Нина Потарская: События в Париже обсуждаются до сих пор, и, на мой взгляд, уже сами обсуждения приобретают достаточно тревожный окрас. В соцсетях множились споры о том, кому соболезновать, негодования по поводу смены аватарок на флаг Франции, нагнетание мигрантофобских настроений и, что больше всего пугает лично меня – некое творчество самопровозглашенных аналитиков, после ознакомления с которым становится очень стыдно. Хотелось поговорить о причинах всего этого кошмара, в который мы погружаемся, – ведь, судя по этой «аналитике», причинно-следственная связь явно нарушена.
Максим Буткевич: Первое: к сожалению, вопрос не в том, приведет ли произошедшее в Париже к внедрению дополнительных мер безопасности, сворачиванию гражданских свобод и мерам по усиленному контролю за подозрительными или нежелательными социальными группами. Конечно, приведет – вопрос в том, в какой степени. О том, что это будет, говорят в первую очередь те, кто не хотел бы, чтобы это происходило, – но, к сожалению, имеет место естественная реакция со стороны властей практически любой страны на то, что произошло. После подобных событий, особенно связанных с недискриминированным насилием, – а тут было неизбирательное убийство мирных людей в открытых людных местах, – появляется очень мощный социальный запрос на безопасность. И здесь нужно понимать, вопрос в том, насколько общество, активная его часть, будет присутствовать и обеспечивать баланс этим действиям государства, чтобы безопасность не съела свободу. Чтобы меры безопасности, которые будут введены, не съели существовавшие до сих пор возможности и пространства свобод.
Относительно причин произошедшего – я думаю, что это отдельная и многоаспектная тема. То, что произошло 13 ноября 2015 года в Париже, будут исследовать и обсуждать, как минимум, на протяжении последующих десятилетий. Потому как эта трагедия и ее последствия – как капля воды, в которой сконцентрировалось очень много происходящего – не только во Франции и не только в Европе. Это своего рода слепок очень трагической современной международной ситуации и политической, культурной дремучей реакции.
Н.П.: Для многих это стало поводом для усиления борьбы с терроризмом, но эти трагические события являются скорее не началом проблемы, а ее продолжением. И подводная часть айсберга осталась для большинства незамеченной.
М.Б.: К сожалению, так будет и дальше. Вспомним: начало борьбы с терроризмом в ее нынешнем виде провозглашенной приоритетной стратегии, конечно, многие ассоциируют с 11 сентября 2001 года, – но новые меры безопасности и новые усилия по борьбе с терроризмом провозглашались после каждого громкого международного теракта, особенно если речь шла о терактах в странах глобального Севера. После терактов в той же Сирии, в Ираке, в Турции – как и после терактов в Ливане, которые случились чуть раньше, чем парижские, – такого не происходит по целому ряду причин. Но после взрыва в Мадриде, после атак в Лондоне и после нападения на редакцию «Шарли Эбдо» в Париже, в каждый следующий раз происходит эскалация вот этой «секьюритизации», т.е. повышенное, по сравнению с предыдущим этапом, внимание к мерам безопасности.
Если кто-то надеется, что благодаря введению новых мер безопасности можно полностью исключить вероятность теракта – то это иллюзия. Это невозможно. Другое дело, что были неудавшиеся или сорванные террористические атаки, нападения, иные проявления вооруженного насилия, – их количество велико, и об этом не очень говорят. Если посмотреть официальные документы силовых структур в странах глобального Север, то можно с удивлением прийти к выводу: «терроризм» в медиа и «терроризм» в документах – это два разных явления. К примеру, интересно посмотреть на отчет Европола по терроризму за прошлый год, который уже начали нередко упоминать в соцсетях. Из него следует, что подавляющее большинство произошедших или предотвращенных нападений с политическими целями, которые происходили в странах Евросоюза, не имели никакого отношения к религиозно обусловленному насилию, включая политический ислам. Речь шла и идет по большей части о намного более привычных для Европы, особенно с первой половины двадцатого века, мотивах для насилия: сепаратистский, регионалистский, крайне левый или крайне правый, или же о движениях, провозглашающих себя флагманами борьбы за эмансипацию тех или иных социальных групп или борцами за одно какое-либо дело. Часть политического ислама в общем количестве подобного насилия крайне мала. Тем не менее, если вы сейчас спросите обычных прохожих о том, как они представляют себе некоего «типичного террориста» – для подавляющего большинства нашей медиа-аудитории это будет кто-то смуглый, подозрительно бородатый, черноглазый-темноволосый, с припрятанным под одеждой поясом шахида. Таково нынешнее стереотипное представление о террористах и терроризме, и оно имеет медийную, а не фактическую природу.
Н.П.: Да, еще настоящий террорист обязательно должен быть мусульманином и выглядеть как выходец из определенного региона. В этой связи хочется напомнить читателям о трагической ошибке британских полицейских после терактов в лондонском метро.
М.Б.: Да, это было очень показательным примером. Сотрудник силовых структур, ведущий наблюдение, «узнал» в нем террориста, точнее – похожего на одного из разыскиваемых преступников. Хотя опознанный был смуглым и темноволосым, он был не арабом, как разыскиваемый член «Аль-Каиды», а бразильцем. Работал электриком, в этот день ехал на работу и не подозревал о происходящем, – пока два человека в вагоне метро не прижали его руки к спинке сидения, а третий не выстрелил ему в голову. И это, к сожалению, один из экстремальных примеров последствий этнического профайлинга: агент, который вел наблюдение за районом и за домом, оказался подверженным тем же стереотипам (распространяемым, в том числе, через СМИ), что и любой житель Объединенного Королевства. Он не сумел отделить собственные предрассудки от профессиональной подготовки, и в результате погиб невинный человек, вполне вероятно, частично – из-за цвета кожи, из-за внешности.
Для многих то, что произошло в Париже, – это гром среди ясного неба. Это неожиданно, крайне жестоко, и это – демонстрация того, что подобное может произойти когда угодно и где угодно. В возникшем обсуждении многие уже совершенно справедливо написали, что легче всего расстреливать, неожиданно, всех, кто попадает под руку, в месте массового скопления мирных и безоружных людей. Единственный способ это предотвратить – создать ситуацию, когда нет массовых скоплений людей, не бывает мирных и безоружных людей, никогда, – и тогда мы получим что-то среднее между военной частью и концлагерем. А если говорить об обществе в том виде, в котором оно существует – относительно мирном и демократическом, – то надо отдавать себе отчет, что риск подобных нападений убрать не удастся, и это – цена, которую приходится платить. Самое безопасное место для человека – это камера-одиночка в более-менее оборудованной тюрьме под постоянным надзором. Но многие поспорят, достойна ли такая безопасность человеческой жизни.
Хочется поговорить и о другом аспекте. К сожалению то, что произошло в Париже сейчас, – а перед этим, буквально несколькими месяцами ранее, то, как освещалась проблема прибытия беженцев из Сирии в страны Евросоюза, – стало своего рода лакмусовой бумагой для целого ряда СМИ и для их аудитории. И я боюсь, что большая часть наших СМИ оказались не то что не готовыми – они просто показали очень низкий уровень профессиональной подготовки в освещении этих событий. До сих пор – а мы с тобой говорим через три дня после того, как произошли нападения в Париже, – публика очень внимательно и с таким почти азартным интересом отслеживает, были ли нападавшие «коренными» французами, были ли жертвы «коренными» или «не коренными» французами. Даже одно это показывает, насколько упрощенная картинка существует в головах, и насколько сложнее реальность. Особенность в том, что как раз в отношении Франции, в отличие от целого ряда европейских государств, словосочетание «коренные французы» имеет очень мало смысла. Есть, конечно, люди, которые могут провести свою генеалогию к недоказненному дворянству дореволюционной Франции, и они могут утверждать, что их можно назвать коренными французами. Но это – скорее исключения.
Во-первых, мне вспоминается один из основных лозунгов демонстрантов второй половины 90-х годов в поддержку регуляризации мигрантов: «Premiere, deuxième, troisième génération, nous sommes tous les enfants des immigrés» («в первом, втором или третьем поколениях, мы все – дети иммигрантов»). Современная Европа, в частности Западная, – это вообще континент огромных предыдущих миграций и их результатов. В то же время дискурс, в котором обсуждается миграционная ситуация Европы, больше похож на описание ситуации первых народов Америки. Мол, жили индейцы, тут прибыли колонизаторы и начали их всячески окружать и истреблять. Такое чувство, что есть некие европейские автохтоны – и тут вдруг к ним начали «понаезжать» эти смуглые иноверцы, которые их вытесняют. Эта картина – абсолютно не верна, и это видно всем, кто хоть немного интересовался историей Европы как историей европейских империй.
Во-вторых, с «коренными» всё туго потому, что любая отсылка к национальности в официальных французских документах запрещена. «Француз» – это понятие не этническое, а политическое и гражданское. Все граждане Франции являются французами, и это – официальная позиция Французской республики. Можно только по имени или по внешности пытаться догадаться, кто этот человек – иммигрант в первом поколении, во втором, или просто так выглядит. Но, несмотря на это, у нас и журналисты, и просто сочувствующие ксенофобским идеям с огромным удовольствием играют в разделение на «коренных» и «понаехавших» в отношении государства, где это мало имеет смысл. Ярким примером стало обсуждение того, что как минимум один из нападавших был, будто бы, беженцем из Сирии. Если смотреть на обычно приводимую в СМИ информацию, речь шла о том, что если паспорт, найденный на месте, действительно принадлежал одному из боевиков – значит, он был «политическим беженцем» из Сирии, приехавшим через Грецию во Францию. Тут сразу же обнаруживается несколько проблем, и основная – это даже не то, что словосочетание «политический беженец» не является юридическим и здесь лишено смысла. Показательным стало то, что не гражданство или происхождение нападавших или большинства из них, – а, конечно же, сообщение о паспорте сирийца было вынесено в большинство заголовков.
И, безусловно, нельзя не упомянуть громко озвучиваемые мнения самопровозглашенных аналитиков о том, что Франция-де заплатила эту цену за мультикультурализм и политику открытых дверей, пособничество иммиграции, в частности – иммиграции мусульман и людей «иного этнического происхождения». Подавляющее большинство этих заявлений являются не просто ложными, а очень опасными. Поскольку, к примеру, не было и нет политики открытых дверей в отношении иммиграции во Франции как минимум с первой половины 90-х когда. Тогда, с принятием «законов Паскуа», возникла ситуация, когда огромное количество людей, которые долгое время жили во Франции, а некоторые даже там родились, в одну ночь стали «иммигрантами без документов» («sans-papiers») и были депортированы из страны. Это была первая широко известная официальная волна борьбы против нелегальной миграции в стране с окончания «холодной войны». И с тех пор миграционные нормы и правила только ужесточались. Никакой политики «открытых дверей» по отношению к мигрантам во Франции нет. Что касается «мультикультурализма», у нас очень плохо понимают значение этого понятия. Взгляд на всю Европу как одно большое унифицированное пространство мультикультурализма – неверен, поскольку в этих странах работают абсолютно разные модели сосуществования разных сообществ и интеграции прибывших.
Я уже говорил о том, что во Франции все жители республики являются французами и действует запрет на идентификацию по этничности – для предотвращения внутренних конфликтов. К сожалению, форма проведения этой политики, существующая на данный момент, также и провоцирует некоторое внутренне социальное напряжение: ведь этот запрет накладывается на дискриминацию потомков иммигрантов, прибывших из стран северной Африки (Магриба), совершенно очевидно существующую во французском обществе. Ее воплощением стали самые проблемные с социальной точки зрения районы больших французских мегаполисов – печально известные «banlieues». Эти пригороды и спальные районы в свое время были созданы частично для рабочей силы, которая приглашалась во Францию для работы на больших французских предприятиях. Теперь большинство этих предприятий закрыто, точнее – перенесено в страны с более дешевой рабочей силой, а дети тех иммигрантов и их внуки оказались в своего рода каменных джунглях: без рабочих мест, без перспектив, без социальных лифтов и продвижения, хотя уже с французским гражданством. И, будучи французскими гражданами, часто не зная никакого другого языка, кроме французского, в подавляющие своем большинстве никогда не бывавшие нигде, кроме Франции – эти люди чувствуют себя изгоями в своей же стране. Такие пригороды стали живым символом и напоминанием о вопиющем социальном неравенстве, которое существует во французском обществе, о продолжающемся расслоении, несмотря на давние (и до сих пор очень сильные) традиции самоорганизации и профсоюзной борьбы. К тому же, именно в пригородах очень высоко стоит, кроме проблем безработицы и преступности, проблема полицейского насилия. Отношения между молодежью, в подавляющем большинстве своем безработной и зарабатывающей на жизнь полузаконными методами, и полицией – это почти постоянная конфронтация. Прежде всего, речь идет об иммигрантах первого и второго поколения. И эти районы становятся прекрасным полем для радикализации части молодежи, которая чувствует себя отчужденной от общества и с легкостью может повернуться против него – особенно если ей объяснить, почему это нужно сделать.
Н.П.: В этом всем меня поразила, с одной стороны, реакция СМИ, неких «аналитиков», и медийная аудитория соцсетей в их попытке выстроить противопоставление между французами и мусульманами. А в контексте украинских событий последних двух лет – я имею в виду проблему перемещенных лиц с Востока и Крыма, – поразило такое отношение к мигрантам. Не будем забывать о том, что наши соотечественники за последние два года стали покидать Украину еще активней, и они являются такими же «понаехавшими», как и мусульмане, убегающие от тяжелых условий жизни.
М.Б.: Да, кажется парадоксальным, когда обсуждение миграционных процессов в стране происхождения мигрантов ведется в таких терминах. Это свидетельствует, пожалуй, скорее об объеме и качестве информации и анализа. Тем более, что каждый аспект ситуации заслуживает отдельного подробного рассмотрения. Кроме уже упомянутых, есть отдельная проблема интеграции. Сейчас мы можем часто услышать мнение: дескать, чего вы хотите, если приезжают люди, которые из-за своего этнического происхождения, религии, культурных практик (обычно это описывается куда проще и в нелицеприятных терминах вроде «дремучие дикари») не интегрируются, не хотят этого, да и не способны. Для оценки и организации систем интеграции социально-психологические исследования куда полезней подобных широких, но голословных выводов. И иммигранты первого и второго поколения – очень интересный предмет для изучения. Если посмотреть на тех, кто выехал из Украины за время независимости (в основном – на заработки с последующим «оседанием» там), или эмигрантов времен Советского Союза – то мигранты первого поколения нечасто способны полностью интегрироваться в принимающее общество, если оно не состоит в подавляющем своем большинстве из эмигрантов первого и второго поколения. Это понятно, и это чаще всего не приводит к проблемам. Миграция является вызовом как для мигрантов, так и для принимающих сообществ – но с этим вызовом в Европе привыкли справляться. Сложнее дела обстоят с некоторыми из иммигрантов второго поколения: для исследователей это потрясающе интересно, но для общества может представлять собой определенную группу риска. Особенно если речь идет об иммигрантах второго поколения, которые чувствуют себя изолированными и геттоизированными, – а мы уже говорили о проблемных пригородах, о безработице и о дискриминационном отношении из-за цвета кожи. Такие люди могут себя чувствовать находящимися между несколькими мирами и не принадлежащими ни к одному из них, отвергнутыми везде. Если говорить на языке социальной психологии, эта ситуация порождает определенную стигму и модели поведения, которые ею диктуются. Если в это момент приходит кто-то, кто предлагает принадлежность к чему-то большому, к значимому и сильному сообществу, которое дает простые ответы на очень важные вопросы, – то соблазн присоединиться к этому сообществу очень велик. Именно поэтому политический ислам как идеология распространяется среди эмигрантов второго поколения. Эта схема работает не только в отношении религиозно-политических течений – но ислам в данном случае более медиен и, иногда, политичен.
Почему именно Франция была выбрана для нападений? Кроме политики в Сирии вообще, и по отношению к Исламскому государству в частности – могут ли быть иные причины, и какими могут быть последствия? Давайте вспомним, что во Франции – самая большая в Западной Европе мусульманская община. Так сложилось исторически: Франция была колониальным государством в арабских и мусульманских странах северной Африки, и, как и все остальные имперские государства, получила основную часть иммигрантов именно оттуда. Но многие из них и их потомков находятся в тяжелом социальном положении, не имеют социальных лифтов и перспектив – из всех государств Европы именно во Франции. Сравните, к примеру, с севером Европы, где нет такого расслоения и где политический ислам не получил широкой поддержки. Так что речь не о конструировании очередной теории заговора, надо признать, что для мобилизационных усилий в пользу ИГ Франция – идеальное место. Страна с многочисленным молодым мусульманским населением мигрантов второго поколения, многие из которых, очевидно, социально отчуждены. В этих условиях, совершая акт насилия, который не просто ужаснет, но и поднимет волну исламофобии и мигрантофобии, грамотным ходом со стороны террористов было бы усилить ее, обязательно включив в группу кого-то из Сирии или просто оставив сирийский паспорт. Поднять «местных» против «новоприбывших», стимулировать местных крайне правых мигрантофобов и исламофобов, – для ИГ это значит получить, в результате, еще больше сторонников мусульманского происхождения в мусульманской общине Франции. Было это сознательной стратегией или нет – есть опасение, что оно может именно так и сработать. Поэтому те, кто призывает к более жесткой миграционной политике, жесткому контролю мусульманского и арабского населения Франции, повышению мер безопасности, сворачиванию гражданских свобод, – должны отдавать себе отчет: все эти меры сделают Исламское государство сильнее, их дремучую и бесчеловечную жестокость более распространенной и, в глазах их рекрутинговой базы, более оправданной.
Н.П.: Какие выводы?
М.Б.: Чтобы не уходить в излишний пафос и обобщения – остановился бы на трех.
Терроризм – это симптом реально существующих социальных проблем. Позиция относительно того, что «Франция сама это заслужила» – совершенно уродлива и бесчеловечна. Но говорить о том, что проблему можно решить лишь усилением мер безопасности, увеличением количества людей в форме на улицах, увеличением поводов для задержаний, удлинением сроков содержания под стражей и т.д. – это либо преступная наивность, либо сознательный обман.
Независимо от того, кто является владельцем сирийского паспорта, найденного на месте преступления, эта трагедия должна бы послужить большему сочувствию по отношению к беженцам (хотя для многих станет поводом для обратной реакции). Причина проста: беженцы из Сирии бежали как раз от тех, кто устроил это массовое убийство. И если кому-то еще нужна была иллюстрация того, что это за люди и что они с собой приносят – то вот она, иллюстрация, невыносимо реальная.
Провоцирование (или поддержка провоцирования) стигматизации меньшинств, попытки создать пропасть между мусульманским и не-мусульманским населением Франции, исламофобские и мигрантофобские разглагольствования, как и призывы наплевать на права и свободы, разбираясь с террористами (возможно, забыв, что это же делали такие персонажи, как Буш-младший и Путин) – именно то, чего хотели бы организаторы этой трагедии. Надо просто отдавать себе отчет в том, на чьей стороне находишься, высказываясь подобным образом. Так что самым антитеррористическим поведением в данной ситуации будет следующее: не поддаваться ксенофобии, проявлять солидарность и беречь свои гражданские права.
Ну и – самое банальное, но необходимое, вдобавок к предыдущим трём. Нужно держать голову холодной, не лениться узнавать больше о ситуации, и не доверять слишком простым ответам. В реальной жизни всё нередко оказывается немного сложнее.