллиот, один из первых комиссаров Восточноафриканского протектората, в апреле 1904 г. писал в своем меморандуме для Форин Офис: «Ваша светлость открыли Протекторат для белой иммиграции и колонизации, и я думаю, что по крайней мере в конфиденциальной переписке мы должны взглянуть в глаза бесспорной истине – белые поставят черным мат в несколько ходов… Не может быть сомнений в том, что масаи и многие другие племена должны исчезнуть. Я ясно сознаю такую перспективу и смотрю на нее спокойно… [Союз Масаи] это зверская, кровавая система, она зиждется на грабежах и безнравственности» (Bennett 1965: 270-271).
Другие полагали, что процесс; «цивилизования» должен все же представлять собой не столько геноцид, сколько терпеливое ожидание медленно происходящих перемен. Официальный правительственный меморандум о «туземной политике» гласил:
В лице африканских диких племен мы имеем дело с людьми на заре творения… и не можем ожидать, что они в несколько лет: поднимутся из своего нынешнего состояния до уровня высокоцивилизованного народа… Эволюция рас до своего удовлетворительного завершения длится века (цит. по: Sorrenson 1968: 227).
Отнюдь не все были так терпеливы. Колонисты, протестуя против предложения ввести общие избирательные списки и дать туземцам равное право голоса, заявляли, что ждать, «пока отсталые расы (о которых в самом Отчете говорится, что они отстали от европейцев на двадцать столетий) достигнут нужного уровня, дело невозможное, и никакая зрелая и правящая раса с этим не согласится» (цит. по: Bennett 1965: 310).
Идее «расы» как биологической реальности был придан реальный статус в договорах и законодательстве. Договор о переселении масаи из Рифт-Вэлли в Восточноафриканский протекторат и учреждении резервации масаи требовал от их представителей подтверждения: «Полностью удовлетворены предложениями по нашему переселению в четко и окончательно определенные резервации, сделанными несомненно для блага нашей расы» (Sorrenson 1968: 195). В Ордонансе о коронных землях 1915 г. «расами» назывались «люди африканского, азиатского и европейского происхождения соответственно» (1968: 174). Таким образом, колонисты расизировали африканские племена, которые явились «цивилизовать», и тем самым непременно расизировали самих себя как агентов «цивилизации». То был универсальный процесс, поскольку население всего мира было расизировано и расизм создал иерархию «расовой» полноценности.
Когда министр колоний в Лондоне предложил открыть молодую колонию для еврейских беженцев из Восточной Европы, противившиеся этому первые колонисты приводили откровенно расистские аргументы (Mungeam 1966: 104; Sorrenson 1968: 38 – 39). Но наиболее насущным практическим вопросом для колонистов был вопрос о том, каким образом «цивилизовать» дикую и отсталую африканскую «расу». Первоначально было решено, что африканцы должны поставлять рабочую силу для европейцев, получивших землю, но мало склонных или вообще не склонных работать на ней. По мнению одного колониста, выступавшего от имени большинства, «белые» – это «раса господ; а… черные должны навсегда остаться дешевой рабочей силой и рабами» (цит. по: Sorrenson 1968: 238). Такой расизм был классовой идеологией группы людей, получивших доступ к средствам производства и имевших целью заставить других работать на себя.
Этот дискурс выстроил биологическую иерархию человечества, ставящую определенные группы в определенное положение в производственных отношениях. «Белая раса» предназначалась ею не только для политической власти, но и для организации и управления производством. Назначением африканской «расы» было поставлять ей рабочую силу, чтобы реализовать излишки сельскохозяйственной продукции. Итак, расизм не просто легитимировал классовую эксплуатацию. Он представлял социальный мир таким образом, что отдельный народ в нем идентифицировался как трудящийся класс. Оставалась задача организовать социальный мир так, чтобы вынудить этот народ занять его «естественное» классовое положение: иными словами, действительность нужно было привести в соответствие с указанными представлениями, дабы осуществить материальные цели производства.
К моменту европейской колонизации Восточная Африка, за исключением прибрежной полосы, была населена несколькими пространственно и культурно разобщенными племенами, ведущими главным образом кочевое неприбыльное хозяйство (Sorrenson 1968: 28; Brett 1973: 168; Tignor 1976: 3 – 4, 14). Британским колонизаторам конца XIX в. приходилось убеждать или вынуждать эти племена уступить им землю под поселение, а затем снабдить их рабочей силой, когда они уже были в состоянии удовлетворить собственным материальные потребности. Меры, с помощью которых данные цели достигались, породили форму товарного производства, основанную на подневольном труде, наряду с натуральным неприбыльным хозяйством.
Доступ к земле стал первой проблемой, с которой столкнулись европейские колонизаторы и которая потребовала применения силы для основания первых поселений (Low 1965: 31; Tignor 1976: 15). После того как поселок был заложен, поселенцам необходимо было получить достаточное количество земли для развития сельскохозяйственного товарного производства. Это приводило к конфликту интересов между поселенцами и африканскими племенами, использовавшими землю для неприбыльного натурального хозяйства, а также населением индийского происхождения, которое давно проживало в Восточной Африке, занимаясь торговлей. Основной стратегией поселенцев и колониального государства было закрепить за европейцами исключительное право на землю в районах с подходящими климатическими условиями для проживания европейцев и сельскохозяйственного производства (они стали известны под названием «Белое нагорье»), выселить оттуда африканцев и создать резервации, где туземное население могло бы воспроизводиться, в районах, прилегающих к тем, которые были заняты европейскими землевладельцами (Tignor 1976: 30 – 32). Индийцам тоже не разрешалось владеть землей или арендовать ее на «нагорье», и в городах они могли проживать лишь в строго ограниченных местах (Sorrenson 1965: 680 – 682; 1968: 159 – 175). Конфликтующие интересы обусловливали процесс сопротивления и приспособления части африканского и индийского населения к европейской колонизации.
Резервации колонистами первоначально не планировались (Sorrenson 1965: 683), и создание их шло несколько бессистемно, двумя путями, причем оба они облегчались благодаря африканским вождям – креатурам господствующего колониального класса. Немногие племена в Кении имели своих вождей, но оказалось совсем нетрудно найти людей, желающих исполнять эту роль, позволяющую им накопить побольше земли и скота (Mungeam 1966: 129 – 130; Tignor 1976: 42, 49; Sender and Smith 1986: 42 – 43). Земля, которую, как считали колонисты, не занимали и не обрабатывали африканцы, попадала в разряд «пустоши» и затем продавалась или сдавалась европейским поселенцам, в результате чего устанавливались отношения частной собственности (Sorrenson 1965: 675-677, 682; Wrigley 1965: 227 – 228). С точки зрения африканского населения, это налагало ограничения на их прежний кочевой образ жизни. Иными словами, то, что для европейских поселенцев было «пустошью», служило африканцам-кочевникам для временного хозяйствования и поселения.
Второй путь – «переговоры» с африканскими племенами с целью определения границ их проживания. В отдельном случае с масаи потребовалось даже по договору переселить их в другое место, чтобы освободить землю для европейцев (Sorrenson 1968: 182 – 189, 210 – 225). Этот процесс начался в самые первые годы XX в. (Mungeam 1966: 202 – 204), но только в 1915 г. губернатору колонии даны были полномочия объявить о создании резерваций, а большинство из них были учреждены официально не раньше 1926 г. (Sorrenson 1965: 683; Tignor: 1976: 32). Кроме того, их границы впоследствии пересматривались с целью очистить больше земли для поселения европейцев и окончательно определились только после 1932 г. (Wrigley 1965: 259 – 260; Sorrenson 1965: 687 – 689).
Для европейских колонистов образование резерваций колониальным правительством имело важнейшее значение, помогая установить контроль над землями, но само по себе это еще не способствовало развитию товарного сельскохозяйственного производства. Первоначально участки колонистов были сравнительно малы (Wrigley 1965: 219), но все же в иных случаях превышали 5000 акров, а это слишком много для семейного фермерского хозяйства (Low 1965: 51). Так что нужна была не только земля, но и люди, которые обеспечили бы ее рабочей силой. Одно только создание резерваций не могло вынудить «туземцев» работать на европейцев, поскольку им позволялось сохранить «традиционный» образ жизни (Stichler 1982: 44 – 45).
Самые разные стратегии применялись, чтобы заполучить африканскую рабочую силу по самой дешевой цене, и все они зависели от вмешательства колониального государства. Так что заставить африканскую «расу» исполнять ее «естественную» роль поставщика дешевых рабочих рук можно было только силами других людей. Один из методов – прямое или непрямое принуждение. Колониальное государство широко практиковало его при строительстве инфраструктуры колонизации и создании условий для товарного сельскохозяйственного производства. Принудительный труд явился развитием африканской традиции общинных (неоплачиваемых) работ, служивших общему благу племени, выставлявшего работников, и применявшихся, например, при прокладывании дорог и расчистке буша. Колониальное государство модифицировало эту систему на окружном уровне, используя новых «вождей» в качестве посредников, чтобы получить рабочих для дорожного строительства, сооружения «общественных» зданий и носильщиков. Некоторые общинные работники направлялись и на фермы (Tignor 1976: 43). После 1920 г. принуждение стало откровенным и начало играть главную роль. Колониальное правительство требовало от местного вождя набрать определенное количество подходящих людей для работы в течение определенного периода на строительстве автомобильных и железных дорог и доков за пределами места их проживания и за небольшую плату, которая была ниже, чем заработок добровольных работников. К людям, назначенным на работу вождем, в случае отказа применялись различные санкции. Нередко набранных таким образом работников заставляли работать на частных предпринимателей, заключивших контракт с колониальным правительством (Wrigley 1965: 231, 237; Clayton and Savage 1974: xvi – xvii, 29, 44, 134 – 139).
Вторая стратегия – «система скваттеров». Африканские общины поощряли поселяться на принадлежащей европейцам земле, с тем чтобы они поставляли каждый год определенное количество рабочих рук в обмен на право использовать часть земли для добывания средств к существованию (см.: Wrigley 1965: 231 – 232; Bennett 1965: 277). К 1920-м гг. именно с помощью таких отношений землевладельцы получали большую часть работников (Clayton and Savage 1974: 128).
Еще один вариант этой же системы: работодатели могли нанять работников по годовому контракту, требующему от последних отработать на нанимателя как минимум 180 дней, за что они получали один акр земли на человека без арендной платы и небольшое жалованье (Sorrenson 1968: 150; Brett 1973: 171 – 172; Clayton and Savage 1974: 32, 128 – 131). Такие производственные отношения напоминали крепостное право, но по мере расширения сельскохозяйственного производства они становились обременительны для землевладельцев из-за того, что африканцы занимали большое количество земли, и потому к концу 1920-х гг. они сошли на нет, уступив место системе наемного труда (Wrigley 1965: 257).
Третья стратегия – «склонить» африканцев к «добровольному» выходу на рынок труда, где они будут продавать свои рабочие руки за жалованье. «Склоняли» их в основном двумя способами. Во-первых, при помощи налогообложения, ставшего главной силой в начале 1920-х гг. (Tignor 1976: 183). Поскольку от африканцев требовали платить налог колониальному правительству наличными, определенной части африканского населения нужно было найти источник денежного дохода, достаточного по крайней мере для уплаты налога (Low 1965: 23; Sorrenson 1968: 151, 155; Brett 1973: 188; Clayton and Savage 1974: 143 – 146). Во-вторых, правительство «поощряло» африканцев предоставлять свою рабочую силу в распоряжение землевладельцев. Часто оно действовало прямо, но обычно пользовалось посредничеством «вождей», служивших по сути колониальными чиновниками (Tignor 1976: 53, 105, 182). Однако, когда свидетельства такого «поощрения» стали достоянием гласности в первое десятилетие XX в., возник конфликт с министерством колоний в Лондоне (Wrigley 1965: 231). Точно так же развивались события после Первой мировой войны. В 1919 и 1920 гг. колониальное правительство выпустило циркуляры, гласившие, что африканцы должны поставлять рабочую силу, и поручавшие окружным властям использовать все законные средства, чтобы поощрить их к этому, оказывать нажим на местных вождей и старейшин. В ответ на многочисленную критику циркуляры с самого начала были легитимированы парламентом в Лондоне как отвечающие «действительным интересам» африканцев, поскольку они направлены на то, чтобы покончить с «праздностью и порочностью» их образа жизни. Подобная легитимация примиряла имперскую, патерналистскую миссию по цивилизованию «низших рас» с задачей обеспечения «высшей расы господ» рабочей силой (Brett 1973: 188 – 189, Clayton and Savage 1974: 32 – 41, 110 – 117; Tignor 1976: 173).
В сочетании с образованием резерваций эти две формы понуждения привели к созданию в Кении системы сезонного труда (Stichter 1982). А 1920-е гг. стали десятилетием значительного расширения сельскохозяйственного производства товаров (кофе, сизаля, маиса, позже – чая) на мировой рынок, организованного европейскими землевладельцами (Wrigley 1965: 235; Brett 1973: 176; Tignor 1976: 145).
В течение всего десятилетия возрастала миграция работников, совпавшая с постепенным исчезновением форм принудительной вербовки и упадком крестьянского африканского хозяйства. Последнему с помощью законодательных мер активно способствовало колониальное правительство, поскольку успешное производство товарных культур отрицательно сказалось бы на предложении рабочей силы (Tignor 1976: 292). В итоге резервации стали неспособны производить достаточные средства к существованию и превратились из мест воспроизводства «традиционного» африканского образа жизни в резервуары рабочей силы, из которых европейские землевладельцы могли черпать по мере надобности.
Упадок крестьянского хозяйства являлся важнейшим фактором создания сезонной рабочей силы, ибо он означал, что для уплаты налогов нужно искать какие-то другие источники денежного дохода. Итак, в основе «добровольного» поиска все большим числом африканцев покупателя на их труд на «Белом нагорье» лежали социально оформленные условия экономического принуждения. В 1920-е гг. территориально ограниченные резервации уже не могли производить достаточно, чтобы прокормить растущее африканское население (Stichter 1982: 30 – 89).
Мы описали здесь формы социальной интервенции поддерживаемого государством класса колонизаторов, направленной на развитие товарного производства в местности, где коренное население воспроизводит себя, не зная такого производства и денег как средства обмена. Создание нового способа производства влечет за собой реорганизацию и субординацию прежнего неприбыльного способа. Процесс освобождения части населения от средств производства с целью вынудить его продавать рабочую силу за заработную плату (т.е. процесс образования пролетариата, что является основным аспектом периода «первоначального накопления») – универсальная черта перехода к капиталистическому способу производства и обязательно сопровождается принуждением. Однако, как указывал Маркс (1976: 86), он всегда принимает исторически конкретную форму.
Процесс первоначального накопления часто анализируют в первую очередь как трансформацию экономических отношений, осуществляемую государством. Но в Кении эта трансформация происходила не только в силу действий колониального государства, решающее влияние на нее оказывали расизация и расизм. Европейские захватчики представляли экономическую трансформацию как взаимодействие между «расами», и процесс перехода осуществлялся путем расизации возникшего землевладельческого класса и частичного лишения африканцев собственности. Люди, идентифицируемые как источник подлежащей эксплуатации рабочей силы, в идеологическом плане определялись как низшая «раса». Процесс формирования классов расизировался: создание частично лишенного собственности рабочего класса не только мотивировалось расизмом – оно осуществлялось путем институционализации этого расизма в системе расовой сегрегации, при которой представителям разных «рас» отводились не только разные экономические роли, но и разные места проживания. Таким образом, экономические и политические отношения социально конструировались в соответствии с идеологией расизма.
Идеология расизма использовалась не только для отбора людей, которые займут определенные позиции в структуре классовых отношений, – сами классовые отношения структурировались особым образом, превращая большую часть африканцев в поставщиков дешевой рабочей силы. Положение пролетариев или полупролетариев, в котором оказались африканцы, объявлялось самым подходящим для народа, стоящего на другой ступени развития, для другого (низшего) вида человеческих существ. В заключение скажем, что в данном исторически конкретном случае первоначального накопления рабочий класс формировался диалектикой процесса материального (частичного) лишения средств и процесса расизации. В результате расизм стал производственным отношением, потому что эта идеология оказала решающее влияние на создание и воспроизводство отношений между эксплуататорами и эксплуатируемыми: она была одним из репрезентационных элементов, исторически способствовавших построению и воспроизводству системы товарного производства. Итак, повторим еще раз: расизм как идеология и расизм как производственное отношение выступали нераздельно, дополняя друг друга.
4. Капитализм и классовые отношения
Существенный аспект воспроизводства капиталистического способа производства составляют процессы распределения людей по различным местам в иерархии экономических отношений, поскольку, например, недостаток людей, предназначенных к исполнению функции наемных работников, может воспрепятствовать процессу накопления. В мировой экономике, где господствует капиталистический способ производства, это структурирует временную и постоянную миграцию людей из одного нации-государства в другое для заполнения растущего числа рабочих мест в сфере ручного, административного, а иногда и квалифицированного труда. Кроме того, и капиталисты и капитал всегда мобильны относительно национальных границ. Однако с наступлением крупного кризиса процесса накопления в начале 1970-х гг. международная миграция в Западную Европу сильно сократилась, а количество относительно избыточного населения в значительной степени колебалось, по мере того как людей увольняли с работы, а затем опять принимали на работу. В рамках большого структурного цикла накопления шел сложный диалектический процесс включения людей в различные звенья классовых отношений и исключения из них по мере расширения и сужения этих звеньев.
В ходе этого процесса использовались различные критерии, в том числе, в связи с миграцией – сигнификация фенотипических различий, имевшая ключевое значение для включения людей в сферу наемного труда и исключения из нее, а также для их ранжирования в рамках иерархии наемных работников. Рассмотрим эту тему на примере Великобритании.
Британская экономика, как и другие западноевропейские экономики, в 1940-е – 1950-е гг. испытала значительную нехватку рабочих рук в контексте реорганизации рынка труда после Второй мировой войны. Подавляющее большинство мигрантов, прибывавших в Великобританию, дабы заполнить вакансии, составляли либо выходцы из колоний и бывших колоний, британские подданные, поначалу не подлежавшие иммиграционному контролю, либо граждане Республики Ирландии, пользовавшиеся привилегированным доступом на британский рынок труда. В итоге здесь, в отличие от других западноевропейских наций-государств, в вопросах разрешений на работу и проживание не находила широкого применения система труда мигрантов (Castles et al. 1984: 20 – 28). Миграция происходила в основном неформальными путями, но регулировалась условиями на рынке труда (Peach 1968).
Данная система отношений рухнула с введением в 1962 и 1965 гт. иммиграционного контроля над британскими подданными, родившимися в странах Содружества (правда, граждане Ирландской республики по-прежнему ему не подлежали). После этого мигранты из Индии и стран Карибского бассейна, как правило, были иждивенцами тех, кто приехал в Великобританию в поисках оплачиваемой работы в 1950-е гг., хотя в конце 1960-х и начале 1970-х гг. к ним присоединились мигранты из Восточной Африки, бывшие по сути политическими беженцами (см., напр.: Twaddle 1975).
Подавляющее большинство мигрантов 1950-х гг. приезжали с маленьким капиталом или вообще без капитала, так что у них не было другого выбора, кроме как продавать свою рабочую силу за регулярный заработок, даже если они намеревались накопить капитал. Поскольку лишь малая их часть была специально завербована, перед тем как мигрировать, большинство поступали на места, которые находили для них родственники, друзья, или искали работу сами. Бывали исключения: ничтожное меньшинство мигрантов, в основном из Азии, привозили с собой некоторый капитал и имели намерение расширить свои капиталистические интересы (Nowikowski 1984); еще одна небольшая часть приезжала в качестве приглашенных специалистов, в частности, для работы в системе Государственной службы здравоохранения (Unit for Manpower Studies 1977: 58 – 61). Если не обращать внимания на эти исключения, остается объяснить, почему столь многие мигранты из Азии и стран Карибского бассейна пополняли ряды полуквалифицированной и неквалифицированной рабочей силы.
Ключом к объяснению служит тот факт, что подобные места стали вакантными в результате перехода местных работников на «новую работу», где больше платили и лучше были условия труда. В ходе послевоенного реструктурирования экономики благодаря расширению сектора легкого машиностроения, производства потребительских товаров длительного пользования, сферы услуг возникли новые области применения наемного труда, тогда как в старых секторах производства (например, в текстильной промышленности и металлообработке), столкнувшихся с растущей международной конкуренцией, условия труда стали ухудшаться (см., напр.: Fevre 1984: 17 – 54; Duffield 1985: 144 – 152). В итоге определенные сектора экономики стали испытывать острую нехватку рабочих рук, и в условиях полной занятости вакансии невозможно было заполнить за счет населения самой Британии. Таким образом, структурные особенности обусловили спрос на рабочую силу в определенных экономических секторах, и карибские и азиатские мигранты заняли именно эти места.
Правда, в отличие от сезонных рабочих, набираемых по контракту (который ставит работника на конкретное место в иерархии наемного труда и удерживает на нем в течение определенного периода времени), карибские и азиатские мигранты теоретически вольны были продавать свою рабочую силу кому пожелают. Так что они могли вступать в соревнование с местными работниками за доступ к все увеличивающемуся количеству новых рабочих мест, лучше оплачиваемых и с лучшими условиями труда. Значит, необходимо дать дополнительное объяснение тому факту, что большинство карибских и азиатских рабочих занимались малоквалифицированным или неквалифицированным ручным трудом (что ставило их на низшую позицию в рядах наемной рабочей силы). Мы находим причины этого в том, что набор работников хотя бы частично зависит от мнения нанимателя о способностях и навыках, необходимых для эффективного выполнения той или иной работы, и о способностях и навыках людей, предлагающих на продажу свою рабочую силу. Наниматель старается совместить предполагаемые качества нанимающихся с предполагаемыми требованиями к работе на том месте, куда они нанимаются. Его оценка этих качеств и требований действует поэтому как критерий включения и исключения, помогающий дифференцировать тех, кто ищет работу.
Следовательно, работодатели определенным образом ранжируют людей, присутствующих на рынке труда. В получающейся иерархии качества отдельных индивидов считаются репрезентативными для более широкой общности, и если какой-то кандидат на рабочее место на первый взгляд отвечает критериям, позволяющим отнести его к представителям данной общности, вопрос о его профессиональной пригодности может решаться исходя из предполагаемых свойств общности, а не его личных качеств. При таких обстоятельствах процессы включения и исключения обусловливаются сигнификацией и групповой классификацией. Там, где они зависят от фенотипических характеристик, прием на работу расизируется, т. е. считается, что на рынке труда имеются представители разных «рас», и для каждой из них характерны свои способности и навыки, которыми данная группа и отличается от других как «раса».
Британский рынок труда был расизирован таким образом начиная с 1950-х гг. Работодатели сигнифицировали определенные физические и культурные характеристики (в частности, цвет кожи, отсюда такие выражения, как «цветная рабочая сила», «цветные рабочие») карибских и азиатских мигрантов и их родившихся в Англии детей, а сигнификация структурировала процессы найма на работу. Работодатели полагали или были убеждены, что рынок труда составляют несколько разных «рас» и что у этих «рас» разные свойства, влияющие на профпригодность. В 1950-х – начале 1960-х гг. процесс расизации сопровождался исключением мигрантов, которое происходило двумя способами (Wright 1968: 212). Во-первых, многие работодатели вообще отказывались нанимать «цветных» рабочих, а большинство делало это, только когда не находилось другого источника рабочей силы. Иными словами, британские предприниматели, действуя на расизированном рынке труда, упорно исключали азиатских и карибских рабочих, пока была в наличии «белая» рабочая сила. Во-вторых, если карибских и азиатских мигрантов все же нанимали, их не допускали к определенным видам работ либо число нанимаемых ограничивалось заранее установленной квотой.
Отчасти эта исключающая практика объясняется тем, что профессиональные навыки большинства мигрантов, включая тех, кто считал себя квалифицированным работником в контексте производственных отношений Азии или стран Карибского бассейна, были недостаточны для индустриальной капиталистической экономики (Wright 1968: 30 – 40). С этой точки зрения, их могли не брать на работу в места, где требовался квалифицированный ручной или машинный труд. Кроме того, детерминирующим фактором служил расизм. Некоторые работодатели оправдывали свою исключающую практику, ссылаясь на мнимое или действительное нежелание своих работников работать рядом с «цветными» – нежелание, которому они потакали своими действиями. Другие прибегали к негативным стереотипам: азиаты «медленно обучаются», карибские негры ленивы, недисциплинированны и агрессивны, «цветные» вообще чаще бывают причиной аварий на производстве и требуют более тщательного присмотра, чем «белые» рабочие (Wright 1968: 89 – 144). Во всех этих случаях цвет кожи мигрантов сигнифицировался, и они коллективно наделялись негативно оцениваемыми характеристиками. В обзоре Райта не все работодатели высказывали подобные расистские мнения, так что нет оснований предполагать полное единодушие в этих вопросах. И тем не менее, взаимосвязь между расизацией мигрантов, расизмом и исключающей практикой ограничивала параметры рынка труда, открытого для азиатских и карибских выходцев. Таким образом, несмотря на спрос на увеличение численности рабочего класса в Великобритании – что, кстати, стимулировало миграцию – расизм и связанная с ним исключающая практика в основном не давали мигрантам подняться выше положения малоквалифицированных и неквалифицированных рабочих. Указанная взаимосвязь по-прежнему создает структурные проблемы для людей азиатского и карибского происхождения, ищущих работу, сохраняя иерархию пригодности и накладывая идеологические ограничения на операции на рынке труда. Особенно заметно это было в период острой безработицы в Великобритании в 1980-е гг. Однако уже начиная с 1960-х гг. крупные исследования природы и масштабов исключающей практики (см., напр.: Daniel 1968; Smith 1977; Brown 1984; Modood et al. 1997) засвидетельствовали широкую распространенность актов исключения азиатов и карибских негров, ищущих работу, хотя они стали менее открытыми, после того как были объявлены вне закона в 1968 г. (Modood et al. 1997: 83).
Дженкинс (1986), в частности, продемонстрировал, что у расизации и расизма были самые широкие возможности, чтобы структурировать решения менеджеров при найме работников и тем самым определять положение последних на рынке труда. С теоретической точки зрения, принятой нами, это исследование довольно спорно, поскольку оперирует раздутым понятием расизма (1986: 5) и заранее определяет природу категорий, используемых менеджерами, как общее мнение (1986: 80). Тем не менее, Дженкинс показал, что огромное большинство менеджеров принимало решения о найме работников исходя из набора расистских стереотипов и общего негативного суждения об азиатских и карибских рабочих, которые были весьма близки общераспространенным темам современного британского расизма (1986: 83 – 84, 107 – 109). Так, они склонны были считать, что иммиграция – «плохая вещь», смотрели на рабочих карибского и азиатского происхождения как на «не британцев» и полагали, что «их слишком много» в Англии. Кроме того, практически все менеджеры были убеждены, что прием на работу азиатских и карибских рабочих создает проблемы для них и для их организации (1986: 95 – 105). Наконец, Дженкинс показал, что некоторые критерии пригодности, используемые менеджерами при найме рабочих, вели к систематическому исключению кандидатов азиатского и карибского происхождения (1986: 79). К тому же все эти критерии, убеждения, взгляды действовали в таком контексте, когда поиск кандидатов на рабочие места преимущественно проводился внутри самой организации или методом устной вербовки, что давало расизму большие возможности для сохранения исключающей практики (1986: 134-135).
В начале XXI в. работодателям стало труднее нанимать работников такими неформальными способами (отчасти потому что «косвенная дискриминация» также объявлена вне закона), но расизация и расизм все еще могут скрыто влиять на структурирование рынка труда. Однако периоды сильной безработицы, как, например, 1980-е гг., больше могут сказать нам о взаимоотношениях капитализма и расизма, чем периоды малой безработицы, как в настоящее время, поскольку исследование таких периодов позволяет рассмотреть расизацию относительного избытка населения. В 1980-е гг. люди азиатского и карибского происхождения были представлены на всех основных экономических участках капиталистического производства в Великобритании (Field et al. 1981; Miles 1982: 167 – 188), включая мелкую и среднюю буржуазию (Anon. 1983: 429; Wilson 1983; Nowikowski 1984; Werbner 1984: 181; Barber 1985: 475; Anon. 1987: 22), хотя, конечно, позиция в экономических отношениях еще не полностью определяет классовое положение. Большинство азиатов и карибских негров трудоспособного возраста были экономически активны и имели оплачиваемую работу, занимая экономическое положение пролетариев. Однако экономически активных мужчин было больше, чем женщин (хотя относительно мужчин и женщин карибского происхождения верно обратное), занимались они чаще ручным трудом, и между ними были значительные различия в зависимости от национальности: так, например; среди выходцев из Восточной Африки наблюдался гораздо более высокий уровень занятости, чем среди пакистанцев и бангладешцев (и мужчин и женщин) (см., напр.: Brown 1984: 305; Barber 1985: 469 – 470; Anon. 1987: 19 – 20). В конце 1990-х гг. уровень занятости среди мужчин-китайцев стал выше, чем уровень занятости афро-азиатов, а разрыв в этом отношении между мужчинами и женщинами карибского происхождения практически исчез (Modood et al. 1997: 84 – 111).
Несмотря на пролетарское положение азиатов и карибских негров, несмотря на вариации в зависимости от пола и национальности, ясно, что они составляли значительную часть относительно избыточного населения и что это, скорее, было следствием расизации, нежели недостаточной квалификации мигрантов: в 1984 г. среди карибских негров и азиатов от 16 лет и старше без работы были 21,3% мужчин и 19,1% женщин; среди мужчин из Пакистана и Бангладеш эта цифра возрастала до 34%, среди женщин из этих стран – до 40%. Причем карибские негры и азиаты в возрасте 16 – 34 лет, родившиеся в Великобритании, с большей вероятностью могли остаться без работы, чем те, кто родился за границей (Barber 1985: 473 – 474; Anon. 1983: 428). В период же сравнительно низкого уровня безработицы, в середине 1990-х гг., ситуация уже не была столь однозначна (разве что для карибских негров мужского пола, не имеющих официальной квалификации), и это позволяет предположить, что в данный период относительно избыточное население привлекалось к труду (см.: Modood et al. 1997: 91 – 92).
Мнение, будто карибские негры и азиаты в Великобритании все вместе составляют «черный» низший класс, сообщество, гомогенное в своей бедности и экономически невыгодном по сравнению с «белыми» положении – результате расизма и систематических исключающих практик, является поэтому ошибочным (см.: Rex and Tomlinson 1979: 1 – 35; Sivanandan 1982: 11, 123), даже для периода острой безработицы 1980-х гг. Оно ошибочно в двух моментах: в предположении о едином классовом положении британского населения азиатского и карибского происхождения в 1980-е гг. и в объяснении экономического положения этого населения исключительно как следствия расизма и исключающей практики. Это можно продемонстрировать, рассмотрев причины увеличения в Великобритании доли азиатов, занимающих классовое положение мелкой буржуазии.
Так же, как многие экономически обусловленные миграции, миграция азиатов в Великобританию частично была мотивирована не только стремлением к экономическому успеху, но и желанием войти в среду мелкой буржуазии. Например, большая часть патидаров, происходящих из индийского Гуджарата, прибыли в Великобританию из Индии и Восточной Африки с ярко выраженной купеческой идеологией. Таким образом, хотя подавляющее большинство мигрантов становились участниками экономических отношений в Британии как продавцы рабочей силы, они сохраняли намерение работать на самих себя, занимаясь какой-нибудь торговой деятельностью. Не всем (возможно – лишь меньшинству) удалось совершить такой переход, но те, кому удалось, совершили его отчасти под влиянием намерений и целей, которые изначально мотивировали их миграцию (Tambs-Lyche 1980: 57, 60, 125). Помимо этой мотивации в переходе части азиатских мигрантов и их детей в ряды мелкой буржуазии сыграл, по мнению некоторых, свою роль и опыт расизма и исключающих практик, уверенность, что работа на себя оградит их от такого опыта на рынке труда (Forester 1978: 420-423; Anwar 1979: 125; Nowikowski 1984: 158, 164).
У некоторых, впрочем, такого выбора не было, и по ряду аспектов экономическое положение большинства карибских негров и азиатов было и остается ниже, чем положение местного населения. Среди пролетариев карибские негры и азиаты чаще занимаются ручным, а не машинным трудом, а среди тех, кто занимается ручным трудом, они чаще используются для малоквалифицированной и неквалифицированной работы (Brown 1984: 157 – 165). Что касается относительно избыточного населения, официальная статистика, при всей ее ограниченности, показывает, что в периоды острой безработицы уровень ее среди выходцев из Азии и стран Карибского бассейна в целом был значительно выше, чем среди местного населения (Newnham 1986: 9 – 12), а в периоды малой безработицы этот разрыв сокращался, но все равно оставался заметным (см.: Modood et al. 1997: 83 – 84). Это косвенно говорит о том, что расизм и связанные с ним исключающие практики являются немаловажными факторами при определении классового положения людей азиатского и карибского происхождения в Великобритании. Отсюда вытекает аналитическая задача – оценить, как расизация и расизм взаимодействуют с другими процессами, ставя человека в то или иное положение в иерархии классовых отношений.
5. Заключение
По нашему мнению, главной аналитической задачей является историческое (а не абстрактно теоретическое) исследование интерполяции расизации и расизма в политико-экономические отношения, а этих отношений – в конкретные социальные формаций. Хотя расизм как производственное отношение настолько тесно взаимодействует с расизмом как идеологией, что их невозможно разделить (можно сказать, каждый является инструментом воспроизводства другого), следует прежде всего исходить не из того, что расизм есть функция способа производства, а из того, что это явление в корне противоречивое.
Такой анализ высветит и специфику и универсальные черты исторического развития капиталистического способа производства. Среди универсальных черт нами выявлен классовый аспект, взаимодействующий с расизмом в создании неравенства. Мы утверждаем также, что процессы международной миграции (добровольной или вынужденной) являются инструментом образования относительно избыточного населения и приводят к концентрации расизированной рабочей силы мигрантов среди пролетариата западных капиталистических экономических систем.
Итак, мы можем сделать вывод, что между миграцией и расизмом существуют диалектические отношения. Жертвами расизма часто становятся люди, имеющие за своими плечами (или плечами своих предков) историю той или иной миграции. Почти все выходцы из Азии и стран Карибского бассейна в Великобритании – либо сами рабочие-мигранты, либо (в большинстве случаев) близкие родственники или потомки рабочих-мигрантов и то и дело являются объектами расистских выпадов, мотивируемых тем, что они «не отсюда». То же самое можно сказать и об опыте ирландцев в Великобритании или мигрантов из множества бывших колоний в западноевропейские метрополии. В Австралии аборигены и островитяне из Торресова пролива имеют особый статус с точки зрения истории миграций. Ни они, ни их предки не мигрировали в Австралию. Они стали жертвами расизма в результате колониальной миграции британских поселенцев, для которых колония была terra nullus (ничейной землей), а обнаруженные там люди – ничего не значили. Помимо этого, расизм может действовать как фактор, стимулирующий миграцию, заставляя людей бежать от насилия (Zolberg et al. 1989), как в случае, например, с цыганскими беженцами из Словакии и Чехии, которых, кстати, часть британских средств массовой информации и политических кругов встретила с расистской враждебностью. Как показывают этот пример, да и вся долгая история цыган (см., напр.: Fraser 1995; Fonseca 1996; Moreau 1996), расизм порождает миграцию, которая порождает расизм, который опять порождает миграцию и так далее.
И внутри, и вне академических кругов сейчас часто слышится общественнонаучный термин «глобализация». Хотя все считают этот процесс уникальной чертой «нового мирового порядка», сложившегося после холодной войны, он уже шел некоторое время и до этого, Маркс и Энгельс наблюдали его в середине XIX в. (1967: 84). Правда, с того времени он неуклонно ускорялся и несомненно прибавил обороты с распадом Советского Союза и его сферы влияния в международных отношениях и мировой экономике. Хотя конкретные классы капиталистов и пролетариев обязаны своим существованием конкретному нации-государству (в результате чего они всегда имеют определенное культурное лицо), перемещения капитала и рабочей силы со временем все больше принимают международный характер, и государственные границы представляют собой потенциальное препятствие их свободному обращению.
Необходимость обращения диктуется главной динамической составляющей капиталистического способа производства – накоплением капитала (Marx 1976: 762 – 801). Конкурентный характер капиталистического производства порождает процессы централизации и концентрации капитала, но вместе с тем и заставляет менять его географическое местонахождение, что, в свою очередь, сказывается начисленности рабочего населения в тех или иных местах. Этот процесс идет сначала внутри государств, затем (все больше) пересекает государственные границы, требуя соответственно свободного обращения рабочей силы (вместе с капиталом) как внутри государств, так (все больше) и между государствами, дабы заполнялись отдельные экономические ниши.
Международное обращение рабочей силы, в отличие от обращения капитала, есть в то же время пространственная мобильность людей: рабочая сила – это свойство человеческих существ, и она не может быть отделена от их физического присутствия. Правда, в мире наций-государств человеческие существа обладают целым комплексом культурных атрибутов (напр., язык, костюм, кухня), отчасти являющихся знаками их первоначальной принадлежности к определенному нации-государству, имеют тот или иной правовой статус и гражданство. Национальность можно сравнить с членством в клубе, которое позволяет пользоваться эксклюзивным доступом ко всем удобствам и услугам этого клуба, но в то же время преграждает, по крайней мере формально, доступ к удобствам и услугам всех других клубов. Чтобы попасть в любой другой клуб, требуется разрешение администрации.
В мире наций-государств национальность потенциально является фактором международной иммобилизации, а мобильность ставится в зависимость от государства, разрешающего въезд «чужаков» – членов других клубов. И даже в том случае, если право на въезд им предоставляется, их специфический, культурный облик может сигнифицироваться как мерило их принадлежности к другому клубу.
Подобные исторически сложившиеся обстоятельства рождают одно противоречие. Когда процесс накопления капитала начинает тормозиться нехваткой рабочей силы, государство имеет возможность позволить или организовать набор работников за границей, исполняя свою главную роль гаранта условий воспроизводства капиталистического способа производства. Для этого требуется определить правовые условия въезда граждан других наций-государств для постоянного или временного проживания с целью заполнить вакантные места в иерархии классовых отношений. Во многих западноевропейских нациях-государствах, с конца 1940-х до начала 1970-х гг., правительство вводило контрактную систему набора рабочих-мигрантов (Castles et al. 1984: 11 – 39), т. е. решало проблему нехватки рабочих рук, разрешая временное пребывание иностранцев. Однако из-за конъюнктурных противоречий (Miles 1986) многие временные работники становились по сути постоянными жителями (правда, гражданами – реже), так же как мигранты из бывших колоний, въезжавшие в Западную Европу в качестве граждан колониального нации-государства К обеим этим группам добавлялись еще и политические беженцы (см., напр.: Paludan 1981).
Итак, связь между миграцией и расизмом имеет не только экономический характер, как показали недавние случаи проявления враждебности к «искателям убежища». Собственно, мигранты уже не раз становились предметом политических дебатов, хотя в этом отношении политическое развитие шло неравномерно, т. е. в разных местах в разное время: в Великобритании и Швейцарии – в середине 1960-х гг., во Франции, Германии и Нидерландах – в 1970-е гг. Еще один показатель неравномерности можно найти, проведя сравнительный анализ расцвета неофашистских политических партий (Husbands 1982): в Великобритании Национальный фронт добился политической известности и некоторого успеха в 1970-е гг. (см.: Walker 1977; Fielding 1981; Taylor 1982), тогда как французский Национальный фронт стал заметной политической силой в 1980-е (см.: Ogden 1987).
Конкретные исторические примеры напоминают нам, что нет простой корреляции между репрезентационными и политическими процессами с одной стороны и экономическими – с другой, ибо свидетельствуют, что проблема мигрантов ставилась на политической арене в некоторых нациях-государствах еще до экономического кризиса капитализма начала 1970-х гг. Так что, подыскивая объяснение сигнификации присутствия мигрантов, мы не должны видеть в ней только и исключительно попытку западноевропейских правящих классов воссоздать воображаемую солидарность, представляя «Другого» как незаконного пришельца в период кризиса, который между прочим привел к массовой безработице. Рабочий класс был в силах формировать политическую повестку дня между периодами всеобщего кризиса, побуждаемый собственным материальным положением и идеологической концептуализацией, на которые, как он считал, оказывало влияние присутствие мигрантов. Так что в отдельных европейских обществах государство вынуждено было реагировать на идущие «снизу» (правда, часто преломлявшиеся в позиции выборных политиков) требования запретить иммиграцию и сократить число населения иноземного происхождения (см. DeLey 1983; Wihtol de Wenden 1987).
В равной мере сложная задача – идентификация и объяснение идеологического содержания процесса сигнификации. Еще одно различие между европейскими нациями-государствами заключается в содержании представлений о природе «проблемы», как на официальном уровне, так и в повседневном обиходе (см.: Hammar 1985; Grillo 1985). Такие представления со временем могут меняться, но мы все же вправе сравнить, голландский термин «ethnische minderheden», французские «immigrés» и «étrangers», немецкую категорию «Gastarbeiter» и швейцарские «Fremdarbeiter», «Fremdarbeitskrafte» (среди немецкоязычных жителей), английское название «immigrants» (с предполагаемой проблемой «race relations»), шведский термин «invanderer». Очевидно, что содержание процесса проблематизации менялось в зависимости от социальной формации. Поэтому так важно эмпирически выявить различия; сигнифицируемые как серьезные. Разумеется, присутствие мигрантов позволяет части местного населения произвести переоценку «Я», идентифицируя мигрантов как «Другого», но необходимо заранее установить, как это делается – путем сигнификации культурных характеристик, или биологических, или некой комбинации тех и других.
Сейчас ясно, что в Британии проблематизация присутствия мигрантов произошла путем сигнификации и биологических, и культурных характеристик и что рабочий класс играл в процессе расизации активную роль. Этот процесс и связанная с ним формулировка расистской идеологии представляли собой значительную политическую силу до наступления крупного экономического кризиса, это была форма отчасти автономного сопротивления низов, рожденная опытом соперничества за скудные ресурсы и локального экономического спада (см.: Phizacklea and Miles 1980: 167 – 176). Однако, как мы видели, британское государство также было активным агентом расизации, среди прочего принимая исключающие законы об иммиграции, институционализировавшие расизм, характеризуя молодежь карибского происхождения как угрозу «закону и порядку». В силу этого экономические и политические последствия кризиса накопления капитала отчасти выразились в идее «расы», объектом которой стало население карибского и азиатского происхождения, превращенное во внутреннего «Другого»; в законах, полицейской практике, речах политиков, сообщениях средств массовой информации, повседневном дискурсе его присутствие представлялось нежелательным, создающим проблемы, не только симптомом, но и причиной кризиса (Hall 1978; CCCS 1982: 9 – 46).
С учетом всего вышесказанного – миграция не является обязательно и неизбежно коррелятом расизма. Существуют примеры того, как давно живущие в стране народы становятся объектом расизма и исключающих процессов. Самый яркий и хорошо известный из них – история евреев в Германии в 1920-е – 1930-е гг. Эти люди имели германское гражданство и были достаточно «незаметны» в немецкой культуре и немецком обществе, так что фашистскому государству пришлось искать способы выделить их в особое меньшинство. Оно разработало сложные процедуры по установлению еврейского «происхождения» и заставило евреев носить отличительный знак – желтую звезду. Второй, более свежий пример – расизм и исключающая практика балканских государств по отношению к этнизированным группам населения, которые раньше были национализированы благодаря созданию после Второй мировой войны государства Югославии. К этому примеру мы обратимся в следующей главе.
Перевод с английского Л.Ю. Пантиной
Оцифровал Юрий Дергунов
Источник: Майлз Р., Браун М. Расизм. – М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2004. – С. 145 – 176.
Читайте також:
Аттіла Мелег: «Расизм був одним із найважливіших інститутів у розвитку капіталізму»
О хитрости империалистического разума (Пьер Бурдье, Лоик Вакан)
Проблемы Намибии (Анкома Бафур)
Литература:
Anon. 1983. Ethnic Origin and Economic Status // Employment Gazette. Vol. 91. P. 424 – 430.
Anon. 1987. Ethnic Origin and Economic Status // Employment Gazette. Vol. 95. P. 18 – 29.
Anwar M. 1979. The Myth of Return: Pakistanis in Britain. London: Heinemann.
Barber A. Ethnic Origin and Economic Status // Employment Gazette. Vol. 93. P. 467 – 477.
Bennett G. Settlers and Politics in Kenya // History of East Africa / Ed. by V. Harlow, E. M. Chiver. Vol. II. Oxford: Clarendon Press.
Brett E. A. 1973. Colonialism and Underdevelopment in East Africa: The Politics of Economic Change, 1919 – 1939. London: Heinemann.
Brown C. 1984. Black and White Britain: The Third PSI Study. London: Heinemann.
Castles S., Booth H., Wallace T. 1984. Here for Good: Western Europe’s New Ethnic Minorities. London: Pluto Press.
CCCS 1982. The Empire Strikes Back: Race and Racism in 70s Britain / Centre for Contemporary Cultural Studies. London: Hutchinson.
Clayton A., Savage D. C. 1974. Government and Labour in Kenya, 1895 – 1963. London: Frank Cass.
Daniel W. W. 1968. Racial Discrimination in England. Harmondsworth: Penguin.
DeLey M. 1983. French Immigration Policy Since May 1981 // International Migration Review. Vol. 17. № 2. P. 196-211.
D’Souza D. 1995. The End of Racism. New York: Free Press.
Duffield M. 1985. Rationalisation and the Politics of Segration: Indian Workers in Britain’s Foundry Industry, 1945-62 // Race and Labour in Twentieth-Century Britain. London: Frank Cass.
Fevre R. 1984. Cheap Labour amd Racial Discrimination. Aldershot: Gower.
Field S. et al. 1981. Ethnic Minorities in Britain: A Study of Trends in their Position since 1961. London: HMSO.
Fielding N. 1981. The National Front. London: Routledge and Kegan Paul.
Fonseca I. 1996. Bury Me Standing. London: Vintage.
Forester T. 1978. Asians in Business // New Society. 23 February. P. 420 – 423.
Fraser A. 1995. The Gypsies. Ofxord; Cambridge, Mass.: Blackwell.
Grillo R. D. 1985. Ideologies and Institutions in Urban France: The Representation of Immigrants. Cambridge: Cambridge University Press.
Hall S. 1978. Racism and Reaction // Five Views of Multi-Racial Britain / Commission for Racial Equality. London: Commission for Racial Equality.
Hammar T. (ed.) 1985. European Immigration Policy: A Comparative Study. Cambridge: Cambridge University Press.
Husbands C. 1982. Contemporary Right-wing Extremism in Western European Democracies: A Review Article // European Journal of Political Research. Vol.9. P. 75 – 99.
Index on Censorship. 2000. The New Slavery. Special Issue. Vol. 29, № 1.
Jenkins R. 1986. Racism and Recruitment: Managers, Organisations and Equal Opportunity in the Labor Market. Cambridge: Cambridge University Press.
Kolchin P. 1987. Unfree Labour: American Slavery and Russian Serfdom. London: Harvard University Press.
Low D. A. 1965. British East Africa: The Establishment of British Rule // History of East Africa / Ed. by V. Harlow, E. M. Chiver. Vol. II. Oxford: Clarendon Press.
Marx K. 1976. Capital. Vol. 1. Harmondsworth: Penguin.
Marx K., Engels F. 1967. The Communist Manifesto. London: Penguin.
Miles R. 1982. Racism and Migrant Labour. A Critical Text. London: Routledge and Kegan Paul.
Miles R. 1986. Labour Migration, Racism and Capital Accumulation in Western Europe Since 1945 // Capital and Class. Vol. 28. P. 49 – 86.
Miles R. 1987a. Capitalism and Unfree Labour: Anomaly or Necessity? London: Tavistock.
Modood T. et al.1997. Ethnic Minorities in Britain. London: Policy Studies Institute.
Moreau R. 1996. The Rom: Walking the Path of the Gypsies. Toronto: Key Porter Books.
Mungeam G. H. British Rule in Kenya: 1895 – 1912: The Establishment of Administration in the East Africa Protectorate. Oxford: Clarendon Press.
Nowikowski S. 1984. Snakes and Ladders: Asian Business in Britain // Ethnic Communities in Business: Strategies for Economic Survival / Ed. by R. Ward, R. Jenkins. Cambridge: Cambridge University Press.
Ogden P. 1987. Immigration, Cities and the Geography of the National Front in France // Foreign Minorities in Continental European Cities / Ed. by G. Glebe, J. O’Loughlin. Stuttgart: Franz Steiner Verlag Wiesbaden.
Omi M., Winant H. 1994. Racial Formation in the United States: From the 1960s to the 1990s. 2nd ed. New York: Routledge.
Paludan A. 1981. Refugees in Europe // International Migration Review. Vol. 15. № 1/2. P. 69 – 73.
Peach C. 1968. West Indian Migration to Britain. London: Oxford University Press.
Phizacklea A., Miles R. 1979. Working Class Racist Beliefs in the Inner City // Racism and Political Action in Britain / Ed. by R. Miles, A. Phizacklea. London: Routledge and Kegan Paul.
Rex J., Tomlinson S. 1979. Colonial Immigrants in a British City: A Class Analysis. London: Weidenfeld and Nicholson.
Said E. W. 1994. Culture and Imperialism. London: Vintage.
Said E. W. 1995. Orientalism: Western Conceptions of the Orient. London: Penguin.
Sender J., Smith S. 1986. The Development of Capitalism in Africa. London: Methuen.
Sivanandan A. 1982. A Different Hunger: Writings on Black Resistance. London: Pluto Press.
Smith D. J. Racial Disadvantage in Britain. Harmondsworth: Penguin.
Sorrenson M. P. K. 1965. Land Policy in Kenya, 1895 – 1945 // History of East Africa / Ed. by V. Harlow, E. M. Chiver. Vol. II. Oxford: Clarendon Press.
Sorrenson M. P. K. 1968. Origins of European Settlement in Kenya. Nairobi: Oxford University Press.
Stitcher S. 1982. Migrant Labour in Kenya: Capitalism and African Response 1895 – 1975. London: Longman.
Tambs-Lyche H. 1980. London Patidars: A Case Study of Urban Ethnicity. London: Routledge and Kegan Paul.
Taylor S. 1982. The National Front in English Politics. London: Macmillan.
Thornton A. P. 1965. Doctrines of Imperialism. New York: Wiley.
Tignor R. L. 1976. The Colonial Transformation of Kenya: The Kambu, Kikuyu, and Masai from 1900 to 1939. Princeton: Princeton University Press.
Twaddle M. 1975. Expulsion of Minority: Essays on Ugandan Asians. London: Athlone Press.
Unit for Manpower Studies 1977. The Role of Immigrants in the Labour Market. London: Deparment of Employment.
Walker M. 1977. The National Front. London: Fontana.
Werbner P. 1984. Pakistani Entrepreneurship in the Manchester Garment Trade // Ethnic Communities in Business: Strategies for Economic Survival / Ed. by R. Ward, R. Jenkins. Cambridge: Cambridge University Press.
Wihtol de Wenden C. 1987. France’s Policy on Migration from May 1981 till March 1986: Its Symbolic Dimension, Its Restrictive Aspects and Its Unintended Effects // International Migration. Vol. 25. No 2. P. 211 — 219.
Wilson D. 1983. Asian Entrepreneurs: From High Street to Park Lane // The Director. June. P. 30 – 32.
Wright P. 1968. The Coloured Worker in British Industry. Oxford: Oxford University Press.
Wrigley C. C. Kenya: The Pattern of Economic Life, 1902 – 1945 // History of East Africa / Ed. by V. Harlow, E. M. Chiver. Vol. II. Oxford: Clarendon Press.
Zolberg A., Sergio A., Astri S. 1989. Escape from Violence. New York: Oxford University Press.
