Старые боги, новые загадки. Заметки об исторической субъектности

Майк Дэвис

Можем ли мы по-прежнему защищать идею рабочего класса как основного агента радикальных изменений в мире, где глобализация, разрушение профсоюзов и автоматизация перекраивают мир труда, вынуждая нынешнее и будущие поколения выживать за счет неустойчивой и неформальной занятости? И можем ли мы говорить о существовании «исторической силы» (как описал её в 1995 году Эрик Хобсбаум), лежащей в основе социалистического проекта? За некоторым исключением, марксисты поздно пришли к этой экзистенциальной дискуссии, часто имея на вооружении не более чем философские лозунги. В этой статье мы утверждаем, что для решения поставленной проблемы мы прежде всего должны уточнить основание для сравнения. Под этим основанием мы имеем в виду глубокое и тонкое понимание того, как пролетарская субъектность истолковывалась в эпоху классического социализма.

Начиная с разрозненных подсказок оставленных Марксом и его последователями, главным образом Розой Люксембург, в этом эссе мы наметим теорию формирования классов и социалистической гегемонии согласно историческому и революционному опыту рабочего класса и его идеям. Основной тезис статьи состоит в том, что «субъектность» в конечном счете обусловлена развитием производительных сил, однако, при этом она активируется конвергенцией (или «сверхдетерминацией») политической, экономической и культурной борьбы. Даже в классическую эпоху социализма крупные фабрики были не единственным местом, где сосредотачивалась сила рабочего класса. Наряду с производством, городские движения и международные кампании солидарности также были котлом, где выплавлялось классовое сознание, что, возможно, делает их наиболее актуальными для нашего дивного нового безработного мира.

В интервью 1995 года вскоре после публикации «Эпохи крайностей» Эрику Хобсбауму задали вопрос о будущей популярности социалистических идей. Хобсбаум ответил, что она будет зависеть от существования «исторической силы», способной поддержать социалистический проект. «Мне кажется, что понятие исторической силы до сих пор основывалась не столько на идеях, сколько на определенной материальной ситуации… при этом главной проблемой левого движения является субъектность». В условиях снижающегося удельного веса переменного капитала в современном производстве и, как следствие, социального веса промышленного пролетариата Эрик Хобсбаум сказал следующее:

...мы можем вновь оказаться в другой структуре общества вроде той, которая была в докапиталистическую эпоху. Как и тогда, большая часть людей перестанут быть наемными рабочими, а превратятся в нечто иное. Как мы это наблюдаем в странах третьего мира, люди могут стать работниками серой зоны неформальной экономики и их нельзя будет отнести к классу наемных рабочих. Тогда в силу этих обстоятельств возникает логичный вопрос: как мобилизовать эту людскую массу для достижения целей, которые по-прежнему актуальны и которые в какой-то степени сегодня еще более неотлагательны по своей форме^[1].

Упадок традиционной экономической и политической силы рабочего класса теперь и в пораженных кризисом странах БРИКС, таких как Бразилия и ЮАР, является поистине эпохальным^[2]. В Европе, как и в США, размывание промышленной занятости принявшее форму арбитража рабочей силы (т. е поиска рабочей силы с меньшей стоимостью за рубежом. — прим. пер.), аутсорсинга и автоматизации шло параллельно с увеличением прекаризации (имеются в виду трудовые отношения без гарантии занятости. — прим. пер.) в сфере услуг, цифровой индустриализацией труда «белых воротничков» и стагнацией или полным упадком охваченной профсоюзами занятости в государственном секторе. Провоцируя возмущение рабочего класса новыми элитами дипломов и богачами из сферы хай-тек, новый социал-дарвинизм сузил и развратил традиционную культуру солидарности, а также привел к подъему антииммигрантских движений новых правых^[3]. Даже если бы неолиберальная буря пошла на спад, а этого пока ничего не предвещает, автоматизация, затронувшая не только производство и обычный менеджмент, но теперь и профессиональную экспертизу и даже научную деятельность, угрожает последним остаткам гарантий занятости в ключевых экономиках^[4].

Конечно же, Хобсбаум не мог учесть перевода глобального производства в Восточную Азию и почти экспоненциальный рост китайского фабричного рабочего класса на протяжении последнего поколения. Однако замена человеческого труда системами ИИ (искусственного интеллекта) нового поколения и машинами не обойдет стороной промышленную Восточную Азию. Например, Foxconn, крупнейшее в мире промышленное предприятие, сейчас заменяет сборщиков на своем огромном комплексе в Шеньчжене и в других местах миллионами роботов, которые не покончат жизнь самоубийством в отчаянии от ужасных условий труда^[5]. Тем временем в большей части глобального Юга с 1980-х годов структурные тенденции перевернули традиционные представления об «этапах экономического роста» по мере того, как процесс урбанизации был отделен от экономического роста, а выживание рабочих — от наемной занятости^[6]. Даже в странах с высокими темпами роста ВВП, таких как Индия и Нигерия, мы не замечаем снижения бедности и безработицы, а, наоборот, наблюдаем их подъем. Именно поэтому «безработный рост» был добавлен к неравенству доходов в списке главных проблем на повестке дня Всемирного экономического форума в 2015 году^[7]. Вместе с тем, глобальная сельская бедность, особенно в Африке, стремительно урбанизируется или, лучше сказать, «помещается на склад», оставляя лишь малую надежду на то, что мигранты когда-нибудь будут встроены в современные производственные отношения. Их пункт назначения — нищенские лагеря беженцев и периферийные трущобы без всякой работы, где их дети смогут мечтать стать проститутками или террористами-смертниками, управляющими машинами с взрывчаткой.

Итогом этих трансформаций в богатых и бедных регионах мира является беспрецедентный кризис пролетаризации или, если хотите, «реального подчинения» труда, воплощенного в субъектах, чьё сознание и способность влиять на изменения все еще являются загадкой. Используя терминологию 25-й главы «Капитала», Нейлсон и Стаббс утверждают, что «неравномерное развертывание противоречивой долгосрочной динамики рынка труда при капитализме вызывает огромный относительный прирост населения, распределенного очень неравномерно и непропорционально в своей форме и размерах по странам мира. Это относительное перенаселение, уже превзошедшее в размерах все действующие армии, продолжит увеличиваться в среднесрочной перспективе»^[8]. Неважно в какой форме: будь то в форме непостоянного и неколлективизированного труда или микропредпринимателей и мелких преступников, или просто в форме постоянно неработающих, судьба этого «прибавочного человечества» будет центральной проблемой марксизма XXI века. Будут ли старые категории общих социальных настроений и общей судьбы, спрашивает Оливье Шварц, по-прежнему определять идею «народных классов»?^[9]. У социализма, как предостерегал Хобсбаум, не будет серьезного будущего, если крупные слои этого неформального рабочего класса не найдут источники коллективной силы, рычаги влияния и платформы для участия в международной классовой борьбе.

" Рабочие у станка, медсестры, водители грузовиков и школьные учителя остаются организованной социальной базой, защищающей историческое наследие рабочего класса в Западной Европе, Северной Америке и Японии."

Было бы огромной ошибкой, однако, подобно постмарксистам, делать вывод, что отправной точкой теоретического обновления должны стать похороны «старого рабочего класса», которого, грубо говоря, лишили должности субъекта, но не уволили из истории. Рабочие у станка, медсестры, водители грузовиков и школьные учителя остаются организованной социальной базой, защищающей историческое наследие рабочего класса в Западной Европе, Северной Америке и Японии. Профсоюзы, пусть ослабленные и обескровленные, продолжают выражать образ жизни, «основанный на ясном чувстве достоинства других людей и их роли в мире»^[10]. Однако ряды традиционных рабочих и их профсоюзы перестали расти, а крупный прирост в глобальной рабочей силе происходит все больше за счет ненаемного труда и безработных. Как недавно пожаловался Кристиан Марацци, «для анализа ситуации, которая все больше характеризуется фрагментацией субъектов, составляющих мир занятости и незанятости», уже не так просто использовать такую категорию, как «классовое строение»^[11].

На высоком уровне абстракции текущий период глобализации определяется триадой идеальных типов экономик: сверхиндустриальной (береговая Восточная Азия), финансовой/третичной (имеется в виду «третичный сектор экономики» — сфера услуг. — прим. пер.) (Северная Атлантика) и гиперурбанизированной/добывающей (Западная Африка). «Безработный рост» зарождается в первой, становится хроническим во второй и абсолютным в третьей. Можно добавить четвертый идеальный тип, коим является дезинтегрирующееся общество, для которого характерен экспорт беженцев и мигрантского труда. В любом случае для моделирования важнейших векторов исторического развития мы больше не можем полагаться на концепцию единого образцового общества или класса. Неосмотрительное возведение на трон в качестве исторических субъектов таких абстракций, как «множество», всего-навсего делает очевиднее бедность эмпирического анализа. Если современный марксизм хочет разгадать загадку того, как гетеродоксальные социальные категории могут быть совмещены в единой борьбе против капитализма, он должен уметь считывать будущее одновременно с перспективы Шэньчжэня, Лос-Анджелеса и Лагоса.

Описание вакансии пролетариата

Даже на предварительной стадии поставленные задачи кажутся пугающими. Начнем с того, что новая теория революции должна искать поверочную точку в старом наследии — с прояснения понятия «пролетарской субъектности» в классической социалистической мысли. Подытожив общее воззрение, Эллен Вуд определяет субъектность как «обладание стратегической силой и способностью к коллективному действию, основанное на конкретных условиях материальной жизни». Однако, к сожалению, у нас нет канонического текста, который объяснял бы зрелую точку зрения Маркса по этому вопросу или напрямую связывал потенциал класса с категориями «Капитала»^[12]. Как сетовал Лукач:

Одинаково роковым как для теории, так и для практики пролетариата образом главное произведение Маркса обрывается именно там, где он приступает к определению классов [52-я глава «Капитала»]. Стало быть, последующее движение мысли вынуждено было в этом решающем пункте рассчитывать на интерпретацию, сопоставление случайных высказываний Маркса и Энгельса, на самостоятельную разработку и применение метода^[13].

С тех пор как Лукач попытался заполнить этот «пробел» в своей книге «История и классовое сознание» (1923), был найден, истолкован и рассмотрен целый клад неопубликованных работ и черновиков Маркса. Но создание путеводителя ключевых макроконцепций класса, исторической субъектности, государства, способов производства и так далее требует осторожного использования трех очень разных видов источников. Ими являются: явно заданные философские утверждения, главным образом сделанные до 1850 года; политико-стратегические выводы, сделанные на основе частично эмпирического анализа; фрагменты и аллюзии из «Экономических рукописей 1857—1859 годов» (Grundrisse), «Экономической рукописи 1861—1863 годов» и «Капитала», которые развивают или преобразуют более ранние идеи.

Однако такая реконструкция идей на основе фрагментарных источников, неважно насколько она верна, не должна ложно пониматься как «истинный Маркс». Её просто стоит воспринимать как возможного Маркса. Марчелло Мусто утверждал, что Маркс не смог обновить и систематизировать свои идеи не только из-за болезни и постоянного пересмотра «Капитала», но и из-за «своей внутренней склонности» к схематизации. Его «неугасимая жажда знаний не прошла с годами, вновь и вновь возвращая Маркса к новым исследованиям. В итоге к концу своего жизненного пути Маркс осознал проблематичность сведения сложности истории в один теоретический проект. Это сделало неполноту знания [его] верным компаньоном»^[14].

Ввиду этого, данное эссе не претендует на статус строгого упражнения в марксологии. Напротив, я широко использую лукачевскую экстраполяцию марксизма для разработки исторической социологии, совместимой с идеальным типом революционного рабочего класса в эпоху Первого и Второго интернационалов^[15]. Я синтезирую разнообразные утверждения о революционной роли фабричного рабочего класса, сделанные Марксом, Энгельсом, их последователями во Втором интернационале и представителями школы Лукача, а также те суждения, которые вполне могли бы быть сделаны в свете нашего нынешнего понимания рабочей истории в XIX — начале XX века. Результат этого проиллюстрированного разными примерами анализа — максимальное обоснование того, что традиционный рабочий класс является могильщиком капитализма. Представьте себе, что Мировой Дух попросил пролетариат дать краткое описание своих способностей для работы на должности Всемирного Освободителя^[16].

Подобный перечень приписываемых способностей, начиная со способности рабочих осознавать себя как класс, является конструкцией, собранной в сравнительных целях. Сама по себе она не выдвигает претензий на прекращение эмпирических прений или теоретическую последовательность. Однако вслед за Марксом она предполагает, что сумма способностей рабочего класса является реалистичным потенциалом его самоосвобождения и революции. Здесь необходимо сделать несколько оговорок. В своем внимании к ресурсам самоорганизации и действия, а также к интересам, мобилизующих их, и историческим задачам, требующим их, я обхожу стороной философские споры о социальной онтологии и сознании, а также недавнюю полемику среди социальных теоретиков и историков вокруг проблемы агентности/cтруктуры (к которой Алекс Каллиникос так повелительно обратился в книге «Делая историю»)^[17].

Во-первых, я практически не рассматриваю то, как классы посредством конфликтов, структурно оформленных режимами накопления, фактически создают друг друга и влияют на относительные возможности и самосознание друг друга. Знаменитый пример этого процесса мы находим в десятой главе «Капитала», где Маркс подробно объясняет, как победа английских рабочих в принятии закона о десятичасовом рабочем дне была тут же встречена их работодателями инвестициями в новое поколение машин, увеличивших интенсивность труда. (В первом теоретическом тексте итальянского «операизма» под названием «Рабочие и капитал» («Operai e Capitale») [1966] Марио Тронти вывел из этого примера всеобъемлющую теорию борьбы между капиталом и трудом как диалектику «классовой композиции и рекомпозиции»)^[18].

Вторым важным вопросом является неравномерная и прерывающаяся во времени кризисами траектория капиталистического накопления, создающая изменчивую экономическую топографию классовой борьбы. В спирали экономических циклов Маркс видел периодическое открытие и сворачивание возможностей для пролетарского наступления. Например, экономический бум 1850-х годов погасил трудовые конфликты в Британии, в то время как депрессия 1870-х годов сопровождалась новым пробуждением классовой борьбы в международном масштабе^[19]. Капитал придал «объективным условиям» новое и более мощное значение теории кризиса. (До Ленина, однако, марксисты не пытались рассматривать войну как сравнимый по важности или даже более важный ускоритель социальных изменений)^[20]. 

В-третьих, способность в моем словоупотреблении — это развиваемый потенциал к сознательной и логически последовательной деятельности, а не «божий промысел», автоматически и неизбежно возникающий из социальных условий. В случае с пролетариатом способность также не равнозначна дару в отличие от способности нанимать и увольнять, которой капиталист обладает просто в силу собственности на средства производства. Более того, условия, при которых эти способности присваивается, могут быть как структурными, так и конъюнктурными. Первые возникают из положения пролетариата в способе производства. Например, сюда относится возможность организовывать массовые забастовки, останавливающие производства в целых городах, отраслях или даже странах. Вторые способности специфические для определенного исторического этапа, а значит, в конечном итоге преходящие, как, например, упрямое поддержание инженерами и кораблестроителями неформального контроля за рабочим процессом в конце викторианской эпохи. Конъюнктурность может также обозначать пересечение несинхронизированных историй как, например, сохранение абсолютизма в середине эпохи индустриализации, приведшее Европу к мощному сочетанию индустриального конфликта и борьбы за избирательные права. При этом подобное сочетание не наблюдалось в США и других «белых» колониях.

Несмотря на то, что «структуры создают неравные возможности для агентов», велик соблазн применить второй закон Ньютона к истории, поскольку структурные условия часто сразу продуцируют тенденции и контртенденции. «Фабричная форма», например, «воплощает и, следовательно, учит капиталистическому понятию отношений собственности. Но, как указывает Маркс, она также может учить неизбежно социальному и коллективному характеру производства и тем самым подрывать капиталистическое понятие частной собственности»^[21]. Подобным образом в «Капитале» растущая органическая композиция (интенсивность капитала) производства частично компенсируется в своей стоимости удешевлением средств производства. Аналогично ресурсы могут использоваться во взаимоисключающих или даже противоположных целях. Жажда технического и научного знания, например, является предпосылкой рабочего контроля над производством, но также может потворствовать амбициям рабочей аристократии, которая надеется однажды превратиться в менеджеров или собственников. Самоорганизованное пролетарское гражданское общество также может усиливать свою классовую идентичность как в подчиненном, корпоративистском смысле субкультуры, находящейся в орбите буржуазных институтов, так и в гегемониальном, опережающем смысле, как антагонистическая контркультура.

Последнее: мы определяем «классический пролетариат» как европейские и североамериканские рабочие классы второй промышленной революции, которая длилась с 1848 года по 1921 год. Условными границами этой революции являются социалистическое восстание июня 1848 года в Париже (начало) и так называемое Мартовское восстание в Саксонии в 1921 году (конец). Первое событие стало началом эпохи после буржуазных революций, а второе закончило европейскую революцию 1917—1921 годов. С поражением Немецкой революции марксизм Коминтерна обратился к новым историческим субъектам: антиколониальным движениям, «суррогатному» пролетариату, крестьянам, безработным, мусульманам и даже американским фермерам. Все они не были частью первоначального теоретического видения Маркса и Энгельса^[22].

Цепи и потребности

1

Говоря словами вступления 1843 года «К критике гегелевской философии права», пролетариат носит «радикальные цепи». Его освобождение требует ликвидации частной собственности и окончательного исчезновения всех классов.

В отличие от отживших себя ремесленника, бедного крестьянина или даже раба, промышленный рабочий не смотрит в прошлое сквозь призму джефферсоновской или прудонистской ностальгии по утопическому восстановлению мелкого производства, натурального хозяйства и эгалитарной конкуренции. «Человеческий инстинкт контроля над собой и своим непосредственным окружением, который для предшествующих классов в сущности означал стремление к совершенствованию контроля над средствами личного существования и создания богатства, для пролетариата превратился в желание коллективного контроля и собственности на средства производства»^[23]. Пролетариат признает, что уничтожение мелкой собственности капиталом необратимо и что экономическая демократия должна строится на отмене системы найма, а не крупномасштабной промышленности как таковой. Единственный среди всех подчиненных и эксплуатируемых классов пролетарий не имеет никакого остаточного интереса в сохранении частной собственности на средства производства и воспроизводстве экономического неравенства.

Однако важно провести различие между цепями Марксового «философского пролетариата», носимыми им в работах 1843—1845 годах, и теми, в которые позже заковали рабочих в первом томе «Капитала»^[24]. Первые были определены через абсолютную нищету, эксплуатацию и исключение: «такого класса гражданского общества, который не есть класс гражданского общества; такого сословия, которое являет собой разложение всех сословий; такой сферы, которая имеет универсальный характер вследствие её универсальных страданий». Согласно молодому Марксу, его существование было не только «отрицанием» человеческой природы, но и условием, чье собственное отрицание требует «радикальной революции», — низвержения «до сих пор существующего мирового порядка»^[25].

С другой стороны, в «Капитале» структурное положение становится настолько же важным, как и экзистенциальное положение в определении сущности пролетариата. Маркс показывает, что бедность пролетариев, хоть и не столь глубокая, как бедность голодающей деревни, является более радикальной по своей природе, поскольку возникает из роли пролетариата как производителя беспрецедентного богатства. В Британии промышленная революция создала общество, «в котором бедность порождается в таком же изобилии, как и богатство», в то время как в Германии бедность вновь возникшего пролетариата была «не стихийно сложившаяся, а искусственно созданная бедность»^[26]. Если бедность, как утверждал Андре Горц, и является «естественным базисом» борьбы за социализм, эта та «неестественная бедность», которая вырастает в смычке с производительной силой коллективного труда^[27].

Маркс также вводит важнейшее различие между обобществленной на фабрике и обычной, или ручной, рабочей силой. «Формальные отношения производства» (наемный труд и капитал), возникающие из экспроприации мелких производителей сельскохозяйственным и торговым капиталом, формируют широкие рамки неимущего рабочего класса. Более того, «система наемного труда», как напоминает нам Дэвид Монтгомери, «исторически не совпадала с индустриальным обществом»^[28]. В середине викторианской эпохи в Британии, например, домашняя прислуга составляла самую большую группу наемного населения, а ручной труд продолжал процветать одновременно с фабричной системой. Всемирная выставка 1851 года прославила век паровой энергии, но триста тысяч оконных панелей, которые покрывали Хрустальный дворец (Crystal Palace), были выдуты вручную^[29].

И наоборот, согласно Марксу, именно социо-технические отношения производства являются ключевым отличием фабричного пролетариата, этого коллективизированного ядра современного рабочего класса^[30]. Для того чтобы приобрести всеобщую форму и включить в себя все разнообразие наемного труда, рабочее движение должно набрать силу прежде всего в передовых промышленных секторах, таких как текстильная промышленность, металлургия, угледобыча, кораблестроение, железные дороги и так далее. Как сказано в «Манифесте», этим отраслям как таковым присуща «историческая самодеятельность»^[31].

2

Основным условием пролетарского проекта является царство свободы, присущее развитой промышленной экономике как таковой. Для достижения главной цели социализма, а именно трансформации прибавочного труда в равно распределенное свободное время, радикальные цепи необходимо превратить в радикальные потребности.

Революции бедноты в отсталых странах могут достичь заоблачных высот, но только пролетариат в развитых странах может действительно понять будущее. Внедрение науки в производство, понуждаемое конкуренцией между капиталистами и воинственностью рабочего класса, уменьшает необходимость (если не саму актуальность) отчужденного тяжелого труда. Уже в «Нищете философии» (1847) Маркс утверждал, что «организация революционных элементов как класса предполагает существование всех тех производительных сил, которые могли зародиться в недрах старого общества»^[32] Десятилетием позже в «Экономических рукописях 1857—1859 годов» (Grundrisse) Маркс предсказал, что «по мере развития крупной промышленности создание действительного богатства становится менее зависимым от рабочего времени и количества затраченного труда, … а зависит от общего состояния науки и от степени развития технологии или от применения этой науки к производству». На этом этапе «прибавочный труд рабочих масс перестал быть условием для развития всеобщего богатства, точно так же как не-труд немногих перестал быть условием для развития всеобщих сил человеческой головы. Тем самым рушится производство, основанное на меновой стоимости...». Затем станет и материально возможным и исторически необходимым для самих рабочих присвоить их собственный прибавочный труд в качестве свободного времени для «творческого, научного и другого развития личности… мерилом богатства будет уже не рабочее время, а свободное время».^[33]

"Критическое отношение к утопиям не должно исключать социалистическое воображение."

Но такое присвоение никогда не произойдет, если его задача очерчивается просто как справедливое перераспределение благ, равенство доходов или всеобщее процветание^[34]. Это предпосылка социализма, а не его сущность. Напротив, новый мир будет определяться удовлетворением «радикальных потребностей», порожденных самой борьбой за социализм, и будет несовместимымым с отчуждением, присущим капиталистическому обществу. «Они [потребности] включают в себя потребность в общности, человеческих отношениях, в труде как цели (первичном жизненном желании), в универсальности, в свободном времени, свободной деятельности и в развитии личности. По своей сути эти потребности качественные в отличие от потребности в материальных благах, которая сравнительно снижается в обществе объединенных производителей (по мере исчезновения потребности «владеть»)^[35]. Радикальные потребности в свободном времени и свободном труде создаются не благодаря росту потребления и капиталистического «изобилия», а благодаря контрценностям и мечтам, воплощенным в радикальных массовых движениях. Чтобы пустить корни в повседневной жизни, должны появиться предпосылки  для этих потребностей, прежде всего, в социалистическом отношении к дружбе, сексуальности, гендерным ролям, женским правам, национализму, уходу за детьми и слепой приверженности расе или этносу. Хорошо известное отвращение Маркса и Энгельса к утопическим проектам и футуристическим спекуляциям демонстрирует их научную дисциплину. Однако критическое отношение к утопиям не должно исключать социалистическое воображение, а еще меньше препятствовать многообразию альтернативных институтов, начиная от рабочих колледжей, потребительских кооперативов, туристических клубов и заканчивая свободными психоаналитическими клиниками и другими структурами, посредством которых рабочие движения обращались как к существующим, так и воображаемым потребностям^[36].

3

Пролетариат глубоко заинтересован в развитии производительных сил до такой степени, когда станет меньше тяжелого труда, больше свободного времени и будет обеспечена экономическая безопасность. Но благотворный цикл разотчуждения и улучшения уровня жизни предполагает материальную базу для изобилия. В ситуации переходного дефицита структурное насилие будет оставаться неотъемлемой частью экономических отношений. Именно поэтому Маркс назвал стадию между капитализмом и социализмом «диктатурой пролетариата».

Основываясь на современных технологиях и действуя в рамках союза развитых стран, рабочее правительство могло бы поддерживать экономический рост, при этом добиваясь впечатляющего улучшения качества жизни и прежде всего сокращения рабочего дня. Поскольку сами рабочие будут участвовать в принятии как мелких, так и крупных решений об инвестициях, производственных объемах и интенсивности труда, в обществе будет существовать достаточная мотивация для непрерывных технологических нововведений, которые сделают машины рабами рабочих, а не наоборот^[37].

На каком уровне экономического развития в обществе созреют предпосылки для социализма? В 1870 году, несмотря на внушительное промышленное развитие в Северной Америке, Германии и Франции, Маркс полагал, что «если Англия является классической страной лендлордизма и капитализма, то, с другой стороны, в ней созрели более, чем где бы то ни было, материальные условия для их уничтожения»^[38]. Тем не менее в то же время Маркс продолжал представлять себе революцию как глобальный или по крайней мере международный процесс. Если уж на то пошло, Ленин еще больше настаивал на  непременно «европейском» характере социалистической победы, считая революцию в Германии обязательным условием такой возможности. Только после смерти Ленина в начале 1924 года, хронологически совпавшей с планом Дауэса, который стабилизировал буржуазную Веймарскую республику, большевики были вынуждены стать лицом к лицу со своим будущим без deus ex machina в виде революции на Западе.

Как уже предвидели Ленин и другие сторонники и противники революции, рабочее правительство в отсталой стране с огромным сельским населением, немеханизированной промышленностью и дешевым экспортом столкнется с большими трудностями в обеспечении национального промышленного развития (в особенности нацеленного на создание инфраструктуры и постоянного капитала) без принуждения села отдавать большую часть излишков на развитие современных секторов экономики. Другими словами, перед тем как стать всеобщим освободителем, рабочий класс (небольшая, но очень организованная группа в таких обществах) должен будет занять место буржуазии в качестве коллективного экспроприатора и эксплуататора. Такое положение вещей могло бы привести к всеобщей сельской стачке, когда зажиточные крестьяне, как самые эффективные производители, потеряли бы всякий стимул к сохранению своих производственных мощностей и начали бы запасаться едой для ее продажи на черном рынке. Именно это и произошло во время Гражданской войны и снова после окончания новой экономической политики (НЭП). В ответ на действия крестьян государство должно было либо смягчиться («правая» стратегия Бухарина) или прибегнуть к абсолютному принуждению (ленинская политика в 1918—1919 годах и сталинская программа конца 1920-х годов).

«Первоначальное социалистическое накопление», как назвал его в 1925 году Евгений Преображенский, было одновременно необходимостью и трагедией пролетарской власти в отсталой экономике. Но альтернативные стратегии, такие как НЭП, могли привести к восстановлению капиталистических отношений собственности и, как утверждали многие, к возрождению сельской буржуазии, что могло привести к разрыву «смычки города и деревни»^[39]. Единственным способом разрубить этот гордиев узел было привлечение иностранных инвестиций и техническая помощь более развитых социалистических экономик. Однако это бы полностью вернуло теорию революции к предпосылке социалистического прорыва в индустриальном европейской центральной части западнее Эльбы.

4

В противоположность капитализму, который понапрасну расходует или вообще репрессирует кооперативное мышление в рабочем процессе, пролетарская способность к самоорганизации и творческому сотрудничеству будет главной движущей силой производства в социалистическом обществе. Вооруженные кибернетическими технологиями, свободные объединения рабочих станут главной движущей силой общественного прогресса.

В своих разрозненных комментариях о материальных предпосылках социализма Маркс не смог провести четкое различие между развитием производительных сил как таковым и созданием сопутствующих социальных возможностей для экономической координации и планирования. С одной стороны, эти возможности включают в себя институты экономической демократии и рабочего контроля, а с другой — технологии, которые обрабатывают огромные массивы экономических данных в реальном времени и представляют их в форматах, позволяющих народное участие в принятии решений. Можно утверждать, что информатика, необходимая для демократического планирования, возникла только недавно в форме компьютерных информационных систем, реинжиниринга бизнес-процессов, управленческих панелей, смартфонов, Интернета вещей (IoT), коллаборативных общин, однорангового производства («peer production») и так далее. Подобным образом наблюдательные платформы и научные парадигмы для понимания геоэкологического влияния экономики (особенно на круговорот питательных веществ и углеродный цикл), которые сделали возможным планирование устойчивого развития, только сейчас ставятся на вооружение.

5

Фабричная система организует рабочую силу в согласованные коллективы, которые через борьбу и сознательную организацию могут превратиться в сообщество солидарности. Как говорил Энгельс, «профсоюзы непревзойденны как школа войны». (В русском переводе это звучит так: «А как школа борьбы стачки незаменимы». — прим.пер.)^[40].

В работе «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» Маркса можно найти известное сравнение отсталого слоя французского крестьянства с «мешком картошки». «Их способ производства, — писал Маркс, — изолирует их друг от друга, вместо того чтобы вызывать взаимные отношения между ними»^[41]. В результате, как добавляет Хобсбаум, крестьянское сознание тяготеет к полной местечковости или, наоборот, конституированию себя в абстрактной оппозиции к городу, часто выражаемой на языке милленаризма. «Единицей их организованного действия является либо церковный приход, либо целая вселенная. Третьего не дано»^[42]. С другой стороны, промышленный пролетариат (в который Маркс включает фабричных рабочих, горнорабочих, работников капиталистического сельского хозяйства и работников транспорта) конституируется только вместе в виде целостных коллективов в рамках социального разделения труда. В своей книге 1839 года о революционной природе века паровых машин французский социалист Константин Пекёр уже превозносит фабрику за ее «прогрессивную социализацию» рабочей силы и создание ею «пролетарской общественной жизни»^[43].

Как указывалось ранее, взаимная зависимость не дается напрямую, а классовое сознание, как напоминает нам Дэвид Монтгомери, «всегда является проектом». Рабочие новых отраслей промышленности или заводов вначале атомизированы: это создает конкуренцию между ними, которую капиталисты пытаются продлить через фаворитизм, сдельные зарплаты и этническое разделение труда^[44]. Самые элементарные формы солидарности должны быть сознательно сконструированы — начиная с неформальных рабочих групп, определяемых общими задачами и навыками. Эти группы являются «семьями», из которых вырастает заводское общество. Выковывание общих интересов среди рабочих групп и отделов было усердным, кропотливым трудом, который требовал переговоров, обучения и конфронтации. Рядовые лидеры, осуществляющие эту работу, рисковали увольнением, занесением в черный список и даже тюремным заключением или смертью.^[45] Более того, первые шаги к инклюзивной организации были, как правило, оборонительными по своему характеру. Например, протесту рабочих должно было предшествовать снижение зарплат, введение опасного машинного оборудование или какой-либо другой вопиющий повод для недовольства. Однако, как настаивает Маркс в «Нищете философии», профсоюз (или в некоторых случаях нелегальная рабочая организация) постепенно становился целью в себе, будучи также несводимым к своей инструментальной функции как, скажем, церковь или деревня. «До какой степени это верно, показывает тот факт, что рабочие, к крайнему удивлению английских экономистов, жертвуют значительной частью своей заработной платы в пользу союзов, основанных, по мнению этих экономистов, лишь ради заработной платы»^[46].

6

Тогда как непримиримость профсоюзов может достичь наивысшего развития в шахтерских поселках или фабричных городках, социализм в конечном счете — это дитя больших городов, этих кладбищ патернализма и религиозной веры. Именно города — это то место, где может процветать пролетарская общественная жизнь.

В «Положении рабочего класса в Англии» молодой Энгельс рисует портрет пролетариата, чьё «становление» было настолько же продуктом урбанизации, как и индустриализации:

Если централизация населения вызывает оживление и усиленное развитие имущих классов, то развитию рабочих она содействует ещё больше… Большие города — очаги рабочего движения: в них рабочие впервые начали задумываться над своим положением и бороться за его изменение, в них впервые выявилась противоположность интересов пролетариата и буржуазии... Без больших городов, без того толчка, который они дают развитию общественного сознания, рабочие далеко не так продвинулись бы вперёд, как они это сделали. К тому же, большие города положили конец последним следам патриархальных отношений между рабочим и работодателем^[47].

Часто жалующийся на удушающую набожность своего буржуазного происхождения, Энгельс был изумлен повседневным и почти всеобщим безразличием лондонских рабочих к организованной религии и духовным догмам. «Все буржуазные писатели сходятся в одном: рабочие не религиозны и не посещают церкви»^[48]. Тем временем в Париже, где Богиня Разума была на недолгое время возведена на престол в Нотр-Даме в 1792 году, воинствующий антиклерикализм были укоренен в мышлении республиканской мелкой буржуазии, а также социалистического ремесленничества. Но самым впечатляющим и возможно неожиданным примером был Берлин, этот европейское Чикаго, где в 1912 году социалисты получили 75 процентов голосов и где самые бедные районы считались полностью «дехристианизированными». Рабочий Берлин, как и Африка, был миссионерским рубежом^[49].

Наряду с секуляризмом как способом «негативной интеграции» в капиталистическое общество, наблюдаем и подъем альтернативных институтов, боровшихся против буржуазных ценностей почти во всех сферах повседневной жизни. Идеи социализма и анархо-коммунизма воплотились в грамотных и хорошо организованных народных контркультурах, которые проецировали солидарность на рабочем месте и общине на все сферы отдыха, образования и культуры. В 1910 году практически в каждом промышленном городе имелось крупное здание для рабочих собраний, профсоюзные офисы, партийные газеты и тому подобное. Типичный народный дом (фр. maison de peuple или исп. casa del pueblo. — прим.пер) располагал библиотекой, театром или кинотеатром, спортивными помещениями, а иногда и медицинским пунктом. Некоторые из таких домов, как, например, Народный дом Брюсселя (La Maison du Peuple de Bruxelles), «Урания» в Вене и Народный дом (Volkshaus) в Лейпциге, были народными храмами мечтателей. (Конструктивисты в раннем Советском Союзе пошли еще дальше, создав рабочие клубы (дома культуры) — модернистские шедевры, как Дом культуры им. Зуева и Дом культуры им. Русакова в Москве, ставшие центрами новой культуры и ее утопических надежд.)

Самым прославленным примером пролетарской контркультуры была обширная вселенная клубов велосипедного спорта, пешего туризма и пения, спортивные команды, вечерние школы, театральные общества, читательские клубы, клубы молодежи и юных натуралистов, спонсируемые СДПГ (Социал-демократической партией Германии) и немецкими профсоюзами. В период антисоциалистических законов (1878—1890) эти рабочие объединения предоставляли важное законное убежище для рабочих собраний и тренировки активистов. В своей важной книге 1985 года «Альтернативная культура» Вернон Лидтке оспаривал утверждение некоторых историков о том, что «этот самодостаточный пролетарский мир» в конце концов стал слишком замкнутым в себе, чтобы представлять радикальную угрозу вильгельмовской системе. «Эту альтернативу можно назвать радикальной не потому, что она предлагала свергнуть империю Кайзера одним смелым ударом, но потому, что в своих принципах она выражала концепцию производства, социальных отношений и политических институтов, отрицающую существующие структуры, практики и ценности практически в каждом пункте». Конечно же, государство видело в социалистической культурной деятельности подрывную угрозу, в особенности в вопросе ее препятствования националистической индоктринации молодежи. Именно поэтому «2 июля 1914 года, накануне войны, Кайзер одобрил меры, призванные создать принудительные националистические молодежные организации для всех мальчиков в возрасте от 13 до 16 лет», которыми должны были руководить отставные офицеры.^[50]

Реальной слабостью немецкой контркультуры, как говорит Лидтке, был упор СДПГ на демократизацию буржуазной высокой культуры вместо создания «возможности для рабочих … развить свою уникальную культуру рабочего движения, черпавшую бы своё вдохновение напрямую из жизни самих рабочих»^[51]. Такой проблемы не было в Каталонии, где преобладал культурно либертарный анархо-синдикализм и где в рамках рабочего движения почти не существовало какой-либо бюрократической или реформистской прослойки. Нигде в Европе профсоюзы и городские районы не были так крепко объединены в своей борьбе, как в Барселоне, где Национальная конфедерация труда (Confederación Nacional del Trabajo) (которая к 1918 году насчитывала 250 000 членов в городе и в прилегающих к нему промышленных районах) могла в один день организовать забастовку, а на следующий предоставить «военное сопровождение для групп женщин из среды рабочего класса, реквизирующих еду из магазинов»^[52]. Большую часть пролетариата, презираемого каталонским средним классом, составляли иммигранты из Мурсии и Андалусии, которые благодаря своим богатым коммунным традициям сумели построить антинациональное и говорящее на эсперанто альтернативное общество в криминальных трущобах с высоким уровнем заболеваемости туберкулезом.

Сверхдетерминации

7

Рабочее движение может и должно противостоять власти капитала во всех сферах социальной жизни, организуя сопротивление в экономической, политической, городской сферах и области общественного воспроизводства, на уровне ассоциаций. Именно слияние или синтез этих типов борьбы, а не их механическое сложение способны вдохнуть историческую субъектность в пролетариат.

Маркс и Энгельс, к примеру, несомненно верили в то, что массовое социалистическое сознание будет диалектическим сплавом экономического и политического, героических сражений как за права, так и за размер зарплаты и продолжительность рабочего дня, ожесточенных локальных битв и великих международных процессов. Со времен создания Союза коммунистов в 1847 году Маркс и Энгельс утверждали, что наемный труд образовывает единственную серьезную социальную силу, способную представить и воплотить в жизнь последовательно демократическую программу избирательных и других прав и тем самым обеспечить гегемониальный клей для связывания вместе широкой коалиции рабочих, бедного крестьянства, национальных меньшинств и радикализированных слоев среднего класса. Тогда как разум мелкой буржуазии с легкостью отделял политические права от экономических проблем, жизнь рабочих была отрицанием любого категорического разграничения угнетения и эксплуатации. «Перерастание» политической демократии в экономическую и экономической классовой борьбы в борьбу за государственную власть — процесс, который Маркс охарактеризовал как «перманентную революцию» в контексте 1848 года и чартизма —  было главным мотивом дореволюционного кризиса.

Но поскольку экономическая борьба и политический конфликт лишь эпизодически синхронизированы (обычно в период экономической депрессии или войны) сильной была тенденция их бифуркации. Противоположные, но симметричные иллюзии экономизма/синдикализма (прогресс исключительно за счет экономической организации) и парламентский кретинизм (реформа без власти в производственном процессе) всегда требовали регулярной прополки «красного» сада. Поэтому для Розы Люксембург главным уроком революции 1905—1907 годов в России была необходимость понять экономическое и политическое как моменты единого революционного процесса:

Одним словом, экономическая борьба является передаточным механизмом от одного политического центра к другому; политическая борьба есть периодическое удобрение почвы для борьбы экономической. Причина и следствие здесь постоянно меняются местами и, как следствие, экономические и политические факторы в период массовой стачки, — полностью стертые, разделенные или взаимоисключающие, как бы их хотела видеть теория —  теперь всего лишь образовывают две переплетающиеся стороны пролетарской классовой борьбы в России. И их единством в точности является массовая стачка. Если какая-нибудь утонченная теория предложит совершить умное логическое вскрытие массовой стачки с целью добраться до «чисто политической массовой стачки», она этим самым вскрытием, как и любым другим, не осознает это явление в его живой сущности, а полностью уничтожит его^[53].

В своей замечательной книге о становлении самого воинственного в Азии корейского рабочего класса Хагён Ку акцентирует внимание на непрерывном диалоге между цеховой борьбой и народным сопротивлением государству. Это современный пример сверхдетерминации экономического политическим и наоборот, а в указанном выше случае и еще культурным автохтонизмом. Без унаследованных традиций рабочего движения и лицом к лицу с пробуржуазным режимом с огромным репрессивным аппаратом корейские рабочие, в особенности молодые женщины в легкой промышленности, неожиданно начали черпать силу из своего союза с невиданным движением масс, возникшим в середине 1970-х годов:

Целью этого широкого народного движения, возглавляемого интеллектуалами-диссидентами и студентами, было создание широкого классового союза рабочих, крестьян, бедных городских жителей и прогрессивных интеллектуалов против авторитарного режима… Оно внедрило новый политический язык и формы культурной жизни и деятельности, переосмыслив корейскую историю и присвоив заново корейскую местную культуры с точки зрения народных масс… Таким образом, политика и культура сыграли большую роль в формировании корейского рабочего класса — не в качестве факторов трудового послушания и пассивности, которые обычно приписывается им в учебниках о восточноазиатском развитии, но в качестве источника рабочего сопротивления и растущей сознательности^[54].

8

Пространственная близость производства и воспроизводства в промышленном городе, близость фабрики и трущоб усилили независимое классовое сознание. Городская классовая борьба, особенно направленная на удовлетворение острой потребности в жилище, пище и топливе, обычно возглавлялась рабочими матерями — забытыми героинями социалистической истории.

Первородным грехом партий Второго интернационала была их вялая поддержка или даже неприятие женской борьбы за избирательные права и экономическое равенство. Тем не менее, как напоминает нам Дэвид Монтгомери, «опыт замужних матерей, ухаживающих за детьми в мрачных, перенаселенных районах и сталкивающихся с кредиторами, представителями благотворительных организаций и зловещей властью священников, напоминал об их классовом положении с тем же постоянством, как опыт их мужей, дочерей и сыновей на фабриках»^[55]. Более того, матери были частыми организаторами арендных забастовок, выступлений против дефицита горючего и хлебных бунтов — старейшей формы плебейского протеста. Нужно вспомнить, что Февральская революция 1917 года началась на Международный женский день, когда «тысячи домохозяек и рабочих женщин, разгневанных бесконечными очередями за хлебом, вышли на улицы Петрограда с криками: “Долой высокие цены!” и “Долой голод!”»^[56]. В своей аналитически проницательной истории европейского социализма Джофф Или отводит трущобам равную с фабрикой роль в формировании социалистического сознания:

Не менее существенными были те сложные механизмы, с помощью которых говорили и сопротивлялись городские районы. Наряду с рабочим местом как рубежом сопротивления, где могла быть воображена коллективная субъектность, другим важным рубежом была семья, или точнее общинная солидарность, которую рабочие женщины сконструировали для выживания семьи… Организоваться на этих двух фронтах социальных лишений было важным вызовом для левых^[57].

Власти

9

Читая «воспламеняющий мятеж в умах рабочих»^[58]. В целом успешная борьба за грамотность рабочего класса в XIX веке, сопровождающаяся технологической революцией в печатных СМИ, открыла мир в виде новостей, литературы, науки или просто ощущения для повседневной жизни пролетариата. Быстрое развитие рабочей и социалистической прессы в последней четверти века питало все более сложные формы политического сознания на фабриках, в трущобах и рабочих поселках.

В предшествующих социальных формациях у непосредственных производителей не было большого доступа к образованию или нужды в формальном обучении, которое обычно являлось прерогативой церкви или письменного класса. Однако Великая французская революция пробудила ненасытный народный аппетит к грамотности и образованию. Поэтому промышленные рабочие унаследовали богатую традицию самообразования от ремесленников-интеллектуалов Парижа и Лиона, которые были пионерами социализма, и от их английских коллег, адаптировавших классическую политическую экономию к повестке дня чартизма. Как всегда признавал Маркс, превращение рикардианской «трудовой теории стоимости» в мощную критику эксплуатации, которое ему обычно приписывали, было на самом деле сделано плебейскими интеллектуалами, такими как родившийся в Америке наборщик Джон Брей, шотландский фабричный рабочий Джон Грей и Томас Годскин — норовистый журналист и моряк, осужденным военным трибуналом. Кроме того, некоторые из самых значительных английских ученых XIX века были самообразованными плебеями, в особенности Майкл Фарадей (подмастерье у переплетчика книг), Альфред Рассел Уоллес (земельный инспектор) и теоретик Ледникового периода Джеймс Кролл (уборщик в университете).

Более того, к середине XIX века большие группы рабочего класса, особенно в Англии и Соединенных Штатах, также упорно, как и средний класс, стояли в очередях за свежими газетами и запоем читали о текущих событиях. Действительно, как писал в своей «Экономической рукописи 1861—1863 годов» Маркс, газеты сейчас «входят в необходимые жизненные средства английского городского рабочего»^[59]. В начале 1840-х годов одни только чартисты публиковали более сотни газет и обозрений^[60]. Маркс и сам, конечно, был журналистом (как и Троцкий) и это было единственной официальной работой за всю его жизнь. Возникновение массовых социалистических партий к концу XIX века было бы невозможным без впечатляющего развития рабочей прессы и контрнарратива современной истории, который она представляла. В книге «Десять дней, которые изменили мир» Джон Рид изумлялся печатной войне, которую вели классы и их различные фракции:

В каждом городе, в большинстве прифронтовых городов каждая политическая партия выпускала свою газету, а иногда и несколько газет. Тысячи организаций печатали сотни тысяч политических брошюр, затопляя ими окопы и деревни, заводы и городские улицы. Жажда просвещения, которую так долго сдерживали, вместе с революцией вырвалась наружу со стихийной силой. За первые шесть месяцев революции из одного Смольного института ежедневно отправлялись во все уголки страны тонны, грузовики, поезда литературы. Россия поглощала печатный материал с такой же ненасытностью, с какой сухой песок впитывает воду^[61].

10

Как говорил Вильгельм Либкнехт немецким социалистам, пролетариат является «носителем современной культуры»^[62]. В частности, его интерес к науке предвещал важнейшую роль пролетариата в будущем содружестве.

Кроме того, викторианские рабочие наводняли читальные залы, институты механики, дешевые библиотеки, атенеи и открытые лекционные залы.  Знаменитые лекции доктора Джорджа Бикбера, прочитанные ремесленникам Глазго в 1800—1804 годах, вдохновили создание институтов механики, которые утоляли народную жажду к знаниям науки новых машин и источников энергии.  Первый такой институт был создан в Глазго в 1821 году, а к тому времени, когда Маркс переехал в Сохо, их насчитывалось более семисот^[63].

К 1850-м годам научно грамотные группы рабочего класса стали огромной аудиторией для передовых полемик, особенно в годы культурной войны, последовавшие после публикации «Происхождения видов» Ч. Дарвина. Лондонские механики и ремесленники, собиравшиеся на «Лекции рабочим» (Lectures to Working Men) Томаса Гексли, по мнению самого Гексли, были «настолько же внимательными и смышлеными, как лучшие аудитории, которым я когда-либо читал лекции… Я старательно избегал дерзости упрощать материал для них»^[64]. Карл Либкнехт, ветеран 1848 года и позже основатель СДПГ, нежно вспоминал времена посещения шести таких лекций вместе с Карлом Марксом, с которым они тогда всю ночь азартно обсуждали Дарвина. По сути, все домочадцы Маркса были вовлечены в крупные дебаты. Женни (жена Маркса) хвасталась своему швейцарскому другу о чрезвычайной популярности «Воскресных вечеров для народа»:

В отношении к религии в затхлой Англии развивается сейчас тоже большое движение. Виднейшие ученые во главе с Гексли (ученик Дарвина) — Тиндаль, Чарлз Лайель, Боуринг, Карпентер и т. д. читают теперь в Сент-Мартинс-холле (где жива память о вальсах) просветительные, поистине исполненные свободомыслия, смелые лекции для народа, притом по воскресным вечерам, как раз в тот час, когда обычно божьи овечки отправляются на пастбище господне. Зал бывал битком набитым и энтузиазм народа столь большим, что в первый воскресный вечер, когда я присутствовала там с девочками, 2000 человек не смогли попасть в переполненное до отказа душное помещение^[65].

11

Организованный пролетариат обладает небывалой способностью экономического и социо-пространственного разрушения. Всеобщая забастовка была «атомной бомбой» викторианского рабочего класса.

Фабричная система и мировой рынок породили важнейшие геостратегические узлы, такие как железнодорожные сети, промышленные каналы поставок, энергосистемы, слесарно-инструментальные центры, военно-промышленные комплексы и так далее, захват или повреждение которых даже небольшой группой рабочих могли парализовать целую экономику. Массовые забастовки, которые впервые организовали 500 тысяч британских шахтеров и текстильных рабочих в 1842 году (Штепсельные бунты), были редкостью во времена Маркса, но стали более распространенными к концу века. Примеры тому — бельгийская Всеобщая стачка (с требованием избирательных прав) в 1893 году и американская Пульмановская стачка в 1894 году, произошедшая за несколько месяцев до смерти Энгельса. Однако европейские и американские радикалы раскололись по вопросам социальной динамики и стратегических последствий такого рода протестов. Для Бернштейна и других «ревизионистов» из Второго интернационала появление всеобщих стачек подтверждало веру в мирный путь к революции, когда власть профсоюзов будет мобилизована, чтобы обеспечить ненасильственную реализацию платформы социал-демократическим большинством в парламенте. (И действительно, сам Маркс допускал такую возможностью в Англии и, возможно, в Соединенных Штатах.)

С другой стороны, анархо-синдикалисты считали, что всеобщая стачка может освободить воинственную спонтанность масс и дать волю социальному воображению, выходящему за пределы способностей социалистических политиков и профсоюзных боссов направлять и контролировать революционный процесс. С крайне левых позиций Жорж Сорель полагал, что всеобщая стачка — одновременно апокалиптическая дверца в новый мир и необходимый «миф, который полностью заключает в себе Социализм»^[66].

Однако Роза Люксембург отрицала как ревизионистскую, так и синдикалистскую интерпретацию большой волны забастовок начала двадцатого века. Анализируя первую Русскую революцию, массовые современные социалистические демонстрации за избирательные права в Центральной Европе, она писала, что массовая забастовка была «не изолированным актом, но целым периодом классовой борьбы», в котором «непрерывное обоюдное действие политической и экономической борьбы» создавало взрывные и непредсказуемые сценарии, выявляющие необычайную изобретательность рядовых рабочих. Люксембург была одной из первых социалистов, уделяющих внимание микроструктуре пролетарской радикализации (которую Троцкий позже назвал «молекулярной работой революционной мысли»). Это мнение было далеко от карго-культа стихийности, в котором так часто обвиняли Розу Люксембург. Напротив, ее важнейшие прозрения о пролетарской самоорганизации были частью испепеляющей критики собственного воображаемого образа СДПГ как генерального штаба покорной армии профсоюзов и социалистических избирателей, продвигаемого её избранными лидерами^[67]. (По иронии судьбы именно Ленин, а не Люксембург в свете восстаний 1905 года утверждал что рабочий класс были «инстинктивно, стихийно социал-демократичен»^[68].) 

12

Рабочие могут управлять фабриками. До Первой мировой войны большая часть прикладной науки производства оставалась квазисобственностью металлообработчиков и других мастеров.

Откуда у рабочих возьмется компетенция управлять экономикой в социалистическом содружестве, учитывая специализацию, присущую промышленному разделению труда, и потерю сложных навыков в результате механизации рабочего процесса?

В «Принципах коммунизма» Энгельс резко высказывается по этому поводу. «Общественное ведение производства не может осуществляться такими людьми, какими они являются сейчас, — людьми, из которых каждый подчинен одной какой-нибудь отрасли производства, прикован к ней, эксплуатируется ею, развивает только одну сторону своих способностей за счет всех других и знает только одну отрасль или часть какой-нибудь отрасли всего производства». Ответом Энгельса была всеобщая система образования, способная развить личность с разносторонними знаниями и навыками. «Таким образом, общество, организованное на коммунистических началах, даст возможность своим членам всесторонне применять свои всесторонне развитые способности»^[69]. 

Но как тогда устранить разрыв между неквалифицированной рабочей силой при капитализме и многогранным социалистическим обществом? Решением, которое так и не предложил Энгельс, была новая элита промышленной революции — конструкторы, модельщики, сборщики, токари и другие специалисты прецизионной металлургии. Поступательное подчинение большей части рабочей силы машинному оборудованию сопровождалось растущими знаниями и крепнущими переговорными позициями тех рабочих, которые строили, устанавливали и обслуживали машины. Дэвид Монтгомери назвал это явление «управленческим мозгом под рабочим колпаком». Несмотря на новизну их навыков, контроль над знанием ремесла (большая часть из которого держалась в тайне) был скопирован у ремесленников, которым эти рабочие пришли на смену. Эта преемственность выражалась в долгом сроке обучения, родовых ритуалах и строго соблюдаемых стандартах «справедливого трудового дня»^[70]. Пока обученные в колледжах инженеры не стали важной частью промышленной иерархии в 1910-х и 1920-х годах, а научные методы управления в значительной степени не захватили и не разложили ремесленное знание, полный капиталистический контроль над трудовым процессом («реальное присвоение» в терминах Маркса) был невозможным^[71]. 

Металлообработка занимала важное, но часто неоднозначное положение в рабочем движении в целом. Как замечает Нельсон Лихтенштейн, «из-за своей самоуверенности и жизненно важного положения в производственном строе квалифицированные ремесленники могли находиться как в авангарде тех, кто бросал радикальный вызов существующему промышленному порядку, так и среди тех рабочих, которые имели предпринимательский и карьеристский кругозор»^[72]. Перед Первой мировой войной эти рабочие часто неохотно присоединялись к борьбе полуквалифицированных рабочих, однако во время катастрофического периода с 1917 по 1919 год, когда женщины и подростки в массовом порядке призывались на военные фабрики, металлурги играли ведущую роль в движениях рабочих советов в Барселоне, Берлине, Глазго, Сиэтле и Вене, а также в протокоммунистических партиях возникших из всеобщих стачек и восстаний. С 1917 года в Петрограде, непродолжительное время в 1920 году в Турине и снова в Барселоне в 1936 и 1937 годах рабочие комитеты и революционные цеховые старосты руководили фабриками на свое собственное усмотрение, тем самым подтверждая самые страшные ночные кошмары своих боссов^[73]. 

Класс для себя

13

Из-за своего положения в социальном производстве и всеобщности своих объективных интересов пролетариат обладает превосходящей «эпистемологической способностью» видеть экономику как целое и познавать тайны кажущегося самодвижения капитала (см. тезисы Лукача).

В современном обществе буржуазия и пролетариат — единственные классы в чистом виде. Однако они не симметричны во внутреннем строении или способности к сознанию. Конкуренция между фирмами и отраслями является железным законом капитализма, но соревнование между рабочими может быть смягчено путем организации. Маркс не оставил сомнений по этому поводу: «...если все члены современной буржуазии имеют один и тот же интерес, поскольку они образуют один класс, противостоящий другому классу, то интересы их противоположны, антагонистичны, поскольку они противостоят друг другу»^[74]. Разумный эгоизм, как утверждал Лукач вслед за Марксом, означает, что индивидуальные собственники капитала «не видят общественной функции своей деятельности и неизбежно безразличны к ней». Но «маскировка сути буржуазного общества», то есть отрицание своей собственной историчности, «есть жизненная необходимость также для самой буржуазии… Идеологическая история буржуазии, начиная с ранних ступеней ее развития … — это ведь не что иное, как отчаянная борьба с постижением истинной сущности созданного ею общества, с действительным осознанием ее классического положения»^[75]. Более того, как только капитал столкнулся с поднимающимся пролетариатом, он снял с себя свою республиканскую тогу и по крайней мере на европейском континенте упал в объятия абсолютизма или воспользовался диктатурой, как в случае с Наполеоном III, а позже Муссолини, Гитлером и Франко.

"Главным препятствием к обретению классового сознания является не столько буржуазная идеология, сколько действительная повседневная работа экономики и общества."

Сирый и убогий пролетарий более проницателен, чем буржуа. Как говорит Лукач, «превосходство пролетариата над буржуазией, которая превосходит его во всех прочих интеллектуальных, организаторских и т.д. отношениях, состоит исключительно в том, что он способен наблюдать за обществом, исходя из его центра, как взаимосвязанное целое…» В знаменитом, но по-разному интерпретируемом отрывке из «Истории и классового сознания» Лукач вводит идею «вмененного классового сознания», под которым понимаются объективные и созревшие возможности, которые пролетариат должен распознать и на основании которых действовать, чтобы осуществить революцию. В предкризисные периоды, однако, рабочий класс часто подвержен «мелкобуржуазной позиции большинства профсоюзников» и мистифицирован концептуальным и реальным «разделением разных театров войны». («И хотя для него, разумеется, легче увидеть бесчеловечность своего классового положения в экономике, нежели в политике, легче в политике, нежели в культуре, но все эти разделения как раз и демонстрируют непреодоленную власть капиталистических форм жизни над самим пролетариатом»^[76].)

При этом главным препятствием к обретению классового сознания является не столько буржуазная идеология (или тяжеловесная работа альтюсеровских «государственных идеологических аппаратов»), сколько «действительная повседневная работа экономики и общества. Последние имеют эффектом интернализацию товарных отношений и вызывают овеществление человеческих отношений»^[77]. Однако во время депрессий и войн противоречия пускают трещину в этом хрустальном дворце овеществленных экономических и политических реалий и глубокое значение исторического момента «становится понятным на практике». Наконец-то становится возможным «вычитать верное направление деятельности из хода истории». Читатель? «Ибо рабочий Совет — это политически-экономическое преодоление капиталистического овеществления»^[78].

14

Революционная коллективная воля кристаллизуется (а «верное направление деятельности» определяется) главным образом через грубую прямую демократию в периоды бурной массовой деятельности. Классовое сознание — это не программа партии, а скорее синтез пролетарского опыта и уроков вынесенных из затяжной классовой войны.

Тогда как профсоюзы и левые партии образовывали квазипостоянные институты пролетарской общественной сферы, классовая борьба эпизодически генерировала временные формы, такие как комитеты всеобщих стачек и рабочие советы, которые значительно расширяли народное участие в дискуссиях и принятии решений, привлекая беспартийный пролетариат и неорганизованных рабочих, а также в определенных случаях безработных, студентов, рабочих матерей, солдат и моряков. Неважно где — в Бремене, Глазго, Петрограде или Виннипеге (где в 1919 года прошла всеобщая стачка), «демократия движений» воспроизводила классические черты 1792 и 1871 годов — великие состязания в ораторском искусстве, непокорную аудиторию и сильные голоса снизу, делегатов, которые отчитываются перед своими фабриками или в районными ячейками, всенощные собрания, ураганы памфлетов и манифестов, неустанную работу комитетов, организацию летучих пикетов и рабочих гвардий, сплетни и борьбу с ними и, конечно же, конкуренцию между партиями и фракциями.

Предсказуемая оппозиция консервативных профсоюзных боссов и умеренных социалистов радикальным тактикам борьбы, таким как захват фабрик и массовая забастовка и в особенности вооружение рабочих, выдвигало новых лидеров, часто из среды анонимных рядовых цеховиков. Образцовым примером этого было антивоенное подполье, находящееся внутри огромных оружейных фабрик Берлина. Его ядро (которое согласно Пьеру Бруэ «никогда не насчитывало больше 50 членов») состояло из высококвалифицированных токарей, поддерживающих крайне левых. Эти рабочие создали

уникальный тип организации непохожий ни на профсоюз ни на партию. Их творением была нелегальная группа внутри профсоюзов и Партии (СДПГ)... С помощью нескольких сотен человек, на которых оказывалось непосредственное влияние, они могли привести в движение десятки, а позже сотни тысяч рабочих, дав возможность им принимать свои собственные решения касательно действующих инициатив… Неизвестные в 1914 году, к концу войны, они стали признанными лидерами рабочих Берлина и несмотря на свою относительную молодость стали активом революционного социалистического движения^[79].

И действительно, Бруэ считал их «лучшими людьми в социал-демократии». Несмотря на легенду про ультрацентрализованную партию действующую с совершенной конспиративной дисциплиной, большевики с поддержкой большинства на крупных фабриках и Балтийском флоте, были наиболее последовательными сторонниками прямой демократии в большом революционном движении 1917 года. Например, когда либералы и умеренные социалисты предложили Государственное совещание для разработки модели нового парламентского режима Ленин (недавно написавший работу «Государство и революция») настоял на полной мобилизации для расширения народного участия:

Пойдем с ней [программой] больше в «низы», к массам, к служащим, к рабочим, к крестьянам, не только к своим, но и особенно к эсеровским, к беспартийным, к темным. Постараемся их поднять к самостоятельному суждению, к вынесению своих решений, к посылке своих делегаций на совещание, в Советы, в правительство, — тогда наша работа не пропадет ни при каком исходе совещания^[80].

В своей прославленной работе о революционном процессе в Петрограде Александр Рабинович перевернул стереотип о большевиках с ног на голову. Объясняя привлекательность партии для большинства рабочего класса города, он указал на ее «сравнительно демократическую, толерантную и децентрализованную структуру и методы руководства, а также ее в сущности открытый и массовый характер … на всех уровнях петроградской организации большевиков в 1917 году продолжались свободные и оживленные дискуссии по основополагающим вопросам теории и тактики»^[81].  Действительно, именно так смотрел на Октябрь Преображенский, когда пытался объяснить в 1920 году связь между недавним разложением партийной демократии и «упадком стихийности» пролетариата:

«Сравнивая партийную жизнь конца 1917 г. и 1918 г. с партийной жизнью в 1920 г., поражаешься как она вымерла именно среди партийных масс… Раньше, рядовые коммунисты чувствовали, что они не только выполняют решения, но и порождают их, что они сами формируют коллективную волю Партии. Теперь они исполняют партийные решения принятые комитетами, которые даже не удосужились подать их на рассмотрение общих собраний»^[82].

15

Труд должен править, поскольку буржуазия в конечном счете не способна выполнить обещания прогресса. Результатом поражения социалистического проекта будет деградация человеческой цивилизации в целом.

Как утверждал Маркс, труд может добиться значительных реформ от капитала в периоды подъема, но каждый спад лишает его всех достижений и обнажает растущие базовый уровень безработицы и нищеты. Хотя Маркс оставил запутанные намеки по поводу точных механизмов экономического кризиса, не может быть сомнения в том, что его теории революции и поднимающегося классового сознания предполагали растущую интенсивность, частоту и географический охват промышленных спадов, а может быть, и «конечный экономический кризис». Это, конечно, было точным прогнозом экономических циклов в 1870—1940-е годы. Ни один марксист, однако, не смог предсказать длинный послевоенный бум или, если на то пошло, радикальные протесты студентов и рабочих в 1968 и 1969 годах на фоне относительно полной занятости в Европе и Северной Америке. Понятие «богатый рабочий» временно стало популярным академическим объяснением дерадикализации рабочих движений в некоторых развитых странах. Но к началу XXI века история прошла полный круг. Мировая экономика, не способная создавать рабочие места в том же темпе, в котором растет население, гарантировать продовольственную безопасность или адаптировать нашу среду обитания к катастрофическим изменениям климата, может быть оправдано названа неэффективной.

16

Благодаря мировому рынку и массовой миграции промышленный пролетариат объективно представляет собой международный класс с общими интересами выходящие за национальные и этнические границы. Более того, большие международные кампании выкристаллизовуют пролетарское понимание своего всемирно-исторического призвания.

В заключение своей речи на торжественном ужине по поводу создания «Братских демократов» в Лондоне в сентябре 1845 года чартист Джордж Джулиан Харни заявил: «Мы отказываемся признавать слово “иностранец” — его не должно быть в нашем демократическом словаре!» Энгельс, сделавший репортаж о митинге в Rheinische Jahrbücher (он назвал его «коммунистическим фестивалем») заметил, что замечание Харни было встречено одобрительными возгласами делегатов из девяти стран. В ходе встречи часто поднимались тосты за Тома Пэйна, Робеспьера и недавно высланных чартистов. «Большая масса пролетариев, — писал Энгельс, — пролетарии в массе уже в силу своей природы свободны от национальных предрассудков, и все их духовное развитие и движение по существу гуманистично и антинационалистично»^[83]. Эти слова звучат невероятно наивно сегодня, но могли быть достаточно точными наблюдением накануне «весны народов».

"Мировая экономика, не способная создавать рабочие места в том же темпе, в котором растет население, гарантировать продовольственную безопасность или адаптировать нашу среду обитания к катастрофическим изменениям климата, может быть оправдано названа неэффективной."

Действительно, ранние движения рабочих, как правило, следовали избитыми тропами революционной демократии, прославляющей международное братство в уверенном убеждении, что социальная революция с неизбежностью будет мировой революцией образца 1789 года. Заговорщические революционные группы, такие как возглавляемое Луи Огюстом Бланки и Арманом Барбесом «Общество времен года», были вызывающе космополитичными в своем составе, а скитающиеся ремесленники и рабочие-мигранты несли подрывные идеи между крупными городами и промышленными центрами. Немецкие ремесленники, представляющие самый крупный пул трудовых иммигрантов в Европе времен Священного Союза, основали радикальные аванпосты в Британии, Швейцарии и Северной Америке, но настоящей столицей первого немецкого пролетариата в 1840-х годах был Париж, где около пятидесяти тысяч «неоформленных» немецкоговорящих мигрантов тяжело трудились в потогонках и на чердаках.

В работах и речах о Гражданской войне в Америке и основании Первого интернационала Маркс утверждал, что международная солидарность является важнейшим катализатором классового сознания и что мобилизация труда на национальном уровне ускоряется международной организацией его самых продвинутых отрядов. Но Маркс также предупреждал, что ни одно рабочее движение не может освободить себя, если оно материально и политически участвует в угнетении другой нации или расы. В своих самых пламенных статьях и речах Маркс утверждал, что свобода черного населения является предпосылкой независимой рабочей политики американского рабочего класса, так же как и свобода Ирландии для радикализации британского рабочего класса. На континенте независимость Польши, конечно, долго считалась пробным камнем демократического, а затем и социалистического интернационализма.

В биологии известен определенный вид гусеницы, которая может пересечь порог превращения, только если увидит свою будущую бабочку. Пролетарская субъективность не эволюционирует возрастающими шагами, а требует нелинейных скачков, особенно посредством морального самоузнавания через солидарность с борьбой находящихся далеко людей. Даже если это противоречит краткосрочному личному интересу, как в известном случае рабочих хлопковой промышленности из Ланкашира, которые симпатизировали Линкольну, а позднее Ганди, подобные усилия не только предвидят мир за пределами капитализма, но и конкретным образом ускоряют марш рабочего класса к нему.

Другими словами, социализм требует неутилитарных акторов ,чья конечная мотивация и ценности возникают из структур чувства, которое многие посчитали бы духовным. Маркс справедливо бичевал абстрактный романтический гуманизм, но его личный Пантеон — Прометей и Спартак, Гомер, Сервантес и Шекспир торжественно заявляли героическое видение человеческих возможностей. Но могут ли эти возможности быть реализованы в современном мире, в котором «старый рабочий класс» был понижен в субъектности? Эта статья не отвечает на этот вопрос. Я надеюсь, что она сможет стимулировать продолжающийся обмен мнениями, который укажет дальнейший путь.

Перевел Кирилл Гольцман по публикации: Davis, M. «Old Gods, New Enigmas. Notes On Historical Agency». In: Catalyst. Availble 20.03.2018 at: [link].