После Дарвина

Предисловие переводчика

В последние годы разговоры о генах, ДНК и доставшейся нам от живших в каменном веке предков психологии стали общим местом. На русский язык много переводят создателя концепции «эгоистичного гена» Ричарда Докинза, появляются переводы отца социобиологии Эдварда Уилсона, Стивена Пинкера, Марка Хаузера. Подхваченные и искаженные масс-медиа, подобные, довольно спорные, концепции и теории превращаются с легкой руки журналистов в устойчивые клише. Если в былые времена говорили о крови, то сейчас говорят о генах, приписывая им влияние на множество самых разных явлений: от особенностей характера до политических предпочтений. Биологизаторство стало языком журнальных статей, новостных и развлекательных сайтов, ток-шоу и научно-популярных передач. Человеческие различия эссенциализируются – то есть им приписывается характер естественных и неизбежных. Помимо общей масс-медийной игры на понижение, популярность таких представлений объясняется тем, что они легитимируют классовое устройство общества и гендерную иерархию. Поскольку наука не существует вне социально-политического контекста общества, в котором она возникла и развивается, то ученые несвободны от характерных для этого общества предубеждений. Следовательно, споры биологов о природе человека и эволюции живого мира имеют прямое политическое значение. Эти споры включены в более широкий контекст научных дискуссий. Что эволюционирует? Как происходит процесс передачи наследственных признаков? Возможны ли эволюционные скачки? Есть ли у эволюции неизбежные результаты?

Иной взгляд на эти проблемы предлагают биологи, являющиеся оппонентами биологизаторских концепций: Ричард Левонтин, Стивен Роуз, Стивен Джей Гулд. При этом указанные ученые отвергают не только биологизаторство и генный детерминизм, но и постмодернистскую версию социального конструктивизма. Чтобы восполнить этот пробел в восприятии, предлагаем вниманию читателей «Спільне» обзорную статью Стивена Роуза и Хилари Роуз об идеологическом значении дискуссий в современной биологии.

Стивен Роуз – профессор биологии и нейробиологии в Открытом университете и Лондонском университете. Он автор нескольких научно-популярных книг, в том числе в соавторстве со своей женой Хилари Роуз и американским биологом Ричардом Левонтином. На русский язык были переведены две книги Стивена Роуза: «Химия жизни» (М., 1969) и «Устройство памяти. От молекул к сознанию» (М., 1995).

Хилари Роуз – социолог, специализирующийся на социологии науки и социальной политике. На русский язык ее книги не переводились.

Сегодня мутантный дарвинизм все больше проникает в культуру. Зародившись в научном сообществе, он был воспринят со слепым энтузиазмом и использовался для решения широкого круга задач самыми разными людьми – от авторов журнала «Экономист», дающих советы высшим чиновникам, до романистов, ищущих новые рамочные сюжеты. Эволюционные биологи не остались в долгу: Джон Мейнард Смит обратился к работам чикагской школы экономики и применил к поведению животных теорию игр, идеи оптимального использования ресурсов и «рационального выбора». Более того, сложились целые направления в эволюционной теории, которые ищут пути к размыванию границ между биологическими, общественными и гуманитарными науками. Сегодня существуют эволюционная этика, эволюционная психиатрия и медицина, эволюционная эстетика, эволюционная экономика, эволюционная литературная критика. В своей, изданной в 1975 году, влиятельной книге «Социобиология», этолог Э. O. Уилсон предположил, что «социология и другие общественные науки, равно как и гуманитарные науки, – это последние разделы биологии, ожидающие включения в «современный синтез» (Wilson 1975). В 1998 году, в книге «Consilience» ¹ он пошел еще дальше, призвав к созданию единой эпистемологии и подчинению общественных и гуманитарных наук биологическим и физическим наукам (Wilson 1998).

Уилсон не одинок. Философ Дэниел Деннет описывает дарвиновский естественный отбор как «универсальную кислоту», разъедающую каждый аспект материальной и интеллектуальной жизни, в которой менее пригодные теории или артефакты заменяются их более приспособленными потомками (Dennett 1996). Философ Дэвид Халл утверждает, что саму историю научных теорий можно рассматривать как эволюционный процесс, движимый естественным отбором (Hull 1988). Антропологи Питер Ричерсон и Роберт Бойд использовали тот же аргумент, чтобы описать изменения дизайна палеолитических орудий труда, и приняли концепт Докинза о мемах как культурных элементах, аналогичных генам (Richerson and Boyd 2005). Обращение У. Г. Рансимана к эволюционной теории более удивительно. В отличие от некоторых «марксистов-превративщихся-в-эволюционных психологов», таких как Герберт Гинтис или Джеффри Ходжсон, все еще жаждущих тотального детерминизма, Рансиман приветствует эволюционный индетерминизм Дарвина – если нет цели (telos), то нет и неизбежных стадий истории (Runciman 1995, Gintis 2009, Hodgson 1993).

Упомянутые попытки перенести логику естественного отбора на другие области свидетельствуют о поверхностности дебатов о его механизмах как в среде биологов, так и в социологии научного знания. В дальнейшем мы обсудим идеи Дарвина в контексте идей его времени, в свете последующих споров в эволюционной теории, а также ее экстраполяции в виде «универсального дарвинизма». Основой для нашей дискуссии послужит концепция со-производства науки и общества. Начиная со своего рождения в середине 17-го столетия, наука претендовала на эпистемологическую позицию вне общества и над ним, получив культурный авторитет, позволяющий ей говорить истину о природе. Публикация «Структуры научных революций» Томаса Куна в 1962 году знаменовала начало долгого процесса изменений в теории науки. Несмотря на первоначальную враждебность Карла Поппера и его школы, освобождающее влияние Куна распространилось на историю, философию и социологию науки. Словом, наука перестала быть нейтральной (Rose and Rose 1976). Сегодня теория науки рассматривает границы природы и культуры как предмет постоянных дискуссий, а научное знание как отражает, так и формирует, культуру и общество. В этом со-производстве науки и общественного строя, социальные институты, субъективности, политические методы, биологические теории и конструкции производятся вместе, при этом природный и общественный порядки поддерживают друг друга (Jasanoff 2004).

В рамках упомянутой концепции, дарвинизм лучше характеризовать как метафору, что было быстро понято Марксом. В письме к Энгельсу спустя приблизительно три года после публикации «Происхождения видов» он предвосхищает тезис о со-производстве науки и общественного строя:

«Примечательно, что Дарвин в мире животных и растений узнает свое английское общество с его разделением труда, конкуренцией, открытием новых рынков, «изобретениями», и мальтусовской «борьбой за существование». Это – гоббсова bellum omnium contra omnes, и это напоминает Гегеля в «Феноменологии», где гражданское общество предстает как «духовное животное царство», тогда как у Дарвина животное царство выступает как гражданское общество.»

Из письма К. Маркса Ф. Энгельсу, 18 июня 1862 года (Маркс 1963: 204).

Большинство биологов истолковывают дарвиновскую теорию эволюции, конечно, не так. Они не учитывают, что Дарвин принимал капиталистическую политическую экономию и забывают о пассажах, показывающих его сексизм и расизм, сосредотачиваясь больше на его дотошном исследовании природного порядка и том, как его теория позволяет по-новому взглянуть на этот порядок. Так как люди – часть этого природного порядка, то теория применима и к ним. Помещение Дарвина в подлинный исторический контекст вносит в такие представления необходимые коррективы.

Дарвин в контексте его эпохи

Празднование в прошлом году 200-го дня рождения Дарвина и 150-летия публикации его «Происхождения видов» превратило известного своей скромностью биолога в настоящий феномен 21-ого столетия – мировую знаменитость. Шумиха вокруг торжеств 2009 года была далека от уравновешенных церемоний, которыми отметили столетие «Происхождения». В научной культуре действительно настали другие времена. Конечно, не только научная культура коренным образом изменилась за прошлые десятилетия, но и ее производственная система в целом. Что было ново и слишком заметно в прошлом году, так это то, что научное сообщество занимало центральное, а не маргинальное, место в этом масс-медийном цирке. Изображение Дарвина, как единственного автора основополагающего для всей биологии текста, сводит на нет кропотливую работу историков науки и возвращает нас к теории «великого человека» – творца прогресса, о которой принято думать, что она давно и окончательно умерла.

Не делает проще работу историков науки и дарвиновская манера цитирования. Единственное теоретическое признание, которое Дарвин сделал в «Происхождении видов», относится к «доктрине Мальтуса», которая предполагала непреклонный естественный рост народонаселения до тех пор, пока он будет обеспечен запасами продовольствия, с неизбежным политическим коррелятом – слабейший проигрывает борьбу за существование. Она «применена», как написал Дарвин, «ко всему животному и растительному миру». В первых пяти изданиях не было никакого упоминания даже его деда Эразма ², ни его выдающегося французского предшественника Ламарка, ни тех эволюционных течений, которые обсуждались в первой половине 19-ого столетия. Вместо этого, акцент постоянно делался на «моей» теории.

Только в последней редакции «Происхождения видов» 1872 года Дарвин воздал должное своим предшественникам, добавив в качестве предисловия «исторический очерк». Во введении к первому изданию уважительно упомянут лишь Альфред Рассел Уоллес, который «по вопросу о происхождении видов пришел к выводам, совершенно сходным с теми, к которым пришел и я». Уоллес, работая сборщиком образцов в Малайском архипелаге, послал свою рукопись Дарвину для публикации, вызвав у последнего панику из-за того, что его опередили. Дарвин начал писать как бешеный, завершив «Происхождение видов» всего через несколько месяцев. Притязания Уоллеса на приоритет были мягко отклонены, и более слабый в социальном отношении человек, вместо того, чтобы бороться с более влиятельным Дарвином, выражал ему только благодарность и уважение. Уоллесовский социализм и протофеминизм были вежливо, но полностью, устранены.

Всё же дарвиновский естественный отбор необходимо рассматривать в его викторианском контексте. К середине 19-го столетия эволюционные идеи были широко распространены, и в науках о жизни полностью утвердился редукционистский материализм. Эволюция занимала центральное место в честолюбивом проекте Герберта Спенсера (предвосхищая «консилиенс» Уилсона) по вписыванию частных наук в единую объяснительную схему. «Животное электричество», месмеризм и френология, к этому времени, делали попытки определить местонахождение умственных признаков и самой жизни в объяснительной области естественных наук. Материалистические взгляды на природу и человека, сформированные натурфилософами, нашли восприимчивую аудиторию среди интеллектуалов.

В 1845 году, четыре набиравших тогда популярность немецких и французских физиолога, фон Гельмгольц, Людвиг, дю Буа-Реймонд и Брук, дали взаимную клятву доказать, что все телесные процессы могут объясняться в физических и химических терминах. Голландский физиолог Якоб Молешотт выразил позицию наиболее сильно, заявив, что «мозг выделяет мысль, подобно тому, как почка мочу», а «гений – это вопрос фосфора» (Fleming 1964). Для зоолога Томаса Хаксли ум был эпифеноменом, подобно «свисту паровоза». Для всех них именно дарвиновский естественный отбор оказался наиболее убедительным. Дарвиновский тезис, заимствованный у Мальтуса, прост. (1) В окружающей среде с ограниченными ресурсами, все организмы производят больше потомства, чем может дожить до зрелого состояния; (2) хотя потомство напоминает своих родителей, оно обладает незначительными изменениями; (3) более вероятно, что те изменения, которые лучше приспосабливают организмы к среде, сохранятся и в свою очередь воспроизведутся; (4) следовательно, такие благоприятные изменения, похоже, должны сохраниться в последующих поколениях. Так происходит естественный отбор. На протяжении последних полутора веков биологи основываются на идеях Дарвина и продолжают настаивать на физикалистском взгляде на природу в целом и человеческую природу в частности – от основ нашей физиологии до наших способностей к познанию, эмоций и убеждений.

Древа и иерархии

Публикация «Происхождения» ускорила и, одновременно, символизировала трансформацию понимания западным обществом человеческого происхождения. Книга получила широкий резонанс. Несмотря на религиозные возражения и сомнения коллег-биологов Дарвина, указавших на отсутствие механизма передачи адаптивных изменений к последующим поколениям, эволюционная теория стала частью культуры в целом.

Спенсеру дарвиновский естественный отбор предоставил объяснение, почему либерализм, построенный на основании принципа laissez-faire ³, требует непрерывной «борьбы за существование». Дарвин, несмотря на оценку работы Спенсера как спекулятивной, позже принял термин – а еще позже даже сожалел об этом. Если бы вместо этого он был способен принять «борьбу за жизнь» Кропоткина, в которой взаимная помощь была фактором эволюции, мрачную натуралистичность дарвинизма можно было бы предотвратить. В течение десятилетия после первого издания «Происхождения видов», его кузен Фрэнсис Гальтон издал «Наследственный гений», теорию передачи наследственных признаков исключительно по мужской линии. Впоследствии Гальтон ввел понятие евгеники. Дарвин приветствовал его идеи, используя их для своей книги «Происхождение человека и половой отбор» (1871).

Для Дарвина эволюция была продолжающимся процессом без конечной точки. Хотя естественный отбор устранил представление о линнеевской «Великой Цепи Бытия», в которой все живые организмы расположены в предписанной богом иерархии, эволюция все еще рассматривалась как прогрессивный процесс, в ходе которого низшие организмы уступают дорогу высшим. Дарвин представлял это как древо жизни с множеством ветвей и с Homo sapiens на вершине ⁴. Однако, несмотря на то, что Дарвин подчеркивал, что у естественного отбора нет никакой цели, он все же оставался в чем-то прогрессистом 19-ого столетия, и на заключительных страницах «Происхождения видов» размышлял о чудесной цивилизации будущего, которое наступит, когда наш вид эволюционирует: «И так как естественный отбор действует только в силу и ради блага каждого существа, то все качества, телесные и умственные, склонны развиваться в направлении совершенства» (Дарвин 2001: 419). Впоследствии эволюционные теоретики, от Анри Бергсона до Тейяра де Шардена, воссоздавали эволюционную телеологию, которую отвергла англоязычная традиция. Так, согласно часто цитируемому заявлению социального философа Дональда Кэмпбелла, которое он сделал в 1974 году, дарвиновский естественный отбор обеспечивает «универсальное не-телеологичное объяснение телеологичных достижений» (Gough 2008: 65).

«Происхождение видов» лишь подразумевает, что теория эволюции применима и к людям, и только в «Происхождении человека» Дарвин помещает человеческие различия в эволюционный контекст. Хотя Дарвин и делит человечество на множество разных рас, он настаивает на том, что человечество имеет единое происхождение и различные расы на протяжении тысячелетий отделялись от этого общего ствола. Впрочем, как и остальная часть людей его круга, Дарвин разделял уверенность викторианских джентльменов в том, что Британия находится на пике имперской мощи и что существует расовая иерархия, включающая, по всеобщему мнению, как недоразвитых, деградировавших дикарей Огненной Земли, которых он видел во время своего долгого путешествия на «Бигле» в 1830-х, так и высшую европейскую цивилизацию, не в последнюю очередь представленную обитателями Даун-хауса ⁵ в «Саду Англии». Он пошел еще дальше, утверждая, что эволюционно низшие черные расы будут побеждены более развитой белой.

Несмотря на высказанный Дарвиным моногенетический взгляд на происхождение человека, он пребывал в плену типичных для 19-го столетия представлений о жестких расовых и половых иерархиях. Хотя его ненависть к рабству и была сильной, выдвинутая им концепция расы эссенциализировала различия таким образом, что вариации внутри вида скатывались в иерархию рас. Недавние усилия историков Мура и Десмонда показать, что эволюционная теория Дарвина возникла из его ненависти к рабству – это смелая попытка, но выглядит она неубедительно (Desmond and Moore 2009). Книга Дж. Ф. М. Кларка «Жуки и викторианцы» даже определяет местонахождение цитаты из Дарвина, где описывается его волнение, когда он нашел «редкого муравья-рабовладельца и видел маленьких черных негров в гнездах их хозяина» (Clark 2009).

Половой отбор почти столь же важен в дарвиновской эволюции, как естественный отбор, потому что он объясняет как существование различий между полами одного вида, так и некоторых «крайностей» в мире живой природы, другими словами, очевидных неадаптивных признаков, таких как великолепный павлиний хвост. Половой отбор объясняет почему самцы и самки одного и того же вида часто отличаются по форме и размеру. Самцы конкурируют за самок, они могут драться как олени или красоваться как павлины. Самки затем выбирают самого сильного или самого красивого самца. ⁶ Это служит гарантией воспроизводства и отбора качеств самцов, которые самки находят наиболее привлекательными. Поскольку происходит половой отбор только самцов, то и эволюционируют только самцы, чтобы соответствовать выбранным критериям силы и способностей.

По отношению к людям, взгляд Дарвина на различия между мужчинами и женщинами полностью принадлежал его времени. Так он утверждает, что результатом полового отбора является то, что мужчина «храбрее, воинственнее и энергичнее женщины и обладает более изобретательным умом. Его мозг абсолютно больше… и [женщина] по форме ее черепа, как говорят, занимает середину между ребенком и мужчиной» (Дарвин 1896: 375). Понимание разницы между полами, характерное для биологов девятнадцатого века, было решающим в построении научного базиса, доказывающего превосходство мужчин и подчиненность им женщин. Андроцентричность Дарвина не прошла мимо внимания феминистских интеллектуалов того времени. Через пять лет после публикации «Происхождения человека», американская феминистка Антуанетт Браун Блэквелл, приветствовавшая теорию эволюции, критиковала Дарвина за высокомерное мнение, что эволюционировали только мужчины (Blackwell 1875). Признавая, что женщины ее поколения оказались неподготовленными к борьбе, она видела в будущем тот час, когда феминистские биологи продолжат ее – будучи лучше вооруженными.

Неодарвинистский синтез

К началу 20-ого столетия эволюционный подход был принят повсеместно, но в объяснении теории естественного отбора биологи столкнулась со значительными трудностями. На протяжении всех десятилетий своих исследований Дарвин был неспособен объяснить, как благоприятные изменения могут сохраняться на протяжении поколений. Когда, известные теперь, исследования Грегора Менделя были вновь открыты в 1900 году, они предоставили механизм эволюционных изменений, которого не хватало Дарвину. Наследственные «скрытые детерминанты» Менделя, которые передавали цвет и форму его гороха от одного поколения к следующему, были переименованы в «гены», а их изучение назвали «генетикой». ⁷ Было установлено, что гены могут видоизменяться, и их мутация предоставила объяснение появлению новых разновидностей, – даже новых видов – и, следовательно, эволюционным изменениям. Вне периода мутаций, гены признавались бессмертными, не подверженными соматическим изменениям, неподвижными двигателями ⁸, которые определяют все функции организма. Только в 1930-х годах «современный синтез» Менделя и Дарвина, в работах генетиков Дж. Б. С. Холдейна и Рональда Фишера в Англии и Сьюэла Райта в США, объединил генетику и естественный отбор как признанный механизм эволюции, и называется с тех пор неодарвинизмом.

Однако приоритет, отданный «современным синтезом» генам над организмами, в которые они включены, имел пагубные последствия для теории. До начала 20-ого столетия, развитие (онтогенез) и эволюция (филогенез) считались двумя сторонами единой дисциплины. Генетический поворот лишил термин «эволюция» одного из его первоначальных, до-дарвинистских значений: развитие, разворачивающийся жизненный цикл любого живого существа. Генетика стала наукой о различиях. В отличие от нее, биология развития исследует общие черты – биологические процессы, которые порождают все живое, от переходных стадий между гусеницей и бабочкой до причин удивительного единообразия, с которым люди развиваются из оплодотворённой яйцеклетки в эмбрион, из плода в младенца, и, со временем, во взрослый организм. Биология развития, таким образом, сосредотачивает свое внимание на форме, типе, цельности и, прежде всего, на времени развития любого организма – на типичной для каждого вида динамике жизненного цикла. Игнорирование развития привело к неизбежному редукционизму и превращению генетики в исследования различий между организмами, которые, как считалось, закодированы в генах.

Биология развития, менее подходящая для генетиков, поскольку их интересовали прежде всего молекулярные процессы, оказалась в 1930-х годах в центре внимания группы нередукционистски настроенных сторонников «системной биологии», базирующихся главным образом в Кембридже, среди которых были Джозеф Нидэм и Конрад Уоддингтон. Испытывая недостаток в молекулярных инструментах, их проект, однако, был более сильным теоретически чем практически и потерпел крушение, когда Фонд Рокфеллера не принял предложенной ими идеи создания научно-исследовательского института и предпочёл инвестирование в исследования, которые со временем станут молекулярной биологией. Только в прошлом десятилетии теоретические проблемы, которые занимали этих биологов 1930-х годов, снова оказались в центре исследовательского внимания.

Тем временем синтез генетики и эволюционной теории все больше доказывал свою действенность – эту ситуацию подытожил генетик Феодосий Добржанский: «ничто в биологии не имеет смысла кроме как в свете эволюции» (Dobzhansky 1973). С 1930-х годов, благодаря открытию ДНК как генетического материала, росла уверенность в том, что триумф дарвинизма неизбежен. И несмотря на то, что и в год двухсотлетия «Происхождения видов», утверждение Добржанского кажется неоспоримым и эволюцию посредством естественного отбора повсюду считают процессом, который полностью понят, любопытно другое – для эволюционных биологов все еще существуют главные споры о процессах развития и механизмах видообразования. Юбилейные торжества закончились, а существенные трудности остались. Даже самые основные вопросы – что эволюционирует, что считать адаптацией и является ли отбор единственной движущей силой эволюционных изменений – по-прежнему остаются предметом дискуссий. Эти вопросы, однако, почти полностью игнорируются теми, кто желает одним махом перенести генетический редукционизм «современного синтеза» образца 1930-х годов в общественные и гуманитарные науки XXI века.

Текущие споры

Что эволюционирует? Для Дарвина и его непосредственных преемников это было очевидно: организмы или фенотипы, как они стали называться в науке. Однако в «современном синтезе» формальным определением эволюции стало «изменение в частоте аллели в пределах популяции». На организмы перестали обращать внимание, теперь важен даже не геном – полный набор генов организма, а отдельные гены. Идея организма была окончательно выхолощена в известном описании Ричардом Докинзом генов как активных «репликаторов», встроенных в организмы и контролирующих их, тем самым превратив последние в пассивные «транспортные средства», единственная функция которых – обеспечивать передачу генов через поколения (Докинз 2013).

Но если не организмы, а гены подвергаются отбору, любого механизма, который увековечивает гены в следующем поколении, будет достаточно – этим вызвана шутка Холдейна, что он готов пожертвовать своей жизнью ради двух братьев (каждый несет половину его генов) или восьмерых кузенов. Уильям Гамильтон позже математизировал эту шутку в его теории «кин-отбора» (родственного отбора), а она послужила основой для «Социобиологии» Уилсона, в которой естественный отбор благоприятствует генетическим родственникам у общественных видов. «Современный синтез» формализовал генетическое основание естественного отбора, но не требовал обращения к молекулярным компонентам гена или биохимическим процессам, посредством которых гены могли бы управлять деятельностью клетки. Таким образом, создатели эволюционных моделей могли рассматривать «гены» как абстрактные единицы, безотносительно к их материальной природе. Это могут быть гены «для» альтруизма, сексуальных предпочтений, плохих зубов или чего-то еще, что вы хотели бы внести в модель эволюционных изменений. Как колко заметили Гулд и Левонтин, все это – «сказки просто так». ⁹

Эта абстрактная концепция гена осталась удивительно безразличной к новой молекулярной генетике. Когда Уотсон и Крик показали, что двойная спираль ДНК с ее последовательностью нуклеотидов, – А, Ц, Г и T – делает возможной точную репликацию ДНК во время деления клетки, все это казалось простым. Гены считались отрезками ДНК, служащими матрицей для синтеза белков, а, следовательно, клеток и организмов. Мутация в гене (замена или удаление одной или больше нуклеотидных букв в последовательности), изменит структуру белка, который он кодирует, а, следовательно, благодаря длинной цепи воздействий, и фенотип, на который может действовать отбор. «Влажная биология» молекулярной лаборатории, казалось, идеально совпала с предсказаниями эволюционистов. Именно эта картина поддерживала генетический миф о ДНК как неподвижном двигателе, информационном носителе и регуляторе клеточных процессов. Тем не менее, неодарвинистские теоретики не связывали свое представление о генах с материальной структурой ДНК, для них молекулярные механизмы не важны – даже препятствуют великому теоретизированию.

Как бы то ни было, молекулярная картина оказалась более сложной. Клетки человека содержат до 100 000 различных белков, но секвенирование человеческого генома в масштабном международном проекте «Геном человека» показало наличие приблизительно 20 000–25 000 генов – примерно столько же генов у дрозофилы. Больше 95 процентов из трех миллиардов пар нуклеотидных оснований в человеческом геноме вообще не кодируют белки. Некоторые выполняют важные задачи в регулировании сроков, когда включаются другие кодирующие гены, но функцию большей части оставшейся, так называемой мусорной ДНК, все еще предстоит понять. Именно индивидуальные мутации в этой некодирующей ДНК обеспечивают основу для метода генетического фингерпринтинга. ¹⁰ Но какая ее часть действительно «мусор», а какая имеет непредвиденные функции, покажут результаты попыток Крейга Вентера и других пионеров проекта «Геном человека» создать синтетические организмы из искусственно построенных последовательностей ДНК. ¹¹  

Дальнейшая сложность возникает из-за того, что нити ДНК, которые действительно участвуют в кодировании белков, не выстраиваются в непрерывную последовательность, а рассеяны среди других некодирующих нитей. Сегодня, когда молекулярные генетики сообщают об открытии, например, гена долголетия, они обращаются к группе последовательностей ДНК, сшитих вместе, активируемых клеточными механизмами во время развития и влияющих на вероятность того, что человек проживет дольше. Такие заявления стали все более частыми после секвенирования человеческого генома. Утверждается, что геном – это «книга жизни» каждого человека, предсказывающая риски болезни и смерти (Collins 2010). Ген молекулярной биологии, таким образом, заметно отличается от гена как «учитываемой единицы» разработчика эволюционных моделей.

Эпигенетика

С переосмыслением генетики и эволюции, последовавшим за секвенированием человеческого генома, растет понимание того, какую важную роль играют клеточные регуляторные процессы, которые контролируют, когда и какие гены активируются. Скорее не ДНК, управляющая клеточной деятельностью, а взаимодействие между ДНК и клеткой, в которую включен геном, определяет, когда, как и какие именно части ДНК используются для строительства разных видов белков в ходе развития, идущего от оплодотворения до формирования взрослого организма. Этот процесс известен как эпигенез, термин введен Уоддингтоном в 1950-х годах, и эпигенетика в настоящее время является одной из самых бурно развивающихся областей молекулярной биологии. Она обращается к двум большим проблемам. Во-первых, как могут 20 000 генов, каждый из которых присутствует во всех без исключения клетках, участвовать в дифференциации приблизительно 250 типов клеток при том, что каждый из этих типов обладает характерной структурой и функциями, содержит различный набор белков, который формируется из 100 000 белков человеческого тела? Но все еще сложнее: различные типы клеток формируются на разных стадиях упорядоченного развития плода и должны мигрировать в соответствующие области того, что со временем станет полностью сформированным телом новорожденного ребенка. Во-вторых, как могут кажущиеся незначительными средовые воздействия на ключевых стадиях развития производить каскад изменений в эпигеноме организма и как могут эти изменения передаваться по наследству?

Эпигенетические исследования раскрывают поразительное множество регулирующих процессов, посредством которых сигнальные молекулы действуют как переключатели, включая или выключая особые отрезки ДНК таким образом, что определенные белки синтезируются в ходе развития в самый подходящий момент. Сдвиги во времени работы этих переключателей могут привести к огромным изменениям во взрослом фенотипе, производя новые вариации, на которые может влиять эволюция. Изучение эпигенома является, таким образом, возвращением к антиредукционистской исследовательской программе Нидэма, Уоддингтона и их последователей, но оснащенной теперь инструментами молекулярной биологии и клеточной визуализации, которые были недоступны, а в действительности почти невообразимы полвека назад. В этой теоретической схеме «информация» не рассматривается как просто находящаяся «в гене». Скорее, как выразилась философ Сьюзен Ояма, информация производится в процессе развития (Oyama 1985). Поле внимания, таким образом, расширяется от генов до клеток и организмов, в которых они находятся. Это представление далеко ушло от представления о содержащем «информацию» активном репликаторе Докинза. ДНК оказывается всего лишь одним из элементов – пусть и жизненно важным – процесса, в ходе которого формируются клетки и организмы. Живые существа перестают восприниматься как пассивные транспортные средства, простые носители имеющих первостепенное значение репликаторов, и, вместо этого, рассматриваются как самоорганизующиеся и активно преследующие цели. Чтобы избежать впечатления, что такая целенаправленность действительно является намеренной, то есть телеологичной, биологи обозначают ее как телеономичную – возникающую из стихийных нецеленаправленных молекулярных и клеточных процессов.

Другим важным следствием молекулярной эпигенетики стало подтверждение того, что естественный отбор должен действовать на протяжении всей жизни, а не только на взрослой стадии развития организма. Сам Дарвин хорошо это понимал, но это было в значительной степени забыто его неодарвинистскими последователями. Значение этого более широкого представления очевидна. Вообразите, например, ген, который позволяет антилопе бегать быстрее и не попасть в лапы льва. Но если тот же самый ген также влияет на развитие таким образом, что антилопа созревает более медленно, делая ее более уязвимой на ранней стадии развития, тогда его потенциальная выгода становится недостатком. Перефразируя Добржанского, «ничто в эволюции не имеет смысла кроме как в свете развития». Только в последние несколько лет исследовательские акценты сместились в сторону интеграции развития и эволюции, подходы были объединены, получив новомодное название – «эво-дево».  

Отбор и случайность

Каковы последствия этих новых разработок для эволюционной теории? Отбор может действовать, только если внутри популяции существуют различные формы фенотипа с отличающейся приспособленностью. Такая фенотипическая изменчивость может наблюдаться на многих уровнях организации – от отдельной последовательности ДНК через ее местоположение внутри генома и до физиологии, анатомии и поведения организма в целом. Кроме того, учитывая наличие в человеческом теле 20 000 генов и многих триллионов клеток, очевидно, что не существует никакой необходимой непосредственной связи между изменением в последовательности ДНК и изменением в фенотипе. Единственное изменение может не только оказывать множественные эффекты во многих системах органов, – клетки в своем развитии используют ДНК множеством способов – но может также не иметь эффекта, компенсируясь резервными механизмами в клетке.

Изменения в частоте аллели, таким образом, не обязательно вызывают фенотипическое изменение, на которое может действовать отбор. Напротив, такие изменения в ДНК могут быть скрыты внутри организма и накапливаться до тех пор, пока они не будут способны произвести внезапную смену фенотипа. Этот молекулярный механизм лежит в основе наблюдения Элдриджа и Гулда, что палеонтологическая летопись показывает миллионы лет стабильности, сменяющейся периодами быстрых эволюционных изменений. Наблюдение о «прерывистом равновесии» («эволюции толчками», как ее называют противники подобного взгляда) привело в ярость ортодоксальное эволюционное сообщество, преданное дарвинистскому градуализму («эволюции ползками», как ее называют пунктуационисты), и повлекло за собой обвинение Гулда в том, что он протащил в биологию марксистские революционные идеи. Его обвинители предпочитают не замечать, что столетием ранее Дарвин протащил в биологию мрачную реакционность мальтузианства или то, что эволюция ползками может быть истолкована как фабианский градуализм.   

В СМИ, и весьма часто, когда генетики выступают публично, они говорят об организме и окружающей среде как о двух разных объектах. Эволюционным теоретикам, особенно тем, кто занимается «влажной» биологией и этологией, ситуация представляется более сложной. Организмы, даже те, которые, на первый взгляд, могут казаться простыми, например, бактерии, далеки от пассивной реакции на окружающую среду и изменяют ее. Поместите бактерию E. coli в стакан воды и добавьте каплю сахарного раствора: микроб подплывет к сахару, переварит его и переместится, чтобы избежать ненужных веществ, которые он выделил в процессе усвоения пищи. Таким образом, как указывал Ричард Левонтин, от организма зависит, какими будут особенности его окружающей среды (Rose, Lewontin and Kamin 1984). Бактерии настолько малы, что они постоянно подвергаются ударам броуновского движения молекул воды, которые окружают их, но слабо подвержены влиянию силы тяжести. Гребляки, безразличные к броуновскому движению, передвигаются вдоль поверхности водоема, поддерживаемые его поверхностным натяжением.

Организмы и экосистемы, в которых они существуют, развиваются симбиотически. Бобровая плотина начинается с того, что приплывает бобр и впадает в строительный раж. Как только плотина построена, она становится комплексной экосистемой, населенной множеством обитателей с большим уровнем взаимозависимой деятельности. Подобные взаимодействия означают, что плотина и ее обитатели коэволюционируют на протяжении поколений. В то же время, радикальное изменение, в силу которого могут погибнуть целые виды, может произойти независимо от того, насколько хорошо особи были адаптированы к условиям перед катастрофой. Если бы человечество погибло, например, из-за нашей неспособности отреагировать на изменения климата, городская популяция крыс и ВИЧ, которые зависят от нас, также бы исчезли. С другой стороны, как указывает Линн Маргулис, слизевики стали бы наиболее вероятными кандидатами на выживание и процветание. Вот вам и видовое превосходство.

Ева Яблонка и Мэрион Лэмб более глубоко обосновали отказ от геноцентризма в своей, вышедшей в 2005 году, книге «Эволюция в четырех измерениях». В ней они обсуждают эволюцию в соответствии с четырьмя широкими концептуальными заголовками, – генетическим, эпигенетическим, поведенческим, культурным – чтобы вновь поставить вопрос о том, могут ли эволюционные изменения при естественном отборе происходить независимо от генетических изменений. Такая постановка вопроса также связана с продолжающимися дискуссиями о том, можно ли каким-то образом переформулировать идеи Ламарка, чтобы совместить их с современной биологией. Примером такой независимости эволюции от генетических изменений может быть использование инструментов некоторыми видами птиц, которые могут передавать первоначально выученное поведение в течение нескольких поколений вообще без необходимости изменений в генах. При условии достаточного количества времени случайная мутация может позволить генам догнать и закрепить такое фенотипическое изменение. ¹²   

Самые интенсивные дебаты, однако, идут по поводу тех же вопросов, которые беспокоили Дарвина. Он подчеркивал, что естественный отбор не является единственным механизмом эволюционных изменений. По его мнению, половой отбор объясняет многие, казалось бы, неадаптивные признаки мира живой природы. Географическое разделение – как в случае со знаменитыми вьюрками, живущими на разных островах Галапагосского архипелага – является другим фактором, из-за которого может происходить изменение, поскольку разделенные популяции будут постепенно расходиться из-за случайных изменений вполне независимо от каких-либо других требований адаптации.

Но что понимать под адаптацией? Бескомпромиссные неодарвинисты настаивают, например, что все едва заметные отличия, которые можно найти в типах исчерченности раковин моллюсков, адаптивны, поскольку, в зависимости от среды, скрывают моллюсков от хищников более или менее эффективно. Такой жесткий адаптационизм был, как известно, атакован Гулдом и Левонтином, которые описали его как «Парадигму Панглосса» (Gould and Lewontin 1979). ¹³ Они указали, что некоторые кажущиеся функциональными особенности организма могут быть случайными следствиями какой-нибудь совершенно иной причины, что, для большей наглядности, было показано учеными на примере пазух между арками, которые поддерживают свод собора Святого Марка в Венеции. Пазухи покрыты великолепными мозаиками, отчего возникает иллюзия, будто созданы специально ради их размещения, но в архитектурном плане пазухи не исполняют никакой полезной функции. То же самое с биологическими особенностями, которые могут казаться на первый взгляд адаптивными, – подобно типу исчерченности раковин моллюсков – но на самом деле являются случайными следствиями химии и физики строения раковины.

Именно Гулд дал название другому потенциальному фактору эволюционных изменений: экзаптации. Экзаптация – это некоторый признак организма, первоначально отобранный для одной функции, но который может также служить основанием для другой. Любимый пример – перья, которые, как полагают, развились у небольших динозавров как средство регуляции температуры тела, но которые также позволили летать предшественникам современных птиц. Для Гулда такие экзаптации – показатель по сути случайной природы эволюции. Если бы, как он постоянно подчеркивал, можно было «открутить ленту эволюции назад», к докембрию или какому-то другому отдаленному геологическому периоду, и позволить ей снова бежать вперед, то очень маловероятно, что появились бы такие разумные млекопитающие как люди. Таким образом, эволюционное будущее не предопределено.  

Это предположение неприятно тем неодарвинистам, которых больше устраивает более жесткий детерминизм. Они утверждают, что наиболее приспособленная форма, если она не противоречит физическим и химическим законам, обязательно появится (Morris 2003). С тех пор, как примерно 3,5 миллиарда лет назад на Земле возникла жизнь, как считают неодарвинисты, можно было предсказать, что со временем эволюция приведет к появлению разумных людей – аргумент, странным образом близкий к «антропному принципу», согласно которому Вселенная создана для обитания человека, ведь возможность того, что она зародилась случайно, слишком мала. Хотя такие дебаты, прежде всего, фокусируются на прошлом, они были экстраполированы на будущее в ходе обсуждений возможности существования инопланетной жизни и разума, а также контакта людей с инопланетянами. К концу дарвиновских торжеств они воспринимались настолько серьезно, что Королевское общество Лондона организовало двухдневную конференцию. Предполагает ли естественный отбор, что эти инопланетяне будут разумными гуманоидами или же уровень неопределенности столь высок, что невозможно предсказать, какие именно формы жизни разовьются?

Мозг и сознание

Описанным спорам в эволюционной теории не удалось остановить распространение эволюционной метафоры далеко за пределы биологии, что, главным образом, заметно по повторяющимся попыткам принизить и ограничить, а в худшем случае и уничтожить, социальное в теоретическом осмыслении природы человека и, таким образом, биологизировать человеческую сущность. Два моментально узнаваемых образа сильно добавили привлекательности этим попыткам. Двойная спираль и разноцветный мозг внутри человеческого черепа украшают объявления, суперобложки и трезвые статьи в высококачественных журналах. Секвенирование человеческого генома превратило гены в модный троп, используемый от рекламы автомобилей до политики. Хороший дизайн, очевидно, закодирован «в ДНК» БМВ, так же, как семейные ценности, согласно Дэвиду Кэмерону, встроены в ДНК Консервативной партии. В то же время, необычные спектрозональные изображения отделов головного мозга, полученные благодаря функциональной магнитно-резонансной томографии (ФМРТ), и которые по всей видимости, связываются со всем – от решения математической проблемы и романтической любви до религиозного экстаза, стали главным элементом оформления воскресных газет. Утверждается, что не только общественные отношения, но и продукты человеческой культуры, от искусства и музыки до религиозной веры и этических норм, являются проявлениями основанного на генах процесса естественного отбора, с их местонахождением в участках головного мозга, показанных ФМРТ.

И снова отправной точкой является Дарвин, который не просто определил место людей в анатомическом и физиологическом эволюционном континууме, но и прочно увязал «умственные способности» с человеческой биологией: например, человеческие эмоции и способы их выражения были для него эволюционными потомками их аналогов у обезьяноподобных предков человека. ¹⁴ На этих положениях и тезисе Гамильтона о кин-отборе основывается миссия эволюционной психологии, нового воплощения социобиологии 1970-х годов. Эволюционная психология базируется не только на предположении, что человеческая природа – результат эволюции, но на глубоко недарвинистском утверждении, что ее развитие, в отличие от остальной природы, остановилось в плейстоцене, и у человеческой природы не было достаточно эволюционного времени, чтобы потом измениться.

Начиная с Уилсона выдвигается аргумент, что биологическая эволюция не может поспевать за уровнем культурных изменений. Именно этот разрыв способствует следующему противоречию – существованию «в 21-ом столетии интеллектов каменного века». Однако есть данные, свидетельствующие о скорости, с которой культура вела к изменениям в биологии человека, от физиологии пищеварения до структуры мозга. Например, первоначально взрослые человеческие особи, как большинство других взрослых млекопитающих, имели проблемы с перевариванием молока. Фермент, который есть в организме младенца, позволяющий переваривать молочный сахар, лактозу, дезактивируется, когда ребенок взрослеет. Однако за последние три тысячи лет, в обществах, одомашнивших рогатый скот, распространились мутации, обеспечивающие переносимость лактозы у взрослых. Сегодня большинство взрослых людей в западных обществах, в отличие от Азии, несут эту мутацию и молочные продукты – часть нормальной взрослой диеты.

Ни совокупность доказательств о степени, в которой человеческая физиология и анатомия эволюционировала на протяжении приблизительно тысячи поколений, которые отделяют нас от наших плейстоценовых предков, ни то, что мы понятия не имеем об их психологии – и у нас нет никакого способа об этом узнать – не останавливает теоретиков.

Рассмотрим утверждения эволюционного психолога Марка Хаузера из книги «Мораль и разум», показательно снабженной подзаголовком «Как природа создавала наше универсальное чувство добра и зла» (Хаузер 2008). Согласно Хаузеру, не только требования совместной жизни с сородичами, или врожденные эмоциональные реакции на нужды других людей, помогли сформировать моральные нормы. Скорее, как для Хомского существует универсальная лингвистическая грамматика, так и для Хаузера – универсальный набор независимых от культуры или социального контекста моральных принципов, которыми человечество обеспечено. Он признает культурные отклонения, вроде убийств чести или гомофобии, в выражении этих принципов, но утверждает, что отклонения только подчеркивают наличие универсалий. Однако, если выражение этих принципов настолько различно, обращение к эволюционному императиву ничего не объясняет. Политические рекомендации, вытекающие из этого императива, тревожны: Хаузер хочет, чтобы «политэксперты» «более внимательно прислушивались к нашим интуициям и формировали политику, которая эффективно учитывает голос совести нашего вида». В следующем предложении, он перестраховывается и предлагает не принимать вслепую эту универсальную этику, поскольку некоторые из наших эволюционных интуиций «уже непригодны для решения современных социальных проблем». Всеобъемлющая теория, с оговорками столь большими как эта, вряд ли заслуживает рассмотрения. Кроме того, остается еще одна головоломка: ни один из теоретиков социобиологии и эволюционной психологии, от когнитивного психолога Стивена Пинкера до Уилсона, Хаузера и Докинза, по-видимому, не обязан подчиняться требованиям наших эгоистичных генов. Заключительные предложения «Эгоистичного гена» Докинза, объясняют что «мы», люди, в отличие от других видов, можем избежать их тирании. Уилсон считает, что менее сексистское общество достижимо, если «мы» пожелаем, хотя и за счет потери «эффективности» (Wilson 1979).

Согласно Пинкеру, «даже эволюционные объяснения традиционного полового разделения труда не подразумевают, что оно является неизменным или «естественным» в смысле чего-то хорошего, или чем-то, к чему нужно принуждать женщин или мужчин, которые не хотят этого» (Pinker 1998). Когда Пинкер говорит нам, что он решил не заводить детей, то каким образом он обошёл упомянутый генетический императив? Есть ли место в мозге и ген, отвечающие за свободную волю? Теоретик, изучающий сознание, умалчивает об этом. Его чувство личной свободы воли предельно очевидно, но его теория не дает этому чувству объяснения – он увиливает от ответа. Учитывая, что мы, как Пинкер и Уилсон, осознаем себя мыслящими, моральными, эмоциональными и делающими выбор существами, проблема свободы воли это не тот вопрос, который можно проигнорировать.

Ренатурализация женщин

Главный проект феминизма состоял в том, чтобы вывести женщину из природы в культуру, позволив ей стать субъектом, а не объектом истории. Феминизм 1970-х годов склонялся к сильному социальному конструктивизму и любые отсылки к биологии отвергались как проявления эссенциализма. Феминистским биологам было трудно согласиться с таким подходом. Для тех, кто мыслил более теоретически, сексистская биология и патриархальное общество поддерживали друг друга, в то время как для феминистских биологов, ориентированных на опыты, сексистская биология была результатом плохой и предубежденной науки. Атака со стороны биологических детерминистов подняла политические ставки и феминистские биологи всех толков приняли вызов.

Главным увлечением социобиологии и эволюционной психологии стал дарвиновский половой отбор, и, следовательно, физические и психологические различия между женщинами и мужчинами. Когда была издана «Социобиология», феминизм второй волны находился на подъеме, и его враждебность к любой редукции женщин к их биологии была непримиримой. Коллектив из 35 ученых, в том числе, коллеги Уилсона по Гарварду: биолог Рут Хаббард, популяционный генетик Ричард Левонтин и палеонтолог Стивен Джей Гулд, – выпустили влиятельную книгу «Биология как социальное оружие», обвинив Уилсона в вопиющем генетическим детерминизме, который натурализирует существующие классовые и гендерные иерархии власти и контроля над ресурсами, и способствует расизму (Ann Arbor Science for the People Editorial Collective 1977).

Эволюционная психология стремится приписать все особенности гендерных отношений в современном обществе биологическим различиям, унифицируя поведение всех женщин/матерей и мужчин/отцов. С политической точки зрения, она пыталась подорвать достижения феминизма 1970-х годов и игнорировала более детальные теории современности, которые признают значимость биологии. В ответ, феминистские биологи возвратились к проблемам, волновавшим Антуанетт Блэквел Браун, но теперь уже полностью вооруженные (Tobach, Rosoff, Hubbard, Lowe and Hunter 1978-1994).

Рут Хаббард бросила вызов андроцентризму и биологическому детерминизму дарвиновской теории, задав вопрос – «эволюционировали только мужчины?» (Hubbard, Henifin and Fried 1979: 7-36). Феминистские приматологи, такие как Джин Алтман, Нэнси Таннер и Линда Мари Федиган, признавая важную роль обезьян в эволюционном нарративе, начали искать ответ на этот вопрос в своих полевых исследованиях. Адриенн Цилман развенчала миф о «мужчине-охотнике» как добытчике еды, продемонстрировав, что собирательство еды, прежде всего женщинами, давало большую часть пищи, важной для перехода к раннему человеческому обществу. Это привело к тому, что собиратели-охотники сменяют мужчину-охотника в представлении о человеческом происхождении, а подчиненный гендер оказался в центре внимания.

Значимость исследований приматов как поля битвы за человеческое происхождение была признана феминистским историком науки Донной Харауэй. Для нее, как и для Маркса, представления ученых о природе и отражают, и формируют общество и культуру. Она деконструирует как приматологические нарративы, прославляющие мужчину-охотника, в диорамах музеев естествознания (тогда как женские занятия в них представлены лишь приготовлением пищи и заботой о детях), так и имперский нарратив естественного господства белой расы (Haraway 1989). ¹⁵

Для большинства феминисток, и в науках о жизни, и где-либо еще, феминистская социобиология – это оксюморон, ее детерминизм никоим образом не может быть дружественен феминизму. В социобиологии существует, тем не менее, феминистская контрпозиция которая, хотя и объясняет человеческие отношения как детерминированные природой, но интерпретирует естественный порядок иначе. В отличие от других феминистских приматологов, Сара Блаффер Хрди называет себя социобиологом и в той же степени, как она предана избранной науке, она предана идее переориентации приматологии.

Исследования Хрди, посвященные лангурам и другим обезьянам, фокусируются на самках и их воспитательных практиках, что подчеркивает роль последних как движущей силы в эволюции человека. Она указывает на уникальность человеческой заботы о детях: шимпанзе, бонобо и гориллы тоже должны заботиться о своих детенышах в течение значительных периодов времени, но они отказываются разделять эти обязанности с другими. В отличие от них, человеческие матери позволяют другим людям, которым они доверяют – родственникам или не родственникам – держать их младенцев на руках и разделять заботу о детях, их воспитании и образовании (Hrdy 1981, 2009). Хрди называет это аллопарентальной заботой (alloparenting). Хотя это и отличает нас от других приматов, но в то же время ставит перед общественными науками задачу подробно описать, в любом определенном социальном контексте, какая часть этого разделения – это взаимная помощь, а какая – эксплуатация плохо оплачиваемых работников, главным образом женщин.

Как и Хрди, феминистский этолог Патрисия Гоуоти – социобиолог. То, что Дарвин называл мужской «страстностью», а маскулинистская эволюционная психология непристойно переименовала в «промискуитет», Гоуоти определяет менее нагруженным термином «рыскливость» (ardency). Она отмечает, что у многих видов, которые она изучила, как самцы, так и самки демонстрируют это качество (Gowaty 2003: 901-921). Точно так же, в то время как эволюционная психология и Дарвин ссылаются на «скромность» самок в процессе выбора сексуальных партнеров, феминистские этологи, исходя из своих полевых наблюдений, доказывают, что скромность – это миф и что самки, так же как и самцы, берут инициативу в отношениях на себя. Но если подходы Гоуоти перенести на людей, даже эти существенные подвижки таят в себе опасность кооптации в предопределенные бинарные гендерно-половые различия. Понимая эту опасность, феминистские биологи боролись за то, чтобы устранить нагруженные понятия из описаний поведения человека, заменяя их терминами, которые более точно и менее непристойно описывают поведение животных. Таким образом, они преуспели в удалении термина «изнасилование» из журналов по проблемам поведения животных, поменяв его на термин «секс по принуждению». Такое переименование обезвредило институциализированный сексистский язык журналов.

Одержимость эволюционной психологии и социобиологии человеческим сексом иногда граничит с порнографией. Возьмем, к примеру, предположение, что женщины испытывают больше оргазмов, когда изменяют мужу со стройным мужчиной, носящим часы Rolex. То, что такие данные могли быть собраны и проверены на надежность и закономерность, – невообразимо. Утверждения, что мужчины явно предпочитают для спаривания молодых женщин с низким соотношением бедра-талии (как утверждается, это сигнал фертильности), тогда как женщины предпочитают богатых и более влиятельных мужчин старшего возраста, вызывают аналогичные сомнения в методологии. Что не мешает, однако, эволюционному антропологу Робину Данбару цитировать исследование 1000 брачных объявлений из США, Нидерландов и Индии в поддержку подобного рода обобщающих утверждений (Данбар 2012). Рубенсовские женщины и неутонченные палеолитические Венеры обесценены, наряду с женщинами, похожими на Викторию Бэкхем и Кейт Мосс, в то время как «Гордость и предубеждение» Джейн Остин цитируется приверженцами эволюционной психологии в качестве учебника сексуальной политики для начинающих. Искусство, литература и музыка, для которых нельзя найти очевидную, на первый взгляд, биологическую функцию, преподносятся как человеческие эквиваленты сексуальной привлекательности павлиньего хвоста. Похоже на то, что в Ласко, Пеш-Мерль или Альтамире, мужчины плейстоцена (то, что это были мужчины, считается само собой разумеющимся), пробирались с факелами в глубины пещер, бросая вызов живущим там медведям, и рисовали там бизонов и лошадей на стенах, дабы произвести впечатление и привлечь женщин плейстоцена.

Согласно таким представлениям, считается само собой разумеющимся, что единственная биологически эволюционировавшая функция секса это размножение. Игнорируются существенные доказательства, первоначально собранные феминистскими этологами, что сексуальная активность одного из ближайших родственников человека, бонобо, может быть отделена от размножения, происходя в любой форме и с любым сочетанием партнеров, как часть повседневной жизни в группе (de Waal 2015). Социологические исследования разнообразия человеческих сексуальных практик (вызванные кризисом ВИЧ/СПИД) поддержали и углубили это представление, но ни эволюционная психология, ни социобиология, феминистская или иная, не готовы признать общественные науки, не говоря уж об их вкладе в знания. Проект социобиологии, столь ясно изложенный Уилсоном, призван сделать общественные науки ненужными.

Законы природы

Для биологов эволюция – это факт, при этом со времен Дарвина и по сей день, процесс, время и темп эволюционных изменений были предметом длительных дебатов. Естественный отбор, даже будучи усилен половым отбором (если отвлечься от вышеприведенной критики сведения социального к природному), не помог Дарвину предъявить механизм сохранения благоприятных признаков. Его теория зашла в тупик и была временно заменена мутационной теорией, основанной на открытии Менделя и достижениях новой науки – генетики. Это расчистило дорогу для современного или неодарвинистского синтеза 1930-х годов. Его расширенная версия с «Новым Синтезом» социобиологии и кин-отбором в 1970-х годах, казалось, предложила решение – решение весьма созвучное собственническому индивидуализму неолиберальной политической экономии. Геноцентристский детерминизм, «генный миф», торжествовал. Но еще когда закладывались основы «нового синтеза», с рождением молекулярной генетики, само понятие гена, на котором базировалась теория, было проблематизовано. Неодарвинизм, пытавшийся выхолостить идею организма и даже окружающую среду редуцировать до аспекта «расширенного фенотипа», и, следовательно, в конечном счете, к эпифеномену гена, начал оспариваться. Была ли эта теория-зомби мертвой, не зная об этом?

Возникает еще более новый синтез, преодолевающий вековой разрыв между генетикой и биологией посредством эпигенетики и эво-дево. Геноцентристской биологической интерпретации, с ее неизбежным детерминизмом, бросил вызов критический анализ адаптационизма и признание того, что могут существовать уровни отбора помимо отдельного гена. Феминистские приматологи критиковали и радикально преобразовали андроцентристскую сосредоточенность на половом отборе и роли, которую он сыграл в человеческой эволюции. То, что могло считаться прочной основой биологической теории, на которую могли бы опереться другие дисциплины, оказалось неустойчивым, даже ненадежным. Именно от этой неустойчивой основы отталкивается метафора эволюции, движимая постулатами, которые уже непригодны.

Естественные науки получили культурный авторитет, позволяющий им говорить о мире природы, о том, кто мы и откуда мы происходим. Универсальной кислотой стал не просто определенный взгляд на естественный отбор, а само объяснительное поле науки. Тем, кто выдвигает далеко идущие утверждения о естественном отборе не мешало бы вспомнить замечание Дарвина в «Путешествии на Бигле»: «если страдания наших бедняков вызываются не законами природы, а нашими учреждениями, то великий грех и на нас» (Дарвин 1954: 522). В контексте нынешнего кризиса глобального капитализма эта мысль столь же важна, как и тогда, когда она была высказана.

Библиография:

Ann Arbor Science for the People Editorial Collective, 1977. Biology as a Social Weapon. Minneapolis.

Blackwell, A., 1875. The Sexes through Nature. New York.

Clark, J. F. M., 2009. Bugs and the Victorians. New Haven.

Данбар, Р., 2012. Лабиринт случайных связей. Москва: Ломоносов. 

Дарвин, Ч., 1896. Происхождение человека и половой подбор. Санкт-Петербург: Типография И.Н. Скороходова, с. 375.

Маркс, К., 1963. “Письмо к Ф. Энгельсу (18 июня 1862 г.)”. В: Маркс, К. и Энгельс, Ф.,Сочинения, 2-е изд., Т. 30. Москва: Госполитиздат, с. 204.

Хаузер, М., 2008. Мораль и разум. Как природа создавала наша универсальное чувство добра и зла. Москва: Дрофа.