Чайна Мьевиль – социалист, специалист по международному праву и писатель-фантаст. Совсем недавно по-русски вышел его роман «Железный совет». В своих произведениях Мьевиль смешивает стимпанк, фэнтези и хоррор. Политические взгляды автора оказывают влияние на его книги: в созданных им мирах, далеких от стандарта «меча и магии», происходят забастовки и революции. Но он пишет не политическую фантастику, а пишет фантастику политически. О связи политики и литературы читайте в интервью с писателем.
Для начала я хочу поговорить о «Кракене», так как это ваш последний роман. Я хочу спросить вас о силе верований или – слово, которое вы вероятно бы предпочли, – веры в этой книге. Это является главным и в космологии, и в тематическом содержании «Кракена». Поразительно, как вы относитесь к различным культам, богам и магии, которыми наполнена ваша мистическая версия Лондона, не впадая в презрительное высокомерие модного нового атеизма. Что вы обо всем этом думаете?
Вы используете интересную формулировку, потому что я определенно употребил бы слово вера. Я даже не вполне уверен, что верование и вера – совпадающие понятия, но об этом стоит подумать отдельно. Как вы наверняка знаете, я – атеист и был им большую часть моей сознательной взрослой жизни. Но я всегда очень интересовался верой. Я рассматриваю ее как вполне конкретную вещь, не обязательно сводимую исключительно к верованию.
Она интересовала меня как социологическое и эстетическое явление. Например, большая часть моей любимой поэзии вдохновлена и наполнена религиозной верой и вообще является ее выражением. Я поклонник экстатической религиозной поэзии, таких поэтов, как Кристофер Смарт, Джерард Мэнли Хопкинс, Фрэнсис Томпсон и других. Так что меня всегда интересовала вера с этой точки зрения. Я также интересовался ею с социологической точки зрения – тем, как вера пересекается с политической деятельностью и рациональностью, и фальшивой оппозицией между верой и рациональностью.
И тут мы подходим к тому, о чем вы говорите, когда упоминаете модный сейчас новый атеизм. Я практически не испытываю симпатии к зазнавшемуся грубому атеизму, ассоциирующегося с такими людьми, как Ричард Докинз и Кристофер Хитченс. Это связано с несколькими вещами. Прежде всего, моя антипатия основана на том, что такой атеизм – это очень плохая социология. Также это плохая и невежественная теология. Меня не интересует теология сама по себе, хотя их представления о теологии крайне невежественны, но главная причина – их плохая социология. Все их рассуждения основываются на убеждении, что религиозная вера – это результат интеллектуальной ошибки, что, на мой взгляд, является глубоким заблуждением. Независимо от того, что еще вы думаете о вере, это не так. Поэтому основанная на таких доводах критика во многом упускает суть вопроса.
Естественно, религия претендует на истину, и эти претензии можно оценить, поэтому она не полностью отделена от проблемы рациональности. Но идея, что религия сводится к рациональности, и на этих основаниях вы можете ее критиковать, просто поражает меня как заведомо наивное или глупое понимание того, как вера и религия пересекаются с повседневной жизнью, с наличной действительностью и политической реальностью и так далее.
Для меня это также вопрос уважения. Я вежливый мальчик. И не думаю, что есть какое-то противоречие в том, чтобы быть радикалом и быть тактичным. За исключением прямых врагов. Не поймите меня превратно, это для меня не главное, но я не понимаю, почему мы должны быть излишне грубы к людям, которые нам ничего плохого не сделали. Кажется, есть что-то хвастливое в позе новых атеистов, которые любят изображать себя как отважное меньшинство, отстаивающее интеллектуальную свободу. Но я не думаю, что их представления о самих себе соответствуют действительности.
Эта проблема уважения возникает, например, когда вы видите такие вещи, как «День рисования Мухаммеда» в Facebook. В этой акции участвовало много упертых исламофобов, расистов, отметившихся в истории с «мечетью на месте теракта 11 сентября». Но там же было и огромное количество людей, которые не были расистами. Были многие либералы и борцы за гражданские права. Очевидно, что если вы социалист, то у вас есть свой анализ положения мусульман, которые сейчас являются особенно удобной мишенью для расистов, и вы понимаете особую политическую необходимость защищать их от этих нападок. Но даже если отбросить все это, получится, что претензия людей, устроивших «День рисования Мухаммеда», звучит примерно так: «Эти люди пытаются помешать нам рисовать Мухаммеда». На это я бы ответил: «А вы что, много рисовали Мухаммеда? Вам это действительно так сильно мешает?»
Я не выступаю за то, чтобы законодательно запретить рисовать Мухаммеда, но я думаю, что разумно поступать как цивилизованный человек и сказать – при прочих равных, – если у вас нет насущной необходимости сделать что-то, что сильно оскорбит вашего соседа, зачем вообще это делать? Опять же, это не является моей главной политической мотивацией, но я думаю, что это базовый уровень порядочности, которой не хватает в дискуссии.
Я отчасти отклонился от темы, но я очарован верой. Она очень интересна. Но в «Кракене» присутствует и более метатекстуальный элемент. Одним из стандартных приемов в научной фантастике и фэнтези в течение долгого времени было изображение странных культов. И в той же степени как анализ реальной религии, книга задумывалась и как вклад в этот прием изображения странных фантастических культов. Это такая же отсылка к культу Ктулху, как и к любой другой религии.
Это относится к еще одному вопросу о характере «Кракена» по сравнению с некоторыми другими вашими книгами. Эта книга наполнена всеми элементами комедии абсурда – экзистенциальный кризис, вызванный навязчивой идеей «Звездного пути», или пикет голубей, например. Скажите, насколько намеренным был этот переход к комедии в смысле жанра этого романа?
Вы абсолютно правы, это было сделано вполне сознательно. Большинство моих книг, за возможным исключением детской книги «Нон Лон Дон», вполне – я ненавижу это слово, потому что оно всегда кажется гротескным и смешным, – «темные». Я не имею ничего против этого. Но конкретно для этой книги я хотел написать что-то более комичное. Я немного читал Томаса Пинчона, и одна из вещей, которые меня всегда поражала в Пинчоне, – это то, до какой степени многие его книги комичны. «На день погребения моего» и даже «Радуга гравитации» – обе содержат элементы комедии. Возможно, это звучит глупо, но есть места в «Радуге гравитации», которые заставляют меня хохотать всякий раз, когда я их читаю.
Когда писал «Кракена», я все время учитывал, что со структурой комедии часто возникают проблемы. Зачастую они получаются неудачными по двум причинам. Одна из них заключается в том, что их авторы во многом полагаются на конструкцию типа завязка-реакция. Часто это устроено как-нибудь так: начальное предложение, пауза, и потом – «бах», вы выдаете развязку. Я думаю, что в худших своих вариантах комические книги могут быть довольно убогими, потому что они всегда стремятся к смеху, любви и т.п. Меня это немного раздражает, но мне нравится то, как это удается делать Пинчону, у него это получается совсем не убого. Такое чувство, что вы попали в довольно комичную абсурдистскую вселенную. Конечно, я, в отличие от Пинчона, больше связан с традицией бульварной литературы, но я хотел приблизиться к чему-то вроде того, что было у Пинчона. Во многом это из-за моей любви к культуре гиков, частью которой я сам являюсь. Но я вполне осознаю ее абсурдность – абсурдность коллекционера, абсурдность фаната и т.п. (Я сам такой, поэтому знаю, о чем говорю.)
Так что, да, я хотел, чтобы «Кракен» был комедией, и мне нравится идея комедии о конце света, комедии о гигантском кальмаре. Не думаю, что это будет моим основным приемом. Мне это понравилось, и я знаю, что значительное число читателей это не смутило – их мнения разделились. Теперь, возможно, после нескольких книг, я попробую сделать что-то более комичное, но я сознательно хотел написать комедию.
Расскажите, как ваши читатели восприняли то, что вы несколько изменили приемы повествования – от научной фантастики вы перескочили к детективу, потом к комедии («Кракен» – это комедия, «Город и город» – детектив и так далее). Волнует ли вас, что это может оттолкнуть читателей, учитывая, насколько гики могут быть субъективны в суждениях?
Ну, я обеспокоен этим на самом абстрактном уровне.Мне сильно повезло, что мне платят за то, что я пишу фантастику, и если я постоянно буду отталкивать слишком много читателей, то в конечном итоге мне перестанут платить. И было бы очень жалко лишиться писательского заработка. Но я не очень часто задумываюсь о такой мрачной перспективе.
По большому счету меня это не очень беспокоит. Главным образом, потому что мне очень везет с моими читателями. Я экспериментирую с разными приемами уже десять лет. А в культуре гиков это обычно приводит к более прямым, близким и эмоциональным отношениям с читателем, например к отношениям сотрудничества. Или, выражаясь более провокативно, можно сказать, что вы обучаете своих читателей. И многие из них рады учиться, но я думаю об этом скорее как о сотрудничестве.
За последние десять лет мне удалось наладить отношения со значительной частью моих читателей, и я всегда говорю: «Я пробую разные подходы, при помощи которых можно создать намного более интересные произведения. Один из показателей этого – то, что каждый роман отличается от предыдущего. Поэтому одни книги будут вам нравиться больше, чем другие». Мне кажется, что я пытаюсь объяснить людям, что даже, если вам нравятся не все мои книги, то попытка сделать что-то иное в конечном счете оправдается. Даже если вам не понравится какая-то книга, то, возможно, вы скажете: «Хорошо, что он хотя бы не пишет одно и то же снова и снова».
В этом плане мне очень повезло. Но я не питаю по этому поводу никаких иллюзий. Я бы не стал писал то, что никому не нравится. Тем не менее, я считаю, что мои читатели достаточно открыты для экспериментов. Возможно, далеко не все читатели такие, но с моими мне действительно повезло.
Не стоит пытаться соответствовать представлениям людей о том, каким должен быть писатель. Я действительно убежден, что моя задача состоит не в том, чтобы давать людям то, что они хотят, но заставить людей хотеть то, что я даю. У меня может это получаться или не получаться, но я пытаюсь. Так что я никогда не думаю: «Что может понравиться людям?» Я думаю: «Как сделать так, чтобы им понравилось и захватило то, что я пытаюсь сделать?»
Не поймите меня превратно, меня всегда расстраивает, если кому-то из читателей не нравятся какие-то из книг. Мне нужна поддержка, как и большинству авторов (хотя я не думаю, что все, что я делаю, абсолютно безупречно и совершенно), но вообще я думаю, что читатели – люди более открытые, чем их иногда изображают.
Возвращаясь к «Кракену», один из самых важных и интересных персонажей – Вати, главный организатор всеобщей забастовки домовых. Этот персонаж в целом и изображение забастовки в романе прекрасно показывают то, насколько вы превосходите некоторых других авторов научной фантастики в способности углубиться в классовую природу миров, которые вы создаете. Это то, чего часто не хватает (по крайней мере, социалистам) в даже наиболее хорошо сконструированных фантастических мирах. В них просто не показано то, как функционирует общество. Как вы считаете, почему этого элемента так не хватает большей части научной фантастики или фэнтези, и как марксистский подход помогает вам создавать ваши произведения?
Отвечу сначала на последний вопрос: я не использую марксизм как некую сознательную установку. Я никогда не думаю: «Как марксист, каким я создам этот выдуманный мир?» Я вообще никогда не думаю об этом, я просто действую в согласии с марксизмом. Просто, если вы социалист и марксист, то классовые и другие проблемы, такие как расизм или сексизм, но классовые в особенности являются для вас структурирующей моделью общества. Таким образом, когда вы создаете воображаемые миры у себя в голове, как вы можете не уделить этому внимание? Это не добавляется из-за прихоти: «О! Вставлю-ка я что-нибудь про классы!» Это то, каким я вижу мир.
Если вы думаете, например, о Нью-Кробюзоне (выдуманный мир, описанный в книгах «Вокзал потерянных снов», «Шрам» и «Железный Совет» – прим. пер.), вы должны думать: «Почему Нью-Кробюзон еще существует?» Это походит на вопрос Брехта в «Вопросах читающего рабочего». Если вы социалист, то вы вроде как должны впитать это, и это должно стать вашей второй натурой. Например, пирамиды – вы знаете, кто их строил? Кто готовил яства для королей? Я не зацикливаюсь на этом. Скорее, это похоже на вторую натуру, потому что я так вижу мир, а мир, который я вижу, наполнен вопросами об угнетении и эксплуатации.
В разных книгах я касаюсь этих вопросов по-разному. Где-то я делаю это очень явно. Или же, если я пишу в более фантастической и сюрреалистической манере, то это будет опосредованно через определенные эстетические приемы и будет выражено менее прямо, но всегда будет присутствовать на заднем плане. Это имел в виду Троцкий, когда говорил о «социальной лжи». Сочетание классовых проблем с другими – вот что определяет то, насколько глубоко это понятие социальной лжи проникает в способ, которым вы представляете мир.
Почему это отсутствует в большей части научной фантастики? Потому что этого почти нету и в общественной дискуссии. Для капитализма очень удобно представление, что класс – это по сути нечто эпифеноменальное и ускользающее, и если он вообще существует, то в лучшем случае не очень важен, а в худшем – говорить о нем вообще неприлично и вульгарно. Что-то вроде: «Все мы предельно мобильны, и класс – это лишь то, какую одежду вы носите». Так что в этом нет ничего удивительного.
То есть, я думаю, классовый вопрос проникает в огромное число произведений (но часто таким образом, который совершенно неубедителен для социалиста), потому что это связано с отражением. Как ни пытайтесь, но очень трудно отстоять утверждение, что классы не имеют значения. Намного легче исказить переживаемую реальность и построить неверные (но не совсем неубедительные) теории того, чем является класс. Я думаю, значительная часть искусства и литературы не столько игнорирует этот вопрос, сколько использует неубедительные классовые модели. Так, в значительной части традиционного фэнтези класс становится «судьбой». Если хочется походить на какого-то воинствующего марксиста, то можно сказать, что в значительной части радикальной мелкобуржуазной фантастики класс оказывается связан с культурным рессентиментом. Но это не значит, что эти книги вообще никуда не годны, просто изображение класса в них не вполне убедительно.
На самом деле, меня не удивляет, что сильное классовое чувство отсутствует во многих фантастических произведениях, но я не стал бы это высмеивать. Не хочется представлять себя в роли «одинокого воина». Есть много действительно хороших книг, в том числе написанных людьми без четкой левой позиции, в которых сильно осознание классового вопроса.
В подобных случаях я думаю, что одна из самых сильных сторон всех ваших произведений – то, как политика вплетена в ткань повествования, вместо того, чтобы быть на переднем плане. Нет дидактических ловушек, нет напыщенных полемических монологов, и мне любопытно, что вы думаете о давнишних дебатах среди марксистов, вызванных спором между Бертольтом Брехтом и Георгом Лукачем, – должны ли революционеры обращаться к искусству прежде всего как к форме политической пропаганды. Что вы думаете об этой связи между формой и функцией искусства? Какую роль играет эта связь в вашей политической деятельности и насколько, на ваш взгляд, важно привносить политику в эстетику?
Отвечаю по порядку. Что касается Лукача и Брехта, любой, кто работает в фантастическом жанре, или в нереалистическом искусстве, должен иметь в лучшем случае довольно скептическое и отрицательное отношение к Лукачу, потому что его подход был очень ограниченным в том, что касалось этой традиции в целом. Конечно, это не означает, что вы не можете чему-то научиться у него, но его антипатия к фантастическому, нереалистическому искусству печально известна. Как автор и как человек, который думает о литературе, я определенно придерживаюсь не лукачевской традиции. Он был значительной личностью, о которой нужно помнить, но я не согласен с его подходом.
С точки зрения отношений между писательством и политической деятельностью, опять же, это одна из тех вещей, которая на уровне переживаемой, повседневной реальности совершенно не представляет для меня проблему. Я никогда не был одним из тех левых, кого научная фантастика интересует исключительно как средство пропаганды. Я рос, читая эти книги, любил их и всегда хотел писать в этом жанре. Я просто пишу книги, которые я хотел прочитать, здесь нет никакой загадки. Для меня отношения между политической пропагандой и искусством никогда не составляли особой проблемы.
Я, конечно, знаю, что многие мои читатели не разделяют мои политические взгляды или они им просто безразличны. Возможно, их интересует история про классного монстра или захватывающий сюжет и так далее. В этом нет ничего плохого. Задача литературы не в политической вербовке. Поэтому для меня такой проблемы не возникало.
Мне очень нравится ваша формулировка о ткани повествования, потому что ничего из этого не должно отрицать политику произведения. Я считаю свои книги политическими, но, как вы говорите, это связано с тканью повествования. Это связано с тем, что я смотрю на мир через призму политики и поэтому на то, как я представляю миры, о которых пишу – фантастические или нет – также влияет политика. Именно поэтому она присутствует, но не является определяющей.
Я не исключаю, что можно написать очень хорошее полемическое произведение. Я не хочу скатываться к либеральному утверждению, что искусство и политика несовместимы. Конечно, иногда я писал такие рассказы, например рассказ «Голоду конец», который вполне сознательно был написан как политическая полемическая история. Есть произведения, где политика дана опосредованно, как в «Железном совете», который предполагает, что вы не должны разделять политические взгляды автора, чтобы вам понравилась история, но, тем не менее, это история, которая глубоко структурирована политикой. Это работает по-разному в разных произведениях, но в первую очередь я хочу рассказывать интересные или захватывающие истории из мира, неотъемлемой частью которого, разумеется, является политика.
Молодые левые авторы иногда спрашивают меня о связи между моим творчеством и моей политической деятельностью. Мне кажется, что рассуждать подобным образом и нереалистично, и очень опасно. Искусство – это не замена политической деятельности, у него иная задача. Если вы хотите убедить людей в своей политической позиции, то напишите листовку или выступите с речью. Если вы пишете фантастику, которая пропитана вашими политическими взглядами, и вам действительно удалось изменить образ мыслей некоторых людей, то это потрясающе. Но если вы ставите это целью, то вы, вероятно, будете разочарованы, и, скорее всего, напишете не особенно хороший роман.
Для меня политика и искусство пересекаются, но они никогда до конца не совпадают. И думать, что они совпадают, на мой взгляд, довольно опасно.
Расскажите, что вы думаете о Дж. Р.Р. Толкине, которого вы когда-то назвали «чирьем на заднице истории», и проблемах создания вымышленных миров? Если я правильно понял то, что вы написали о Толкине, вы с большим уважением отзываетесь о нем, когда дело касается его новаторской заслуги в создании отдельного, глубоко продуманного фантастического мира. Тем не менее, вы также сказали, что для вас предыстория мира «неважна до тех пор, пока она не становится важной для текста». Каков ваш подход к созданию вымышленных миров в произведениях научной фантастики и фэнтези, и как Толкин повлиял на этот процесс?
Вопрос о Толкине состоит не в том, что я восхищаюсь глубиной его мира. На самом деле я считаю большинство специфических особенностей Средиземья, мягко говоря, социологически неубедительными. Но я думаю, что ему нужно отдать должное за то, что в его произведениях было действительно революционным – за «вторичное сотворение» мира. Он действительно формализовал это совершенно новым образом. Вместо того, чтобы создать мир, привязанный к потребностям фабулы или темы или чего-то еще, вы сначала создаете мир, а затем наполняете его историями и персонажами. Люди вне жанра довольно часто посмеиваются над этим, но это абсолютно уникальная вещь. Это уникальный эстетический проект, и в нем возможно то, что невозможно в других жанрах.
Но это сопряжено с определенными издержками. Это очень странный и действительно новый подход к историям, метод, которым вы и читатель их наполняете. Толкин это прекрасно формализовал. Так что я испытываю большое уважение к нему как к человеку, который продумал эту парадигму. Независимо от того, нравится ли вам его произведения или нет, – и мое мнение по этому поводу известно – нет никакого сомнения, что это является чрезвычайно важным моментом в фантастике вообще и фэнтези в особенности.
Что касается этого процесса, то вопрос, по-моему, вот в чем: есть различные способы создания мира, и одна из больших проблем с созданием миров – это когда оно становится самоцелью. В таком случае это становится отчаянной и даже несколько невротической попыткой ограничить мир и полностью его классифицировать. Что, конечно, абсолютно невозможно. В итоге вы пишете громоздкую книгу, в которой вы ведете своего персонажа через все места, которые вы создали, просто, потому что вы их создали. Это похоже на бесконечные и бессмысленные экскурсии, и это не просто делает фантастическое произведение плохим, но, как это ни парадоксально, делает неубедительным созданный мир, потому что все основывается на убеждении, что мир познаваем во всей своей полноте. Некоторые доходят в этом до крайности.
M. Джон Харрисон, великий британский антифэнтезийный автор, написал блестящие иеремиады против создания воображаемых миров. Он сознательно сбивает читателя с толку. Ему нравится мучить нас, идя наперекор нашему глупому желанию иметь устойчивый вторичный мир. Так, например, название города, который он создал в Вирикониуме, меняется от истории к истории без особого объяснения. Карта изменяется. Персонаж, который умер в одной истории, позже появляется снова. Это, конечно, приносит людям, помешанным на непрерывности, почти что физическую боль. И мне в Харрисоне это нравится. Это невероятно провокационно, и хотя я не пишу в такой манере, я действительно пытаюсь чему-то научиться у него.
Ну вот, например, не заполняйте все на карте. Если вы не знаете, что находится на карте в реальном мире, как вы можете заполнить всю карту мира, которого не существует? Это бессмысленно. Оставьте что-то неизвестным.
В случае книги «Город и город» меня позабавило, как много людей критиковали ее, потому что они не понимали, как города стали такими. Послушайте, я не полицейский, я не занимаюсь расследованиями! И если им это не нравится, я ничего не могу с этим поделать. Лично меня как читателя это привлекает, отчасти потому что мне нравится таинственность – мне нравится не понимать что-то в книгах, которые я прочитал. Это все равно, что спрашивать: «Как появился Лондон?», «Почему Будапешт такой?» Это вопрос, который требует слишком большого объема исторических данных. Мир в целом уклоняется от нашего полного понимания, не потому что он непознаваем, но потому что он, черт возьми, такой большой.
По всем этим причинам я думаю, что один из самых важных моментов в создании мира состоит в том, чтобы оставить определенные вещи невысказанными. Я думаю, что нет ничего неправильного в том, чтобы разочаровывать ваших читателей, злить их, пока им это интересно.
У Харрисона есть прекрасная формулировка, она относится еще к тому времени, когда он немного больше любил выдумывать миры, в начале его карьеры. Это прекрасная фраза в прологе к «Пастельному городу»: «В ту эпоху на земле появилось семнадцать славных империй. Лишь одна из этих империй имеет отношение к событиям, о которых пойдет речь». И мне это нравится. Это так нахально – дать почувствовать этот исторический вес мира, но потом сказать: «ну, я не буду вдаваться в подробности, потому что это не относится к делу». Для меня это что-то вроде самого изящного и забавного момента в процессе создания миров в фантастике за последние тридцать лет. «Лишь одна из этих империй имеет отношение к событиям, о которых пойдет речь». Это могло бы стать девизом строгого в вопросах эпистемологии создателя миров.
Последний вопрос – возникший в связи с вашим эссе в книге «Красные планеты: научная фантастика и марксизм», в котором вы уделяете много внимания отношениям между фэнтези и научной фантастикой и некоторым людям, которые хотят отделить одно от другого. Эссе в целом – это попытка оправдать размывание различий, которое, по вашему выражению, является уже «сбывшимся фактом»; и я считаю одним из интересных и полезных моментов то, что вы можете сказать: «На самом деле, научная фантастика способна быть столь же ретроградной и реакционной, как и фэнтези». Основываясь на этой дискуссии, как вы считаете, почему люди должны уделить внимание научной фантастике и фэнтези? Почему стоит относиться к ним серьезно?
Ну, прежде всего я люблю формулировку дебатов о научной фантастике и фэнтези, потому что обычно она выдвигается приверженцами фэнтези, и мной в том числе, утверждающими, что фэнтези может быть столь же интересной, актуальной и передовой как научная фантастика, но мне нравится инверсия этого утверждения. На это можно посмотреть иначе – научная фантастика может быть такой же дерьмовой с политической точки зрения, как и фэнтези. (Конечно же, я шучу.) Строгое разделение, которое долго существовало, меня особо не интересует.
Что касается того, почему люди должны интересоваться этим… В принципе, никто не должен. Это не является обязанностью каждого товарища. Я – счастливый гик, я люблю все это, просто обожаю. Но я не думаю, что есть какая-то причина, по которой кто-то должен любить фантастику. Вы не будете плохим социалистом, если у вас нет мнения о «Звездном пути».
Мне кажется, что есть три причины, чтобы интересоваться фантастикой: каждый, кто интересуется современной культурой должен иметь некоторое представление о научной фантастике и фэнтези, нравятся ли они ему или нет, просто потому что они становятся чрезвычайно влиятельными языками культуры. Это просто факт. То есть, если вы хотите разбираться в книгах, вы, вероятно, хотите немного знать о детективных романах, потому что они очень важны как культурное явление. Это факт. Вас может это возмущать. Вы можете этому радоваться или вам это будет безразлично. Но это факт, что научная фантастика и фэнтези – очень влиятельные культурные формы.
Вторая причина, которая немного глубже и ближе моему сердцу: да, разные люди любят разное и имеют полное право любить или игнорировать, что им хочется, но проблема в том, что это некоторого рода снобизм. Некоторые из наших левых товарищей, более близкие к позиции Лукача, считают, что в фантастике есть что-то недостойное и глупое. Да, в этих жанрах написано очень много дряни (и те из нас, кто любит эти книги, вероятно, любит и кое-что из этой дряни, хотя мы отдаем себе отчет, что это дрянь). Но есть и авторы – даже те, с чьей политической позицией согласиться никак нельзя, – заслуживающие некоторого внимания. Джин Вулф – один из моих самых любимых авторов научной фантастики и фэнтези, а он – консервативный католик. Но просто с точки зрения качественной литературы, с точки зрения литературы, которая сегодня актуальна, я бы настоятельно советовал тем, кто, может быть, думает: «Это все не для меня», – посмотреть на таких людей как Вулф, Харрисон, Джон Краули, Люк Уильям, Октавия Батлер, Келли Линк. Cейчас в мире фантастики и фэнтези происходит много всего интересного. С фантастической традицией вообще все в порядке. Есть много действительно хороших книг, продолжающих ее.
Одна из самых приятных вещей, которые мне иногда говорят: «Я никогда не читал научную фантастику, но я люблю ваши книги». Это очень приятно, но я надеюсь, что могу действовать как своего рода «стартовый», вызывающий привыкание легкий наркотик, а не как временная отдушина, и говорю: «Вы действительно можете найти в фантастике много всего интересного», – и в культурном и политическом плане.
И последнее. Это самая провокационная и пристрастная позиция, которую я могу занять в этом жанре, и я говорю это осторожно: есть особенности фантастического метода, которые удивительно хорошо подходят для отражения современности, и даже лучшая реалистическая литература – а в ней есть много блестящих вещей – неспособна это сделать. Кроме того фантастика интересна и тем, что в ней есть нечто уникальное как в современной литературной форме.
Можно ли расценить ваши слова как то, что вы считаете фантастику потенциально более интересной литературной формой?
Да… И это зерно присутствует даже в наиболее деградировавшей фантастике. Я не имею в виду, что от этого она лучше, чем действительно хороший реалистический роман. Реалистический роман, какой бы он ни был выдающийся, всегда ограничен привязанностью к действительности из-за парадигмы, в которой он написан. Поскольку фантастика способна делать нечто такое – конечно, в девяносто девяти процентах фантастики этого нет, но эта способность потенциально присутствует в ее форме, – чего никакие другие жанры не могут. Адорно, кажется, как-то сказал, я никак не могу найти цитату, но, кажется, это сказал Адорно: «Кафка – единственный автор, способный писать о двадцатом веке». Я подозреваю, что это предназначалось как похвала именно Кафке, но до той степени, в какой это высказывание является верным, оно верно, потому что манера, в которой писал Кафка, была нереалистической, фантастической – пусть даже и эксцентричного толка. Я думаю, что в фантастике есть что-то такое, у чего есть потенциал отражать реальность современности так, как, видимо, не может реализм.
Вот те три причины, по которым я сказал бы внимательным к культуре и непредубежденным левым: «Вперед, не бойтесь, все будет хорошо».
