Руслан Хестанов, Виталий Лейбин
Профессор социологии Северо-Западного университета (Чикаго, США) Георгий Дерлугьян робеет, когда думает о тех нестандартных решениях, которые требуются для выхода из нынешнего глобального кризиса. Вместе с тем именно масштабность происходящего заставляет его предполагать, что жизнь людей радикально изменится к лучшему, а общество станет более справедливым. Но для этого кое-что должно кардинально поменяться
Что в сегодняшнем мире уже не может не измениться? И о каких временных рамках здесь можно говорить?
Не могут не измениться по крайней мере три вещи. Во-первых, главенствующая роль США. Во-вторых, корпоративная модель управления бизнесом. В-третьих, уйдут в прошлое неолиберальная идеология и глобализация, основанная на главенстве западных финансовых институтов.
Мы вступили в период длительных трансформаций, похожих на те, что переживал мир с 1914 по 1945 год. В 1914 году британский министр иностранных дел лорд Грей произнес ставшую впоследствии знаменитой фразу: «Гаснут лампы по всей Европе. При нашей жизни мы не увидим, как они опять зажгутся». Представляете, насколько мир 1945 года отличался от мира 1914−го? Нынешний кризис породит не меньшие отличия. Может быть, даже более радикальные. Если верить Джованни Арриги, мировой центр будет смещаться с Запада куда-то в Азию либо его вообще больше не будет. Возникнет совсем другая модель.
Когда начинаешь думать о том, что же не может не измениться, выясняется: подобных вещей так много, что просто робеешь. Робеешь перед громадностью проблем и неочевидностью их решения. Нам как будто понятно, какие меры должны быть приняты для выхода из кризиса, но кто и как это будет делать? В 1918 году было более-менее ясно, как преодолевать кризис, вызванный Первой мировой войной, но кто будет лидером — было непонятно. Англия уже не могла, Америка пока не хотела, а Советского Союза еще просто не было. В тот год не нашлось политических сил, которые в конечном счете возглавили-таки процесс выхода из кризиса.
С одной стороны, мы вроде бы знаем, как устроен мир, как действовали в схожей ситуации наши предшественники. С другой — люди просят не только диагноз поставить, но и рецепт дать. Но последнее как раз невозможно, поскольку неясно, где те силы, что смогли бы этим рецептом воспользоваться. Они наверняка появятся в будущем, а пока мы вступаем в огромную полосу неопределенности.
Как переживают этот кризис сами Соединенные Штаты?
Он только начался. И пока все пребывают в оцепенении и изумлении, еще не выработался даже язык, на котором можно говорить об этом кризисе. Отсюда и нынешняя разноголосица. Обама, например, умеет очень мудро и убедительно молчать. В этом, кстати, его большая сила. США с Обамой повезло — хоть какая-то надежда появилась… Это необычный человек —очень умный и закрытый. Никто не знает, кто он такой. Даже его жена. Его сознание непроницаемо для постороннего взгляда. Вероятно, Обама и сам чувствует, как мало может изменить. Но он, по крайней мере, будет пытаться избежать самого худшего — того, что начнется, когда средний класс осознает, что вскоре ему придется встать в очередь за социальными пособиями. Там, в очередях, он столкнется с негритянским населением, а такое столкновение в стране со сложной социальной историей и свободным ношением оружия может оказаться непредсказуемым.
В России любят порассуждать о возможном распаде Америки, проецируя на нее события нашей истории. Ну, о социальных бунтах и волнениях вроде тех, что были в США в 60−х годах, говорить еще можно, но о распаде — явно преждевременно.
Почему столь глубокий структурный кризис вообще оказался возможен?
Обратимся к истории. Как выходили из предыдущего кризиса 70−х? Тогда произошла колоссальная налоговая перегрузка капиталистических корпораций, и многим казалось, что еще немного — и наступит социализм. Есть знаменитое интервью Нельсона Рокфеллера, по-моему, журналу «Лайф», в котором он называет себя последним капиталистом в истории. Удивительная недальновидность! Ведь очень скоро слово «капиталист» было полностью реабилитировано, а чуть позже — и слово «империалист»: в 2000−м на Западе об империи говорили уже вполне позитивно.
Выходом из того кризиса стало предотвращение альянса рабочего класса с передовыми студентами и интеллигенцией — это было достигнуто благодаря колоссальным уступкам профсоюзам. Правда, через несколько лет профсоюзы столкнулись с контрнаступлением — и были подавлены. Второй важный инструмент выхода, экономический, — стимулирование спроса. Во-первых, постоянно повышались зарплаты и социальные пособия. Не надо, кстати, думать, что социальные пособия — это только то, что получает безработный или мать-одиночка. Это и серьезное удешевление высшего и среднего образования, в результате которого в США сейчас диплом о высшем образовании имеет около 30–35% населения — против 2% в 30−х годах. Во-вторых, развивалась ипотека, а благодаря ей и массовое строительство. Однако в 80−е годы задолженность домохозяйств начала резко расти — связано это было с тем, что население научили мыслить по-капиталистически. До этого далеко не все имели даже счета в банках, мало кто мог похвастаться наличием кредитной карты, крайне ограниченный круг людей владел акциями. На Западе жили, как в Советском Союзе, за наличку: по субботам получали жалованье и тратили его в магазинах.
В начале 80−х годов в Англии тэтчеровская приватизация коммунального жилья привела к буму на рынке недвижимости. Люди, которые после войны занимали социальное жилье где-нибудь в центре Лондона, сумели его приватизировать и с большой выгодой продать. Эта ситуация хорошо нам знакома по постсоветским временам, когда квартиры в хрущевках выросли в цене до полумиллиона долларов. Нечто похожее происходило на Западе.
Многие превратились в собственников и начали мыслить по-капиталистически. Большая часть избирателей (в США — 43–44% населения) вдруг оказались прямыми или косвенными владельцами акций — у меня, например, есть вклад в Пенсионном фонде. Предполагалось, что вклады будут удваиваться, утраиваться. Это привело к серьезным идеологическим сдвигам. Революция 1968 года была первой не по Карлу Марксу, а по Максу Веберу: у нее не было ясного политического посыла, она была направлена против фигуры начальника, вождя и босса, против бюрократии как таковой — и капиталистической, и социалистической.
Идеологическую эволюцию можно проследить по изменениям в моде. До 70−х годов представители среднего класса носили шляпы, существовали также котелок банкира и рабочая кепка. Все это уходит в прошлое. Равно как и бальные танцы, всякие там вальсы. Начинают культивироваться стандарт и спонтанность. Рыночная неолиберальная идеология ловко эксплуатировала все эти тренды: хотите независимости — становитесь предпринимателями, самостоятельными людьми.
Параллельно менялась социальная структура общества — происходила депролетаризация западного населения. Рабочий класс в какой-то момент стал дорогим и опасным. В профсоюзы, компартии, социалистические партии влилось новое поколение леваков. Социально-классовая борьба сменилась движениями за идентичность. Все, что осталось от революции 1968 года, — это движения геев и лесбиянок, нацменьшинств и сепаратистов. Вдруг впервые за 200 лет стало возможно всерьез говорить о независимости Шотландии.
Но депролетаризация населения не означала деиндустриализации Запада. Производства вывозились из традиционных промышленных центров на мировую периферию. Там нужно было наладить эффективное и дешевое капиталистическое производство, а для этого — сделать легким доступ в эти страны, установить подходящие политические режимы, создать условия для свободного ввоза и вывоза капиталов, расширить и модернизировать транспортную систему, подготовить квалифицированную рабочую силу. Вот и находили то Бразилию, где в 80−е годы наблюдался серьезный рост, то Египет с его политикой открытых дверей. В конечном счете этот поезд доехал до Китая, ставшего всемирной фабрикой. Экономический рост там был настолько сильным и стремительным, что отразился и на других государствах региона: последнее время ускоренными темпами развиваются Малайзия, Бангладеш, Индия.
Значительная часть западного пролетариата превратилась либо в сидящих на пособиях люмпенов, как это случилось, например, в английских постиндустриальных городах, либо в живущий за счет кредитов средний класс. Вместо государственнического кейнсианства развивалось частнособственническое, когда люди потребляли гораздо больше, чем могли себе позволить.
Казалось уже, что возник некий посткапиталистический, постиндустриальный строй — при этом как-то забывалось, что обеспечивается он вполне индустриальным производством на китайских швейных фабриках. Все уже позабыли, что есть такой город Манчестер и когда-то там такие события происходили — горьковская «Мать» отдыхает! Появились глобальные города — центральная часть Лондона, Нью-Йорк, Силиконовая долина, та же Москва — финансовые центры с обслуживающим их персоналом: юристами, менеджерами, компьютерщиками, поварами дорогих ресторанов, владельцами бутиков.
Значительная часть мирового капитала была выведена из производства и брошена на финансовые спекуляции. Последние хороши тем, что позволяют не иметь дела с профсоюзами, — биржевые игроки общаются только между собой. Есть лишь одна проблема — доверия: любая пирамида существует ровно до тех пор, пока ее участники верят в выигрыш. А вера в капитализм, в отличие от всех прочих верований, чтобы быть действенной, должна подкрепляться наличностью — которая и создавалась всевозможными, зачастую весьма изобретательными, способами. Инвестиционные банки придумывали такие сложные схемы, когда каждый рынок порождал над-рынок, а сверху — еще один: над рынком акций — фьючерсы, над фьючерсами — рынок страхования фьючерсов, хедж-фонды.
Финансовое обращение стало более доходной и менее рискованной экономической отраслью, чем любая другая. И именно на дерегуляции — освобождении финансов от контроля — строилась вся глобализация. Какое-то время все шло замечательно… Сейчас многие семьи, относящие себя к среднему классу, оглушены кризисом. Многие только-только лишились работы, накоплений практически ни у кого нет — ведь большинство жило в кредит. А в сентябре придет счет за обучение ребенка в колледже. Хорошо, если не заболеешь.
Больше всего поражает не то, что этот кризис случился, а что он так долго не наступал.
Что происходит сейчас с американскими элитами, славившимися своей способностью к самоорганизации и дисциплиной? Хорошо, средний класс пока только пытается осознать, что случилось. А как реагирует на происходящее правящая верхушка? Сформулирован ли ею запрос гуманитарной науке и в каких вопросах?
Как известно, Карл Поланьи здорово ошибся, написав в 1944 году, что никто не думает о том, как будет устроен мировой рынок после этой чудовищной войны. Он не знал, что еще летом 1941 года, до вступления США во Вторую мировую, президент Рузвельт создал секретную группу по разработке плана пресловутой Бреттон-Вудской системы. Может быть, какая-нибудь сверхсекретная группа во главе, например, с Обамой, где-то и сейчас работает. Но чувство такое, будто никто не знает, что делать.
Многие политики, крупные банкиры инвестировали в неолиберальную экономику не только деньги, но и свою веру, этику, убеждения. Маркс, кажется, говорил, что идеология как товар отличается тем, что первым ее покупателем является ее продавец. Люди до сих пор верят в неолиберальную модель и считают, что кризис — проблема временная и скоро разрешится, нужно только наказать плохие банки, дав им окончательно разориться, да не давать денег автопрому.
Великий географ Дэвид Харви полагает, что план Обамы правильный, но обречен на неудачу. Нужная сумма исчисляется триллионами: предложенных Обамой 700 миллиардов слишком мало. Чтобы пойти на бoльшие траты, придется принимать идеологически неприемлемые решения — например, резко, вдвое или даже втрое, сократить военный бюджет, перенаправить средства беднейшим слоям населения — ведь бедные обязательно потратят все полученные деньги. А если дать их среднему классу, у него опять возникнет большой соблазн пустить их на спекуляции: купить собственность, пока она стоит всего ничего, и ждать, когда она подорожает. Именно так и поступили банки, получившие правительственную помощь, — стали скупать друг друга. Банк Chase, где у меня счет, купил банк Washington Mutual, у которого я взял ипотечный кредит, но так и не разморозил мою кредитную линию.
Ломка начнется и в среде социальных ученых. За последние 20 лет вузы не наняли ни одного экономиста, который не был бы монетаристом: исповедовать другие взгляды было неприлично. Но, как мы знаем по предыдущему кризису, экономисты быстро меняют свое мнение. И вот, когда в конце прошлого года нобелевского лауреата Пола Кругмана начали превозносить чуть ли не как главного левого экономиста, журнал New Left Review нашел и опубликовал его комментарий 1999 года о фирме Enron. Оказывается, 10 лет назад мистер Кругман писал, что Enron — это суперсовременная корпорация, ни больше ни меньше флагман экономики завтрашнего дня, в которой не будет больше кризисов, и т. д. В конце была только маленькая приписка: Пол Кругман написал этот комментарий после консалтинговой поездки в Enron, где ему было предложено занять место в совете экспертов при директорате фирмы. Сколько ему заплатили, не сообщалось, но в совет экспертов люди бесплатно не входят. Поэтому говорить с американскими экономистами о капиталистическом рынке толку примерно столько же, сколько с католическими монахинями — о боге: вам дадут очень назидательный ответ в очень отвлеченных теминах.
Когда Тэтчер начала проводить свои реформы, 364 экономиста Британии подписали открытое письмо, в котором заявили, что монетаризм — это совершенная утопия. Два-три года спустя они, следуя за меняющейся конъюнктурой, всей толпой повалили в противоположный лагерь.
Сегодня резко изменилась политика МВФ: если раньше он охотно давал займы на строительство объектов инфраструктуры, то теперь выдвигает огромное количество условий. Экономисты сейчас в большой растерянности: альтернативной концепции на горизонте пока не видно. Кто-то из них по обязанности является оптимистом и говорит, например, что кризис — это прекрасная возможность закупить по дешевке акции. На этом осмысление, как правило, и заканчивается.
Политики вынуждены имитировать деятельность, они сыплют призывами, но вряд ли верят в собственные слова. Выход пока не просматривается. Значит, чтобы другие стратегии стали приемлемыми, что-то должно рухнуть. А когда рушатся основы, с флангов в центр приходят движения, которые раньше считались маргинальными. Очень хорошо это объяснил британский историк Эрик Хобсбаум, рассказав, как в 1932 году стал коммунистом. Шел третий год Великой депрессии, он, молодой и амбициозный гражданин мира (британский подданный, родился в Египте, позже переехал с семьей в Вену, а потом в Берлин), решал, в какую партию ему вступить. Либеральную и консервативную отверг с ходу: это был выбор для стариков. «Симпатично смотрелись нацисты — красивая униформа, маршировка. Однако я был евреем. Да, я мог, как еврей, стать сионистом, но это было очень провинциально. Короче, хотелось глобальной трансформации — и я пошел в коммунисты».
Какие же движения могут прийти в США с флангов? Религиозные, популистские?
Религиозные вряд ли. Они исчерпаны предыдущим поколением. Думаю, мы увидим правый популизм — ксенофобию наверняка. И вот здесь очень важны будут позиция и авторитет Обамы: может возникнуть новая версия социал-демократии — движение в сторону скандинавских моделей. Больше-то ведь деваться некуда…
Не сейчас, но через несколько лет мы, возможно, увидим возрождение материалистических подходов в научной среде: существует явный запрос на объяснение того, что происходит, текущей политэкономии. Мы станем свидетелями коллапса постмодернистской философии и восстаний среди экономистов. Посмотрите, как растет популярность кейнсианства! Проблема, однако, в том, что для преобразований в духе кейнсианства необходимы сильное государство и испуганные элиты. А они пока что не особо напуганы, поскольку только-только начинают осознавать всю серьезность происходящего. Кейнсианство и реформы 40−х годов стали возможны благодаря страху — перед революцией, перед мировыми войнами. Но это чувство было утеряно капиталистическим классом в 80−е годы. А после 1991−го и вовсе наступила эйфория: «В финале всемирно-исторического соревнования оставались только мы и коммунисты. Мы победили! История кончилась!»
Но мы еще увидим массу невероятных превращений. Невероятных потому, что в предыдущие 20–30 лет серьезных изменений не было и мы от них отвыкли. Появятся движения молодежные, движения пенсионеров…
А войны?
Скорее всего, но не в центрах капиталистического мира… Хотя мы постоянно ошибаемся в своих прогнозах. Джованни Арриги, книга которого «Долгий двадцатый век» переиздается спустя 15 лет, рассказывает, в чем он ошибался. Конечно, говорит он, я допускал, что американская элита пойдет ва-банк и использует свои военные преимущества на мировой арене. Но неприлично казалось и думать, что к власти придет группировка вроде той, что возглавлял Буш-младший.
Наши предсказания не сбываются, потому что мы боимся показаться смешными. При этом есть в научной среде люди маргинальные, которым нечего терять, — они и делают завиральные прогнозы. А когда у тебя есть репутация, такие вещи произносить трудно. Вот мы и занимаемся самоцензурой.
В чем же наша надежда? Что нужно делать для выхода из нынешнего тупика?
Во времена Великой депрессии финансовый крах вынудил инвестировать в рабочие места. А сейчас проблема в том, что эти рабочие места нельзя восстановить — они все в Китае.
Можно создать только очень дешевые рабочие места: людям предоставят пособия, чтобы они сохранили свои трудовые навыки. Но если нужда в них на рынке отпала, надо запускать программы переподготовки. Но по каким специальностям? Что будет востребовано завтра?
Никакой ясности в этом вопросе нет. Поэтому могут появиться социальные программы, направленные на то, чтобы люди совсем не работали. Конечно, это не означает, что они будут бить баклуши: им предложат, скажем, заниматься озеленением городов.
Другая огромная проблема — миграция. Если бы вдруг в Пакистане или Мексике начали расти зарплаты, многие бы туда вернулись. Сейчас мы наблюдаем массовый возврат в Индию и отчасти в Китай. Чтобы снять остроту проблемы, нужно резко повысить уровень жизни в развивающихся странах. Но проблема в том, что ни в России, ни в Китае, ни в Индии социальная структура не может стимулировать внутренний спрос. Причем в России с этим, видимо, хуже всего. В Китае, например, есть какой-то государственный патернализм, унаследованный от конфуцианского мандарината и частично от коммунистов. А как в России направить большие деньги на стимулирование внутреннего спроса, как здесь создавать рабочие места — непонятно.
Традиционных левых вводила в заблуждение идеология либерализма, отождествлявшая рынок и капитализм. Против этого выступал еще Фернан Бродель: он говорил, что рынок возник раньше капитализма и живет по иной логике — такие огромные прибыли на рынках невозможны, — но левые всегда выступали против обоих этих «зол» одновременно. Они считали, что план — это социализм, а рынок — капитализм, а это никогда не было правдой. Японская экономика, к примеру, рыночно-плановая. Как и израильская. В свою очередь, хозяйство СССР тоже не было чисто плановым — существовали же продовольственные рынки, торг между предприятиями.
В посткризисной экономике место найдется и для рыночных структур, и для государственного вмешательства, которое будет выражаться в создании равноправных и конкурентных условий. Рынок нуждается в серьезном полицейском надзоре — для предотвращения обмана и мошенничества. Но социально направленным он сможет стать только в том случае, если из него будут выведены три структуры, являющиеся сейчас товарами.
Эти три вещи, которые не должны продаваться, назвал Карл Поланьи. Во-первых, это земля, потому что она не производится — ее можно только распределять, и очень важно, кто это будет делать и на каких условиях. Во-вторых, человеческая жизнь. Самый грубый способ товаризации человека — рабство, но под товаром в данном случае понимается не только рабочая сила, но и образование человека, и его жилье — все то, что обеспечивает базовое социальное воспроизводство. В-третьих, это деньги: необходимы принципиально некоммерческие банки, а также валютные системы с мощными заслонами от денежных спекуляций. К этому все само собой и движется: все чаще слышны призывы к созданию единой международной валюты — национальные ведь разваливаются… Элиты теряют власть и готовы от своих валют отказаться — отсюда и возможность компромисса.
Почему именно после нынешнего кризиса должны произойти такие радикальные изменения?
Этот кризис — всемирно-исторический. Что это значит? Десять тысяч лет назад появилась деревня. До этого люди жили подвижными группами охотников-собирателей. Деревня — это не только сельское хозяйство, но и тип коллектива, удивительно устойчивый и самовоспроизводящийся, с особенными формами социального обеспечения, полицейским надзором, правилами и ожиданиями. Человек рождался в деревне и проживал в ней весь заданный жизненный цикл, регулируемый традицией. И если он жил по правилам, то был всем обеспечен. Конечно, природные катастрофы или какой-нибудь Тамерлан могли разрушить деревню. Но те, кто выживал, снова воспроизводили этот уклад.
Примерно в 50−е годы прошлого века капитализм вытащил из деревень молодежь, превратив ее в солдат, рабочих, студентов. Вытащил в города, сделав горожанами. В отличие от деревни, городу для воспроизводства требуется не столько традиция, сколько бюрократическая структура. Перестань отапливать Москву, и она замерзнет — город не может существовать без централизованной структуры. Ни самоуправление, ни деревенская община не справятся с организацией сложной городской жизни.
Теперь деревни исчезают во всем мире. Часто можно слышать: «Загубили русскую деревню!» А французскую, а немецкую, а американскую не загубили? А в Турции? Ликвидация традиционного сельского хозяйства произошла повсеместно. Те 5 миллионов человек, что ушли жить в Стамбул, ушли туда из деревни. В Нигерии есть город Кано — 5 миллионов человек, а десять лет назад там проживало всего 10 тысяч. Сейчас это гигантские трущобы да несколько исторических мечетей. Мехико, Лагос по-прежнему притягивают к себе крестьянские массы. Там процветают криминал и разного рода фундаменталистские движения.
После Второй мировой войны капитализму пришлось взять на себя издержки по социальному воспроизводству. Глобализация 80–90−х годов была попыткой уйти от этих издержек, свалив их на неправительственные организации, самоуправление и церковь. Проблема пьянства — вот вам решение: Анонимные Алкоголики. Короче говоря, социальное воспроизводство было вытеснено из сферы капиталистического финансирования. Какой же будет та структура, которая даст работу миллиардам людей? Требуется массовая индустриализация, но неясно, где взять на нее средства. Придется принимать нестандартные решения.
О каких решениях может идти речь?
В любом случае нужно отказаться от неолиберального ответа на кризис — платить европейцу столько же, сколько китайцу. Возможно, предпочтение будет отдано социал-демократическому варианту: заставить китайцев платить своим рабочим столько же, сколько платят итальянским. Выровнять рынок не по нижнему, а по верхнему краю.
Другое важное решение — резкое сокращение, если не ликвидация вооруженных сил. В чем их польза сегодня? Традиционно все капиталистические кризисы заканчивались войной. Но вряд ли это возможно сегодня — ядерное оружие предполагает иной уровень разрушений. Капитализм всегда стремился оптимизировать уровень насилия, а атомные бомбы делают войну немыслимой. Возьмем, например, Индию и Пакистан — с тех пор, как они обрели ядерное оружие, они стали вести себя гораздо сдержаннее.
Насколько удачной была война в Ираке? Профессиональные военные как могли сопротивлялись этой операции, прекрасно понимая ее колоссальные риски. Теперь, после явного фиаско, американских военных невозможно будет убедить участвовать еще в одной подобной авантюре. И кроме того, остро встает вопрос: а зачем вообще нужна такая огромная армия, которую невозможно нигде применить? И сейчас любое правительство США, а обамовское тем более, будет придерживаться политики примирения.
Ну, и еще один положительный итог нынешнего кризиса, очевидный уже сегодня — это идеологическое банкротство Республиканской партии.