Война, национализм, империализм

Через слова к смыслам: два ангажированных взгляда на события 2014–2015 годов в Украине

8049

Яков Яковенко

Предисловие редакции

Социальная критика – важнейшая функция нашего издания. Поэтому наряду с надлежащим анализом реальности Майдана, структур и дискурсов, родившихся или утвердившихся во время Майдана, мы стремились представить анализ Антимайдана, структур и дискурсов, которые выросли из него или вместе с ним. Для этого редакция обратилась к Всеволоду Петровскому – человеку, который весной 2014 года зарекомендовал себя своей критичной позицией и находился на тот момент непосредственно в зоне конфликта. Однако, когда мы смогли взять у него интервью, Петровский уже был бойцом одного из вооруженных формирований ЛНР – бригады «Призрак». Значительная часть наших редакторов выступила категорически против публикации интервью с человеком – участником военного конфликта, который, на их взгляд, не имеет ничего общего с классовыми интересами трудящихся. Но нам было жаль вообще отказываться от такого интересного материала, поэтому появилась идея использовать этот текст для анализа мотиваций тех левых, которые присоединились к военным формированиям с той или иной стороны конфликта. Для полноты картины было решено взять для анализа интервью также и у другого комбатанта – бойца бывшего добровольческого батальона «Айдар» Максима Осадчука. Пока шли дискуссии, в зоне боевых действий погиб один из авторов интервью – Всеволод Петровский.

Смерть любого человека – трагедия для родных и близких. Для других – это как минимум напоминание о том, что за статистикой потерь военного времени стоят отдельные люди. Это очень простой тезис, но для того, чтобы не забывать об этом, иногда стоит вынести все остальное за скобки.

Петровский боролся за свою картину мира и за тот проект, о котором он пишет в своем тексте. Сочувствуя его родителям и друзьям, редакция считает нужным напомнить, что по обе стороны фронта находятся люди, у которых есть родители, любимые, друзья. И каждая трагедия – это частица общей Трагедии войны. Но все это не меняет того факта, что проекты и системы интерпретации реальности, которые их авторы отстаивают в интервью и на поле боя, различны: иногда – схожи, иногда – прямо противоположны, о чем и идет речь в тексте ниже.

Осознание чужой боли не должно быть поводом для отказа от анализа. Наоборот, это осознание мотивирует нас на поиск путей уменьшения ущерба от сегодняшней войны и профилактики войны в будущем. Именно поэтому текст Петровского, одного из участников и жертв войны, будет рассматриваться на тех же правах, что и текст какого-либо другого автора.

 

С учетом ангажированности текстов и болезненности темы было принято решение использовать два проблемных текста как материал для анализа, рассматривая этот источник не как отображение некоторой реальной картины, а как такой материал, который открывает нам мировоззренческие установки авторов, их риторические стратегии, системы аргументации участников протеста и военного конфликта, считающих себя левыми, по обе стороны этого конфликта. Такой анализ потребует внимания к мелким деталям и очень пристального чтения. Выводы относительно текста не являются выводами относительно авторов или реальных событий, хотя и могут указывать на реальность, стоящую за текстом.

 

Всеволод Петровский

 

Текст Петровского больше похож не на интервью, а на полемическую статью в форме интервью, что дает для анализа значительно больше материала, но и усложняет его. К сожалению, объемы статьи не позволяют остановиться на некоторых моментах более детально, а кое-что пришлось вообще пропускать. В то время как для другого автора, Максима Осадчука, важно обосновать собственное личное участие в боевых действиях как левого активиста, для Петровского такое обоснование – его непосредственная служебная обязанность как военного журналиста, а затем и работника политотдела бригады «Призрак». Несмотря на то, что сравнивать эти тексты, с учетом разницы жанров, не очень правильно, иногда такое сравнение, по-видимому, все же продуктивно.

В тексте мы лишь несколько раз будем говорить о реальном Майдане, Антимайдане или конфликте на востоке страны. Анализируемые тексты в большей или меньшей мере включены в дискурс информационной войны, поэтому они могут что-то сказать разве что про ту реальность, которую видят или стремятся показать авторы. Однако несколько моментов, намекающих нам на действительную ситуацию, будут проартикулированы. По большей части речь идет не о сознательном манипулировании читателем, а о той «правде», в которой авторы убедили себя.

 

"Выводы относительно текста не являются выводами относительно авторов или реальных событий, хотя и могут указывать на реальность, стоящую за текстом."

 

В таких вопросах, как написание слов «республика», «майдан», «революция» и других с заглавной или строчной буквы, сравнение представляется важным. Употребление заглавной буквы в одних случаях и неупотребление в других может о чем-то говорить.

Другая проблема – вопрос записи интервью, поскольку оба текста – не расшифровки разговора, а дистанционные ответы на вопросы, которые поставила редакция. Текст Осадчука писался в более сжатые сроки, чем текст Петровского, но у обоих было время, чтобы обработать свои тексты, в частности – подвергнуть их самоцензуре из тех или иных соображений. Другой весьма странный момент, усложняющий сравнение, – то, что наборы вопросов для этих двух интервью не совпадают, а существенно отличаются в некоторых деталях. Иногда создается впечатление, что вопросы просто подгоняли под ответы задним числом, что является нормальной журналистской практикой, но недопустимо для интервьюирования с целью получения материала для исторического исследования.

Оба автора рассматривают «Спільне», в номере которого должны были выйти интервью, как трибуну; доказательства этого можно обнаружить в их текстах. Но если у Осадчука такие приемы, как заочная полемика или обращение к публике, ответ на непоставленный вопрос или отсутствие прямого ответа встречаются два-три раза, то текст Петровского изобилует такими обращениями и полемическими фигурами, апелляциями к традиции и к этическому.

Осадчук несколько раз употребляет по отношению к общеукраинскому Майдану термин «революция» и несколько раз – слово «восстание». Первое слово употребляется в сочетании с другими: «украинская», «общенародная демократическая». Новсегда со строчной буквы, что может свидетельствовать о том, что заглавную букву автор зарезервировал для другой революции. Слова «Майдан», «Евромайдан» и «Антимайдан» написаны всюду с заглавной буквы, кроме одного места, где речь идет о региональных майданах во множественном числе. Таким образом, уникальные явления автор выделяет заглавной буквой (делает именами собственными) независимо от своего отношения к ним. Это может быть мотивировано тем, что в заданных вопросах употребляется именно заглавная буква. Несмотря на это, у Петровского эти слова написаны со строчной буквы, в отличие от некоторых других.

 

Максим Осадчук

 

Социальный состав протестных выступлений, их причины и роль разных действующих сил Осадчук описывает в таких фрагментах интервью:

«Начало Майдана в Крыму стоит отсчитывать с 1 декабря 2013 года, когда в Симферополе оппозиционные на тот момент партии, общественные организации и просто люди, возмущенные жестоким разгоном студентов в Киеве, вышли на демонстрацию».

В этом отрывке можно из перечисления «действующих лиц» понять, какую роль они, на взгляд Осадчука, играли, – по крайней мере, на момент начала протестов. Указаны также их мотивации: для партий – их оппозиционность (как непостоянная характеристика), для «просто людей» – их реакция на акт государственного насилия. Имеет место нечетко артикулированный тезис о широкой социальной базе протестов, несколько раз обнаруживаемый в тексте. Интересно, что для общественных организаций мотивация протеста не указана, из чего можно сделать в том числе и такой вывод, что для автора их участие в протесте – нечто очевидное, нормальное, тогда как участие партий и «просто людей» требует пояснения. Кроме перечисления, последовательности указания действующих субъектов и названных мотиваций, стоит обратить внимание на выделенный пассаж. В нем автор оправдывает, с одной стороны, определенный уровень сотрудничества с партиями в тот период, а с другой – возможное выступление против этих партий и их политики в настоящее время. Если фрагмент «возмущенные жестоким разгоном студентов в Киеве» отнести не к последнему из перечисленных субъектов, а ко всем трем, то общественные организации и люди риторически противопоставляются оппозиционным партиям посредством уточнения или указания условия, при котором их участие в протесте было возможным, – их оппозиционности «на тот момент».

«Представители оппозиционных партий (Батькивщина, Свобода, УДАР) действительно инициировали акции крымского Майдана на первых порах, но со временем он стал широкой дискуссионной и политической площадкой, в деятельности которой принимали участие самые разные протестные силы: от местных ультраправых до анархистов и антифашистов. На каком-то этапе было принято решение не вести партийную агитацию в рамках крымского Майдана, а утвердить вместо этого совместный список требований и общую эстетику (национальный флаг и символика). Не все левые активисты, принимавшие участие в майдановских собраниях, остались этим довольны».

 

 

В этом фрагменте автор так стремится подчеркнуть тезис про менее весомое, чем считается, участие партийной оппозиции в протестах, что впадает в тавтологическое нагромождение слов и уточнений с соответствующей коннотацией: «действительно инициировали», «на первых порах», «но со временем» ситуация изменилась. Далее, аналогичным образом, делается акцент на том, что политическая платформа протеста была настолько широкой, насколько можно, и это преодолевало партийный партикуляризм и делало общенациональные символы единственным возможным способом выражения. Вместе с тем, автор считает необходимым подчеркнуть, что часть участников протестов выступала против этого, исходя из своей политической позиции. Соответственно, критика такого консенсуса звучит «изнутри» и является частью «общедемократической революции», критикой со стороны более последовательных революционеров, а не со стороны части «контрреволюции». Автор не говорит ничего про свое отношение, принадлежность или непринадлежность к этой группе. Тезис о «межклассовом» характере протестов автор развивает далее:

«Большую часть постоянных участников регионального Майдана составляла интеллигенция: журналисты, преподаватели, гражданские активисты, представители партийной оппозиции. Были представлены студенты, мелкий бизнес и некоторое количество рабочих, ранее задействованных в социальных протестах».

В этом фрагменте тезис о широкой социальной базе протестов повторен в более заостренном виде. Перечислены те представители общества, которые в той или иной перспективе маркируются как прогрессивные; такая характеристика переносится на протест в целом и придает ему атрибут универсальности в координатах, заданных французской революцией. Мы не найдем в тексте слов «нация», «народ» или «третье сословие», но они «читаются» в таких перечислениях участников и в выражениях вроде «общедемократическая революция» или «восстание против диктатора».

Петровский не отрицает того, что организатором и спонсором «антимайдановского движения» вначале была тогдашняя партия власти, но утверждает, что на тот момент именно этот факт и помешал движению стать массовым:

«Пока держалась старая власть – естественно, антимайдановские движения координировались и финансировались партией регионов. И в том числе поэтому не было широкого вовлечения жителей региона в эти движения. Что бы ни говорили о Донбассе, здесь никогда не было фанатичной преданности Януковичу и его окружению. […] Несколько демонстрантов сорвали с находящегося неподалеку офиса регионалов их партийный флаг и сожгли его на крыльце администрации. 

[…] Люди почувствовали, что есть шанс построить общество без ярма крупного капитала, – и крайне негативно реагировали на любые попытки Ахметова, Ефремова и других представителей ФПГ внедрить своих людей в ядро протестного движения. К сожалению – из-за огромного финансового и административного потенциала этих структур – полностью избежать этого проникновения не удалось. Это признал, сразу после своего освобождения из плена, и Павел Губарев, заявив, что на начальном этапе деньги у Ахметова брали все. Но и сегодня, в процессе внутренних конфликтов между командирами ополчения нет худшего обвинения, чем назвать оппонента ахметовским ставленником».

 

 

Здесь словосочетание «антимайдановские движения» употреблено во множественном числе, что говорит нам про наличие нескольких субъектов или структур протеста. Эти структуры смогли привлечь жителей региона лишь тогда, когда перестали ассоциироваться со «старой властью», – возможно, это метафора из словаря французской революции, «Ancien Régime». Автор не утверждает, что появились новые движения, а говорит лишь о большей вовлеченности населения в старые. Основных действующих субъектов протестного движения автор описывает в другом месте:

«Идейными вдохновителями выступлений, которые переросли в Русскую весну, стали две силы: представители местных пророссийских движений (естественно, это не секрет, получившие неплохое финансирование от определенных сил в России) и активисты местных отделений КПУ. В Донецке, например, КПУ организовывала круглосуточные дежурства у памятника Ленину – с которых и началось низовое протестное движение в моем городе. В Славянске секретарь местной партячейки Хмелевой стоял у истоков создания ополчения – еще задолго до появления Стрелкова. Но постепенно представители компартии были отстранены от активного участия в политической жизни республик […] коммунистическую партию ДНР, которую он пытался создать осенью, не допустили к ноябрьским выборам в парламент республики».

Наиболее интересным в этом отрывке представляется использование безличных форм (здесь и еще в одном месте), указывающих на могущественных анонимных субъектов, некую силу, внешнюю по отношению к движениям. Подчеркнуто, что вовлечена была не вся КПУ как структура, а лишь местные активисты этой партии. «Определенные силы в России» – весьма расплывчатый эвфемизм, использованный для обозначения чего-то не особенно хорошего, что и называть не стоит, в отличие от негативно маркированного «либерального крыла Кремля». Под этим словосочетанием можно понимать что угодно, только не российскую левую. Скорее всего, речь идет о правых и ультраправых организациях. Социальный состав «вовлеченного» в активный протест населения Петровский описывает так:

«…встречал людей из разных социальных групп. Были и учителя, и бизнесмены, и представители рабочего класса. Последних, по ощущениям, большинство. Дело в специфике региона. Если киевский майдан пополнялся, в основном, за счет столичного «среднего класса» и жителей деиндустриализованной украинской провинции – то на митинги в Донецк и Луганск массово приезжали люди из промышленных городков и поселков. В том числе, естественно, и горняки […] [их] было множество и тогда, на первых митингах в Донецке, и сегодня – в любом из подразделений вооруженных сил Новороссии»

Осадчук не пытается представить рабочих как многочисленную или наиболее активную часть протестующих. В отличие от Петровского, Осадчук даже делает акцент на «низкой явке» этого элемента («некоторое количество»). С другой стороны, эта группа наделяется важной позитивной характеристикой. Тогда как большинство населения Крыма не приняло эту революцию как «свою» и так или иначе сыграло на стороне «контрреволюции», та часть рабочих, которая уже поднялась до осознания собственных классовых интересов («ранее задействованных в социальных протестах»), присоединилась к «общедемократической революции». Речь идет о зародыше «класса для себя», или о передовой, авангардной части пролетариата; и хотя в рамках этого теста я стараюсь воздержаться от изложения собственного мнения или отношения, здесь я считаю нужным кое-что заметить. Утверждать наличие самостоятельной рабочей политики в тех или иных протестах мы сможем лишь на основании результатов, иначе всегда есть риск записать в «прогрессивные» или «реакционные» силы ту или иную часть рабочих, которая плетется в хвосте той или иной фракции буржуазии, лишь на основе наших неотрефлексированных сантиментов.

 

 

Универсальными причинами Майдана, на взгляд Осадчука, были полицейское насилие, авторитарное государство, снижение социальных стандартов. «Милиция» названа «полицией» в тексте дважды, сознательно или уже на уровне «рефлекса» левого активиста, для которого эти понятия принципиально различны. Он чувствует потребность упомянуть момент, касающийся падения социальных стандартов как движущей силы протестной активности, что влечет за собой признание «социальной» составляющей в «революции» (или, наоборот, является следствием такого признания):

«Среди причин, спровоцировавших взрыв протестной активности в регионе, стоит выделить две группы: "общемайдановские" и локальные. Первые хорошо известны и универсальны для всех майданов: недовольство полицейским насилием, авторитарным государством и падением социальных стандартов. Вторая группа связана с реалиями жизни АРК при власти Партии регионов: присвоение чиновниками и бизнесом все больших площадей общественного и курортного пространства, "криминальная рента", попытки подавить всякую оппозиционную деятельность и так далее».

«Ранее невиданный в независимой Украине всплеск полицейского насилия против мирных протестующих оттеснил на второй план требование евроинтеграции…».

Реалии АРК связываются тут с господством одной политической силы – Партии регионов. Неясно, зачем было нужно выделять эту вторую группу причин, ведь описанные явления – не специфика Крыма, а отличать этот регион от других могут лишь их масштабы. Возможно, здесь автор обращается к разным категориям потенциальных читателей: 1) посыл, обращенный к крымчанам, состоит в том, что выступления против власти были в их интересах; 2) также имеет место обращение к тем, кто сейчас дегуманизирует сограждан с «проблемных» территорий и перекладывает на них вину за нынешнее положение вещей. Из такой интерпретации следует, как автор представляет себе потенциальную аудиторию «Спільного» (в котором должно было быть опубликовано интервью), и это в той или иной мере определяет его ответы на вопросы.

Революцией, считает Осадчук, Майдан стал не сразу, а лишь с определенного момента. Этим моментом автор называет конец евромайдана – акций, основным требованием которых было продолжение курса на евроинтеграцию Украины. Этот момент совпадает с началом первого этапа революции – «восстания против диктатора» – и с моментом, когда определенная часть левых уже не стояла в стороне от этого процесса:

«Группы симферопольских марксистов и анархистов стали активно участвовать в событиях с того момента, как Евромайдан стал собственно Майданом. Ранее невиданный в независимой Украине всплеск полицейского насилия против мирных протестующих оттеснил на второй план требование евроинтеграции, заменив его лозунгом восстания против диктатора. 1-е декабря стало началом общенародной демократической революции. Участие крымских левых в Майдане было разноплановым: мы выступали на митингах и собраниях, раздавали листовки, проводили семинары, посвященные необходимости придания движению более ярко выраженного антиолигархического характера. Уличные антифа охраняли Майдан от атак титушек, а позже обеспечивали безопасность участников движения за единую Украину».

 

 

В первом предложении автор, отвечая на вопрос об участии левых в протестах, называет две категории – марксистов и анархистов, перечисленные не по алфавиту. Отсюда можно сделать вывод, что в идентичности автора на первом месте стоит его марксизм, а на втором – анархизм или определенные его элементы. По крайней мере, автор считает нужным артикулировать наличие этих двух разных групп, не редуцируя их до общего означающего. С другой стороны, такую расшифровку означающего «левые» можно истолковать как общую политику именования (маркирования этих слов как позитивных, избегания негативно окрашенных слов), как политику введения слова в область дозволенного – в рамки дискурса Майдана. Соответственно, марксист или анархист ставятся в положение критика, внутреннего по отношению к движению, а сам протест не монополизируется правым консенсусом.

Во фрагменте присутствует тезис о наличии нескольких этапов протеста. Подлинный Майдан для автора – это конец Евромайдана. «Восстание против диктатора» – «общенародная демократическая революция». Восстание, или революция – не классовая, не партийная, а именно против определенной системы власти. «Антиолигархический характер» был с самого начала, левые (к которым автор себя причисляет через местоимение «мы») хотели добиться «более ярко выраженного».

Это также достаточно характерный момент – избегание слова «капитализм» как идеологического маркера, с одной стороны, и в то же время желание придать протесту бóльшую легитимность в глазах левого читателя. Но сегодня, наверное, нет такой политической силы, которая не использовала бы антиолигархическую риторику. Говоря об участии «уличных антифа» в событиях, автор при помощи утверждения о непрерывной преемственности между Майданом и движением за единую Украину обосновывает участие в обеспечении безопасности последнего. С другой стороны, здесь мы имеем акцентированную границу: Майдан и движение за единую Украину для автора хотя и связанные, но разные вещи, доказательство чему мы находим в другом фрагменте текста:

«Последней массовой акцией в рамках революции был большой митинг, организованный Меджлисом крымскотатарского народа под стенами парламента АРК 27-го февраля. […] На следующую ночь русский спецназ занял основные здания власти на полуострове. Началась оккупация. Последующие протестные акции в Крыму проходили уже в рамках движения за единую Украину».

Революционный процесс прерывается «оккупацией», и дальнейшую протестную активность в Крыму Осадчук отделяет от революции, по крайней мере на риторическом уровне. Из этого и еще из нескольких моментов видно, что для автора контрреволюция носит прежде всего внешний характер, о чем свидетельствует, в частности, применение к политическому руководству современной России исторической метафоры «жандарм Европы». Возможно, именно поэтому употреблена несколько странная формулировка «русский спецназ» вместо «российский». Интересно, что автор не говорит про вину России как таковой, но лишь про империалистическую политику высшего руководства – Кремля:

«…если бы не империалистическая политика Кремля, снова ставшего "жандармом Европы" – самым реакционным государством на континенте, никакой войны не было бы. […] "Гражданская война в Украине" – это низкопробный идеологический конструкт, на деле мы имеем классическую иностранную интервенцию».

 

 

С другой стороны, структура предложения здесь довольно странна, и можно допустить, что слово «Кремль» автор вставил вместо слова «Россия» в результате самоцензуры, или что на определенном базовом уровне эти слова выступают как синонимы. Сейчас выходит, что «Кремль» стал «жандармом Европы», то есть «самым реакционным государством на континенте». Но Кремль – не государство. В другом месте, когда автор говорит про будущие потрясения в России, он также считает необходимым добавить к этому имени прилагательное «имперская». Важная деталь – то, что автор, говоря о Кремле, употребляет слово «снова». При помощи этого слова выстраивается непрерывная преемственность между самодержавной империей и нынешним политическим руководством. Это не только отражает «историческое мышление» автора и левой среды в целом (в данном случае в рамках идеологемы «экспансионистского авторитаризма»), но также и может быть свидетельством успеха современной российской «политики памяти», которая стремиться синтезировать историческое наследие Российской империи и некоторых периодов существования СССР.

Последствия военных действий для Донбасса автор оценивает пессимистично, война как таковая для него выступает фактором регресса. Степень этого регресса, однако, зависит от исхода войны:

«… Донбасс как регион отброшен в своем развитии на много лет назад, и его восстановление точно не будет простым и быстрым. Все нюансы и вектор развития (или дальнейшего упадка) как Донбасса, так и вообще Украины будут зависеть от исхода войны, от грядущих потрясений в имперской России и, само собой, от продолжения революционного процесса в нашей стране».

В данном фрагменте можно усмотреть определенный инвариант интернационализма. Как мы видели в другом месте, Осадчук считает, что цель боевых действий – дать отпор интервенции и продолжить революционный процесс в Украине. Этот фрагмент можно понять как содержащий пожелание, чтобы в самой России произошло «превращение войны империалистической в гражданскую». Перечисленные через запятую условия развития или упадка региона можно истолковать как этапы – результат войны влияет на «потрясения» в России. Поэтому, на взгляд автора, участие в АТО есть акт помощи российским левым. Продолжение революционного процесса в Украине автор не ставит в зависимость от событий в России, а выделяет как более или менее самостоятельный фактор. Здесь налицо топос марксистского мировоззрения в его позитивистском варианте, а именно – идея линейного прогресса, «завязанного» на уровень развития производительных сил, и «отката назад», связанного с разрушением этой базы. Употреблено слово «восстановление», то есть то, что было ранее, автор не считает безнадежным, чем-то, что нужно «реконструировать» или «перестроить». В определенном контексте это также можно интерпретировать как признание своего участия в разрушении региона и готовность внести свой вклад в его восстановление.

Оставляя в стороне саму характеристику России (в пользу которой есть свои аргументы), можно обратить внимание на механизм обоснования участия в войне. Это обоснование достигается благодаря разному именованию другой стороны конфликта. Воевать на стороне Украины против России «левый» не может, но воевать на стороне «украинской революции» против «империалистического Кремля» – может или даже обязан. То же самое не меньше, если не больше, касается называния Украины «фашистским государством»: ведь «антиимпериалистическая война» заканчивается с изгнанием врага за границы, а «борьба с фашизмом» может закончиться лишь с уничтожением стороны конфликта – «безоговорочной капитуляцией».

 

 

С такой интерпретацией событий, которую мы видим у Осадчука, решение присоединиться к АТО не выглядит аномальным. Представленное в предыдущем процитированном фрагменте его текста завуалированное «меньшее зло» сравнивается с «очевидным злом»:

«Я считаю, что революцию нужно защищать: как от внутреннего врага, так и от внешнего. В последний год Путин показал свою натуру всему миру, а настолько очевидное зло надо останавливать любой ценой. Мне больно видеть, что происходит сейчас с моим Крымом, где до оккупации не было никаких национальных конфликтов, а сейчас трупы крымских татар, не поддержавших аннексию, находят в канавах чуть ли не каждую неделю, не говоря уж про формирование вертикали власти, не брезгующей откровенным террором против инакомыслящих. Моего друга анархиста Александра Кольченко ФСБ кинула в тюрьму по надуманному обвинению на 10 лет. Я не хочу, чтобы весь этот ужас захлестнул всю Украину».

Налицо топос «оборонца» – не пустить «ужас» на другие территории. Возможно, большинство участников боевых действий не из числа правых представляют сами себе свою роль именно так, что в будущем может стать основой для создания отечественной версии региональной идеологемы «стены, защищающей Европу». К этому «злу» Осадчук относит национальные конфликты, государственный террор (убийства), «вертикаль власти». Употреблено слово «аннексия», принадлежащее к тому же «семантическому гнезду», что и слова «интервенция» и «империализм». Пассаж про Крым и про судьбу друга – единственный открыто эмоциональный момент на протяжении всего интервью. Характерно, что сильнейший в рамках нашей риторической культуры эмоциональный аргумент автор приберег для вопроса о своем участии в АТО, а не использовал его для обоснования принципов, исходя из которых, это участие не выглядит аномальным.

Описание участников АТО у Осадчука мало отличается от описания участников протестов, что выстраивает преемственность между «общедемократической революцией» и военными действиями, которые ведут «люди общедемократических» взглядов из всех регионов и слоев общества:

«Среди участников АТО представлены все регионы Украины. В нашем, например, взводе есть тернопольцы, луганчане, харьковчане и три крымчанина. Тут есть железнодорожники, таксисты, механики, журналисты, учителя, безработные и даже депутаты местных советов. Если говорить об АТО в целом, то как ультраправые, так и левые пребывают в меньшинстве. Большинство составляют люди общедемократических или умеренно-патриотических взглядов».

Аналогичное находим у Петровского, в том числе и в цитированных выше фрагментах, только, наряду с утверждением преемственности между протестами и «ополчением», он акцентирует местное происхождение подавляющего большинства участников боевых действий со стороны непризнанных республик, среди которых есть люди с разными политическими взглядами; вместе с тем, он не отрицает, что заметная часть бойцов-добровольцев имеет гражданство России.

Осадчук спорит с тем, что в «карательных» батальонах воюют фашисты из Галичины, а Петровский – с тем, что на стороне непризнанных республик воюют преимущественно (ультраправые) добровольцы из России, контрактники из запаса или даже регулярная армия и спецслужбы РФ. Оба также подчеркивают участие трудящихся. В том же абзаце Осадчук поясняет разницу между численностью ультраправых и левых, задействованных в АТО, оправдывая низкий уровень участия левых:

«С другой стороны, правых здесь в десятки раз больше левых. Последних, по моим данным, едва ли наберется 50 человек. Это связано в том числе и с различиями в политической культуре. Фашисты видят в бесконечной войне цель жизни, а для многих левых война неприемлема в принципе, даже если эта она носит справедливый характер».

Интересно, что автор испытывает потребность оправдать левых, которые не принимают участия в «справедливой войне» на стороне более прогрессивного, на его взгляд, проекта. Он оставляет пространство для критики с помощью оборота «в том числе и с», что подает внимательному читателю сигнал о том, что существуют и другие причины такой ситуации. Таким образом, автор оправдывает соответствующую среду перед обществом (или перед другим сообществом), осуждающим такое неучастие, но оставляет за собой право на критику этой среды. Несогласованности в последнем предложении говорят нам о том, что, если текст и правился, это делалось в последний момент, наспех, чего не скажешь про текст Петровского.

Тезис о «справедливой войне» Осадчук развивает далее, когда вычерчивает по критерию отношения к войне и непризнанным республикам умозрительную шкалу «украинских левых», где крайними точками служат позиции «Автономного союза трудящихся» и партии «Боротьба»:

«Об "украинских левых" как о сколько-нибудь целостном феномене после Майдана говорить не приходится. Мне в целом импонируют взгляды АСТ на войну и ДНР/ЛНР. "Боротьба" стала откровенно контрреволюционной организацией, а многие "левые интеллектуалы" и ЛО занимают условно срединную позицию, будучи не способны выйти из плена абстрактного и бессильного пацифизма. В целом Майдан и последующие события показали почти полную политическую импотентность украинских "новых левых", что, конечно, печально».

В противовес концепции «справедливой войны» или войны в защиту революции, Петровский употребляет формулировки «отечественная» и «народная» война, которые риторически апеллируют к традиции войн 1812 года и 1941–45 гг., а не к французской традиции концаXVIIIвека и 1871 года, как у Осадчука. Речевая призма, через которую авторы осознают конфликт, не менее важна, чем именование и дегуманизация противника. У Осадчука наряду со словом «оккупанты» (которые являются контрреволюционерами) употребляется слово «сепаратисты»; таким образом, наличие местного элемента в этом процессе и какая-то хотя бы минимальная его субъектность признаются:

«Многие местные жители, ранее поддержавшие сепаратистов, успели поменять свое мнение в ходе войны, глядя на очевидную неспособность руководства "народных республик" обеспечить нормальную жизнь на подконтрольных территориях. При этом я не могу сказать, что местные однозначно симпатизируют украинскому государству».

 

 

Лексикон Петровского для обозначения врага намного шире, и, кроме общего слова «оккупанты», мы имеем целый набор других: нацики, каратели, банды, неонацисты, националисты, наци-скинхеды, коричневый гной.

Важным критерием утраты легитимности властями непризнанных республик для Осадчука является неспособность их руководства эффективно хозяйствовать на подконтрольных территориях. На самом деле здесь автор, не сознавая этого, воспроизводит одно из самых давних оправданий для территориальных захватов, включенное даже в теории суверенитета времен абсолютизма. Ныне эта идея выразилась в концепции «failedstate», которая появилась в США в начале 90-х гг., а в последнее время ее массово тиражирует значительная часть российских СМИ. Весьма схожая идеологема, например, была использована в 1939 году для оправдания аннексии части земель второй Речи Посполитой.

Такое бессознательное повторение штампов тех российских СМИ, которые безответственно разжигают шовинистические настроения, становится все более частым явлением в украинском инфопространстве, а глум по поводу особенно диких конструктов расширяет границы принятого в обществе. Это тема для отдельного текста.

В тезисе об отсутствии симпатий к «украинскому государству» (не «Украине») может присутствовать намек на то, что такое отношение обусловлено характером этого государства. Другое государство или общественный проект имели бы больше шансов получить симпатии населения и объединить страну вокруг себя. Этот тезис идет сразу после предложения, в котором взято в кавычки словосочетание «народные республики», и сомнение в «народности» этих образований автор как бы распространяет и на тот проект, что сегодня реализуется в украинском тылу. Автор довольно часто отделяет фронт от политического и военного руководства государства и противопоставляет их:

«Оперативное руководство батальонами осуществляют советы полевых командиров непосредственно на позициях. После Иловайского котла украинские военные научились скептично относиться к указам генералов и штабистов. Политпартии пытаются сделать батальоны лояльными себе через комбатов-нардепов, однако на местах уровень доверия к чиновникам и политикам находится на нуле, причем у абсолютного большинства бойцов. Среди всех лиц, причастных к командованию, можно выделить две условные фракции: "ястребов", настаивающих на продолжении войны до освобождения Донецка и Луганска, и сторонников стабилизации границы по линии нынешнего перемирия, по крайней мере на ближайший период».

Эстетизация «военного», хотя и не в таких масштабах, как у Петровского, заметна в первом суждении. Автор стремится подчеркнуть определенный уровень независимости вооруженных формирований от политических партий и от государства в целом. При помощи первого автор заочно полемизирует с тезисом о том, что эти вооруженные формирования могут стать орудием в политической борьбе – костяком военного переворота. При помощи первого и второго автор снова переносит на военные формирования атрибуты Майдана. Далее он говорит о двух «фракциях» – в описательной форме, стараясь уклониться от артикуляции своего отношения. Можно предположить, что автор не может ответить для себя на вопрос, кто прав. Первой группе он дает название, которое расшифровывает и ставит в кавычки, употребляя слово «освобождение», а для другой группы использует слово «стабилизация» и добавляет оправдывающий пассаж – «по крайней мере на ближайший период». Реконструируя его рассуждение, можно предположить, что затягивание или углубление конфликта (или этапа революции) автор считает вредным, но не может понять, какой из предложенных сценариев ведет к такому затягиванию, а какой помогает его избежать.

Про две партии говорит также и Петровский, и «голуби» у него – это партия контрреволюции:

«Внутреннюю борьбу в Новороссии определяет противостояние двух концепций. Первая – создание Большой Новороссии как широкомасштабного исторического и социального проекта для бывшего Юго-Востока Украины и неотъемлемой части Русского мира. Именно этот проект – имеющий ярко выраженную социальную, антиолигархическую составляющую – являлся доминирующим на первых этапах борьбы. Именно за Новороссию (а не самостийную ДНР) ехали воевать первые добровольцы Славянска. Именно Новороссию – народную, социалистическую сегодня продолжает отстаивать Алексей Мозговой, один из самых популярных полевых командиров… Но идеи Новороссии входят в конфликт со второй концепцией, которую в последние месяцы насильственно продвигает «либеральное крыло» Кремля, которое ассоциируется с Владиславом Сурковым. 

Первая составляющая этой концепции – отказ от национализации и прочего опасного для кремлевских элит «коммунизма». Вторая – отказ от расширения Новороссии и даже от возвращения оккупированных территорий ДНР и ЛНР. Консервация двух марионеточных «маленьких Приднестровий» в искусственных «минских границах». Третий пункт (логично вытекающий из двух первых) – отказ от попыток построить народовластие и самодостаточную экономическую систему».

«…Какая может быть экономическая состоятельность, когда огромные Донецко-Макеевская, Луганская, Горловско-Енакиевская, Мариупольская агломерации разрезаны по живому линией фронта (тем более, если она станет официальной линией границы)? Когда большинство электростанций, магистральный газопровод, единственный порт, крупнейшие металлургические и машиностроительные предприятия находятся на оккупированных территориях? Это невозможно».

Отказ от дальнейших боевых действий и достижение мира для Петровского означает отказ от народовластия, экономической самодостаточности и самостоятельности, от «коммунизма», который угрожает кремлевским элитам. «Большая Новороссия» – «исторический и социальный проект», имманентный атрибут которого – «антиолигархическая, социальная составляющая» (не «антикапиталистическая, социалистическая»). Она является частью универсального, не отмеченного кавычками, Русского мира, а вовсе не партикулярной «самостийной» (как Украина) ДНР. Этот проект тяготеет к экономической самодостаточности, его нельзя «резать по живому» – две метафоры, которые традиционно используют, говоря про Советский Союз. За эту универсальность «ехали» (кто и откуда?) воевать в Славянск. Также в тексте трижды встречается словосочетание «Русская весна» с позитивными коннотациями и без кавычек (кроме первого раза). В другом месте Петровский пишет про общность «советских людей» и «интернационализм» имперской идентичности:

«В ментальном плане Донбасс был, в большей степени, не российским, а советским. Это регион, в котором – в силу исторических особенностей его освоения – реально удалось создать ту самую интернациональную общность советских людей. Русский язык, ассоциация себя с общерусским культурным пространством здесь – не признак русской этничности».

«Я не хочу, ни в коей мере, быть адвокатом русского национализма – но явное мировоззренческое различие между им и национализмом украинским я вижу. «Бандеровские» идеи это национализм этнический, национализм «земли и крови». В урбанизированном интернациональном регионе подобные «хуторянские» концепции выглядят дикостью – под каким соусом их ни подавай. Русский национализм, в том виде, в котором он продвигается в Новороссии – это концепция имперская, подразумевающая расширение русского мира как надэтнической, объединяющей структуры».

Таким образом, можно предположить, что Петровский рассматривает «Большую Новороссию» как зародыш будущего обновления «надэтнического единства», как универсалистский, а не очередной партикулярно-самостийный проект. С другой стороны, пока нет «экономической самодостаточности» и есть зависимость от многих видов ресурсов, эти идеи не стоит озвучивать прямо, а нападать можно лишь на «либеральную» часть Кремля. Вообще критика российского политического руководства в тексте присутствует, просто она весьма осторожная, завуалированная. С такой точки зрения, участие в военных действиях добровольцев из России с красными звездами или с триколорами не выглядит тем, от чего нужно открещиваться.

 

 

В предыдущем фрагменте можно увидеть выражение, которое может быть охарактеризовано как социальный расизм, когда более высокая урбанистическая культура противопоставляется более низкой аграрной. То же самое Петровский позволяет себе, когда сравнивает протесты в Киеве и Донецке по социальному и региональному происхождению участников, но там это не так очевидно. Но вернемся к вопросу о войне. Выше уже было отмечено, что борьба с фашизмом не заканчивается урегулированием границы, и этим тезисом Петровский заканчивает свой текст:

«Да, я, как и все мои товарищи, оставшиеся на этой земле, выступаю категорически против продолжения «перемирных» спекуляций. Нам не нужно «худого мира» – слишком уж он прохудился. Я не верю в перемирие, во время которого гибнут сотни гражданских. Не верю в перемирие, во время которого предприятия Новороссии продолжают перечислять налоги в украинский бюджет (в том числе и «военный сбор»), а Украина при этом оставляет местных стариков без средств к существованию… Я верю только в МИР после полного освобождения Донбасса от оккупантов и всей Украины – от затопившего ее коричневого гноя».

О военных действиях и военных преступлениях Осадчук говорит коротко (самый короткий ответ в интервью) и довольно откровенно. Признается, в частности, что мирное население страдает от боевых действий, в том числе и со стороны украинской армии:

«Это делают как сами оккупанты, так и временами украинские войска. Последние главным образом в порядке ответных действий, хотя и не всегда. Военные преступления совершаются обеими сторонами, как и на любой войне».

Обстрел населенных пунктов назван «военным преступлением», есть много фактов таких преступлений и/или имеют место иные типы преступлений, поскольку это слово употреблено во множественном числе. Из ответа не очень понятно, идет ли речь о том, что «оккупанты» обстреливают подконтрольные им территории, или о том, что они обстреливают мирные объекты вообще. В вопросах интервьюера говорилось именно о территориях, а не о населенных пунктах или гражданских объектах. Большинство таких обстрелов со стороны украинской армии производятся в ответ на огонь из населенного пункта или гражданского объекта – так называемая «ответка». Преступления, в том числе и украинской армии, признаются и квалифицируются как преступления и объяснены тем, что без этого ни одной войны не бывает.

Ответ на этот вопрос у Петровского намного более развернут и противоречив. Вначале он «сочно» описывает мирные жертвы обстрелов. Затем сводит все обвинения в адрес своей стороны до наиболее абсурдного (хотя и пишет, что не хочет это обсуждать, но только это и обсуждает) – «ополченцы обстреливают сами себя». В следующем предложении он признает, что обстрелы населенных пунктов, занятых противником, – обычная практика обеих сторон, но подает это признание как опровержение выдумок «украинской пропаганды»:

«Горячечный бред украинской пропаганды о «террористах, которые обстреливают сами себя», обсуждать не хочется. Надеюсь, меня сейчас читают люди, не потерявшие здравый смысл. Населенные пункты, которые контролирует ополчение, обстреливают украинские силовики. А по тем, что подконтрольны украинцам, бьют ополченцы (и там, увы, тоже есть жертвы среди гражданских – хотя их количество несоизмеримо с погибшими от украинских снарядов). Утверждения о неких «провокациях для дискредитации» нелепы с военной точки зрения. Даже если предположить, что ополченцы – действительно маньяки-террористы (и забыть о том, что под обстрелами живут, в том числе, их дети, жены и матери), остается непонятным – кто будет тратить драгоценные снаряды на стрельбу по своим городам в тот момент, когда тебя осаждает противник».

Наконец, даже обвинения, сведенные к наиболее абсурдному варианту, автор не опровергает по сути: ни один из доводов не исключает самой возможности такой практики, но лишь показывает точку зрения автора насчет ее правдоподобности. Но наиболее интересно то, о чем автор молчит. А молчит он об использовании мирного населения в качестве живого щита (провоцирования «ответок»), что является намного более распространенным обвинением, которое мы находим, в частности, в тексте Осадчука. В следующих двух абзацах ответа на этот вопрос автор пишет о неточности артиллерии и об ответственности использующей ее украинской армии, забывая, однако, что в первом абзаце признал такую практику обоюдной. Такие противоречия можно объяснить конфликтом идентичностей или внутренним конфликтом между исследователем и должностным лицом, «бойцом информационного фронта». Утверждения обоих авторов про большую или меньшую (или равную, если бы кто-то высказал этот тезис) часть жертв или преступных актов представляются безосновательными, поскольку ни у одного из них нет доступа даже к тем фрагментарным данным, которыми владеют штабы. Однако, вероятно, именно таково настроение большинства комбатантов в зоне конфликта: «враг виновен в большей степени».

В противоположность ситуации с употреблением заглавной буквы у Осадчука, у Петровского слова «майдан», «евромайдан», «антимайдан» написаны со строчной буквы, взяты в кавычки или заменены на словосочетания типа «антимайдановские движения». В словосочетании «Юго-Восток Украины», которое встречается несколько раз, все слова начинаются с заглавной буквы, что подчеркивает самобытность региона, его самодостаточность, независимость и некоторое единство:

«Начинался так же, как и по всему бывшему Юго-Востоку Украины – с неприятия евромайдана – на котором ежедневно реяли флаги националистов и неонацистов, звучали кричалки про «нескачущих москалей» и «героев нации»».

Если бы автор хотел выразить в своем утверждении мысль о независимости этих двух составных частей, он мог бы употребить конструкцию «Юг и Восток»; таким образом, три заглавных буквы в этом словосочетании возвращают нас, с учетом контекста, к проекту Новороссии, с соответствующей ментально-географической конструкцией.

 

 

Перед этим словосочетанием мы имеем слово «бывший», что подчеркивает, с одной стороны, исконную самобытность указанных территорий, а с другой – то, что настал конец то ли их принадлежности к Украине, то ли украинскому государству. Можно заметить, что в этом предложении слово «евромайдан», как и слово «майдан» на протяжении всего интервью, употреблено со строчной буквы. В перечислении конкретных инициатив Киева, которые привели к войне, мы находим идеологически значимые маркеры:

«Что стало толчком к силовому противостоянию на востоке? Захват власти в Киеве, «ленинопады», идиотское постановление об отмене закона о региональных языках, назначение на Востоке губернаторов-олигархов…».

Текст Петровского говорит с читателем языком эмоций, а не рацио, аргументы тонут в болоте патетики и красноречия. Ответ едва ли не на каждый вопрос он сопровождает пассажем, апеллирующим к чувствам потенциального читателя, – текст прямо-таки изобилует такими мелкими фрагментами. Например, в одном пассаже автор называет Павла Губарева просто по имени при упоминании об аресте последнего вместе с другими активистами:

«…когда мы впервые услышали о «Русской весне», Народном ополчении Донбасса и Павле Губареве. В середине марта, после ареста Павла и многих других активистов…».

Невольно возникает симпатия к человеку, которого назвали просто по имени и который пострадал от репрессий государственного аппарата, изображенных как массовые. То же относится к следующему пассажу, расположенному под тем же вопросом интервью – просьбой к автору рассказать о себе и своей деятельности:

«Нам не приходилось стрелять в противника. Но от опасностей войны такой статус не защищает. Из дюжины людей, которые входили в первый состав моего отдела, трое прошли через украинский плен. Были освобождены в сентябре, по обмену. Вернулись переломанные, после нескольких недель пыток и издевательств. Среди них – Юрий Юрченко, театральный режиссер и драматург, гражданин Франции, который в мае приехал добровольцем в Славянск… А еще двоих – дагестанца Вагида Эфендиева и Афанасия Коссе (гражданина Греции, родившегося в Донбассе) уже нет в живых. Оба погибли в донецком аэропорту. В ноябре, с разницей в несколько дней».

Можно видеть, как далеко приходится заходить автору, чтобы рассказать то, что он хочет, а не отвечать исключительно на вопрос интервьюера. Цель этого пассажа – вызвать симпатию к мирным (и это подчеркнуто) людям культуры, которые «прошли через» плен; двое из них были впоследствии убиты. Для левой аудитории, чувствительной к романтике соцреализма, у автора есть фрагмент про социальный состав повстанцев:

«Вы знаете, шахтер, который работает в забое, не может скрыть свою профессию – у него вокруг глаз ободок из угольной пыли. Людей с такими глазами было множество и тогда, на первых митингах в Донецке, и сегодня – в любом из подразделений вооруженных сил Новороссии».

В тексте ни одна другая группа так не акцентирована и не описана с такой нежностью и теплотой. Свои, близкие, рабочие люди, которые словно пришли к нам из песен Расторгуева. Правда, в других местах автор неохотно пишет про другой – социально и идеологически – контингент, но симпатии читателя с левыми сантиментами этот фрагмент привлекает. В целом автор говорит о межклассовом, народном или даже национальном характере как протестов, так и военных действий:

«Просто люди самых разных гражданских профессий, большинство из которых приехали сюда без боевого опыта за плечами. Но большинство подразделений составлено, в основном, из местных жителей […] Но какой-то общей закономерности в социальном составе нет. Разные люди приходят в ополчение […]».

В первых абзацах использован классический литературный прием, цель которого – добиться, чтобы читатель ассоциировал себя с автором или героем повествования. Петровский дважды акцентирует внимание на том, как он сомневался в нарождающемся движении. В следующем абзаце он пишет об «Одесской трагедии» как о том событии, после которого сомнений уже не было:

«Не могу сказать, что наше участие было очень уж активным, – прямо скажем, тогда мы сильно недооценили масштаб разворачивающихся событий – и участвовали в них постольку-поскольку. Несколько раз дежурили ночью у памятника. Вышли под красными флагами […] Не было уверенности в том, что движение идет по правильному пути и не будет окончательно разгромлено в ближайшее время».

«Вернулся в общественную жизнь я на следующий день после Одесской трагедии. Тогда у меня – как и у многих жителей Юго-Востока – отпали «интеллигентские сомнения»…».

Автор берет читателя, который сомневается, проецирует это сомнение в текст о себе в прошлом, а затем рассеивает это сомнение с помощью формальных приемов. О важности этого события в символическом поле свидетельствует превращение его в имя собственное с помощью заглавной буквы, а также частота упоминаний в тексте – их насчитывается четыре.

 

 

Своих бывших однопартийцев Петровский обвиняет в том, что они слишком мало сделали для проекта Новороссии, обвиняет партийное руководство в «грантоедстве» и пытается «приватизировать» смерть одного из активистов. Также есть нечто, что можно квалифицировать как реплику в духе антизападного изоляционизма: о большей виновности тех людей, которые находятся в эмиграции в Берлине, чем тех, кто в Москве или в Крыму:

«Вот только моральной поддержкой все, в основном, и ограничивается. Не для всех. Андрей Бражевский, участник объединения, погиб возле дома профсоюзов в Одессе. Другие «боротьбисты» позже были арестованы в этом же городе. Ну а лидеры движения, при этом, сидят в эмиграции – кто в Крыму, кто в Москве, а кто и в Берлине. Получают какие-то гранты, проводят какие-то митинги, делают заявления. В поддержку восставшего Фергюссона, например… Вот только в Новороссии давно их, почему-то, давно не видно».

Трагические события в Одессе занимают весьма важное место в повествовании про Новороссию. Консолидация коллектива вокруг жертв – хрестоматийное явление для национальных мифологий, от Жанны д’Арк до Кенигсплац. Мобилизационный потенциал национальных трагедий трудно переоценить, и если виктимизация и глорификация «Небесной сотни» важна для одного проекта, то «Одесская трагедия» – для другого:

«Все изменилось после одесского Куликова поля. Пацаны, которые еще вчера безразлично пили пиво где-нибудь во дворе, в 100 метрах от ОГА, на следующий день уже обсуждали, где добыть оружие. Трагедия Одессы, а особенно – совершенно дикая реакция на нее проукраинской публики (все эти «шашлыки из колорадов») показала, что теперь это уже не чужая война. Это общая война за выживание. Так в очередной раз украинская «патриотическая» публика сделала для развития сепаратизма в разы больше чем Стрелков, Путин и все пророссийские активисты Юго-Востока вместе взятые… Ну, а потом было 9 мая в Мариуполе, расстрел гражданских во время референдума в Красноармейске, первые артобстрелы Славянска, авиаудар по Луганской ОГА… Даже тогда еще никто не мог представить всей глубины ада, который украинские «освободители» вскоре устроят осажденным городам Донбасса».

Употребляется словосочетание «проукраинская публика», хотя речь идет о шовинизме, а не о симпатиях к национальному проекту. Таким образом, шовинизм показан органической частью украинской идентичности. С другой стороны, плодотворным представляется исследование влияния социальных сетей на конструирование образа врага, а также опасности, которую несет разжигание шовинистических настроений со стороны не только обычных пользователей, но и совершенно сознательных сторонников определенных социальных проектов. Взятое в кавычки слово «патриотическая» показывает, что сам автор либо употребляет его как эвфемизм для обозначения ультраправых, либо считает, что существует некий подлинный и приемлемый для левого патриотизм, критериям которого украинская публика не удовлетворяет.

В следующем фрагменте автор говорит про непонимание того, что нарушение территориальной целостности государства вызывает определенную реакцию репрессивного аппарата этого государства:

«Повторюсь – никто, голосуя на референдуме, не ждал войны с десятками тысяч жертв и полного разрушения всего привычного уклада жизни. Но это не значит, что те, кто остался здесь, хотели бы вернуться в состав Украины. Той Украины, армия которой на протяжении долгих месяцев занимается физическим истреблением этих людей. Да, люди хотят, чтобы война закончилась. Закончилась победой».

Это говорит нам о том, насколько важную роль сыграла относительно безболезненная аннексия Крыма, насколько на крымский сценарий рассчитывали активные участники сепаратистского движения. Подтверждение этому содержится в другом фрагменте:

«События в Крыму и многозначительные заявления Путина о том, что «русские своих не бросают» помогли окончательно оформить этот протест как пророссийский. […]ожидания большинства были наивными. Очень многие верили в то, что у нас теперь будет «как в Крыму» – и Донбасс быстро и бескровно войдет в состав России».

Приведено уже немало фрагментов, апеллирующих к эмоциям читателя, их должно быть достаточно, чтобы подкрепить вывод об эмоциональной перегруженности текста Петровского. В предпоследнем фрагменте и в некоторых других можно увидеть отношение автора к военным действиям, а именно – отстаивание войны до победного конца, до «освобождения» от «оккупантов» – по крайней меретерриторий ДНР и ЛНР. Что касается военной демократии, то Петровский воспринимает «ополчение» как временную структуру, которой присущи скорее негативные явления и на базе которой следует создать регулярную армию:

«Было немало печальных эпизодов, когда под вывеской ополчения прятался обыкновенный криминал – с рэкетом, крышеванием и прочими приветами из 90-х. Это реальность непривлекательная, но неизбежная в условиях гражданской войны. По мере формирования на базе ополчения регулярной армии, эти негативные явления постепенно вычищаются».

В некоторых пунктах авторы говорят почти одно и то же, только каждый – про движение, к которому присоединился, и про своих противников. И, несмотря на то, что разница есть, и она важна, эта схожесть требует пояснения. В частности, оба считают, что господство в их движениях националистической символики, риторики и повестки обусловлено «исторически», является определенной аномалией, и вина за это в значительной мере лежит на левых организациях.

«Эстетика и риторика демократической революции в Украине, которые действительно можно назвать национально-патриотическими, были заданы исторически. Трагические эпизоды советского опыта в Украине воспринимаются особенно болезненно, а так называемая КПУ всегда была верной шавкой олигархического режима Януковича. При этом националистические силы активно действовали во всех сферах жизни украинского общества с 1991 года. Поэтому когда восстание столкнулось с необходимостью политической артикуляции своих требований, которые сами по себе имели мало общего с каким-либо национализмом, оно не нашло для себя другого языка, кроме национал-патриотического, услужливо предложенного многочисленными правыми» (Осадчук).

«Вернусь к теме национализма – триколоров, «русскомирства», православия и остальных немилых сердцу левака явлений, с которыми прочно ассоциируется Новороссия. Да, все это есть. И левые могут винить только себя в том, что они не смогли направить это движение в более привлекательное для себя русло. Мы занимались теоретическими спорами, внутритусовочными разборками. Но начало переломных исторических событий у нас на родине стало для нас полной неожиданностью. А вот местные пророссийские активисты (которых мы считали забавными маргиналами) оказались к этому готовы. Они смогли возглавить этот протест и дать ему желаемый окрас. Да, не без значительной финансовой и организационной помощи Малофеева, Дугина и других людей, хорошо известных тем, кто следит за ситуацией. Но смогли…» (Петровский).

«Что остается в этой ситуации делать левым, которые ассоциируют себя с этим регионом? Не лезть на рожон, накладывая анафему на всех, кто выступает под «неправильным» флагом. А воспринимать революцию такой, какой нам ее дала историческая реальность» (Петровский).

«О КПУ я уже ответил выше. Участвовали активно, но не смогли сохранить свое влияние. Но так называемые украинские несистемные левые, к которым относил себя и я, увы, показали себя еще хуже. Они, за редкими исключениями, продемонстрировали, что являются не более чем левыми либералами. По отношению к происходящему на Донбассе «евролевые» заняли, в лучшем случае, отстраненно-критическую позицию. А в худшем – сами пошли в карательные батальоны под нацистскими флагами» (Петровский).

Осадчук употребляет специфически маркированное определение «шавка» – его традиционно используют ультраправые для обозначения левых. Этот термин он пытается зарезервировать для КПУ, для тех, кто поддержал Януковича и выполняет заказы олигархов; таким образом автор «переводит» для «левеющей» публики классическое «комнатные собачки буржуазии» – если это сделано сознательно. Если же это делается несознательно, то свидетельствует о копировании элементов гибридного нарратива «Автономного сопротивления» (укр. «Автономний опір»), членом которого автор является в настоящее время.

Попробуем «синтезировать» схему Осадчука. Майдан – это восстание против диктатора (диктатуры) и одновременно одно из звеньев в процессе демократической революции в Украине. Этот процесс столкнулся с внутренней и внешней контрреволюцией с безусловным приматом внешней (интервенция, оккупация). Кроме того, большая часть населения Крыма (которая годами находилась в информационном поле российских СМИ) не смогла воспринять национально-патриотическую эстетику и риторику Майдана (заданную исторически), которая была слепо скопирована со столичного Майдана без учета местной специфики. Эти факторы не позволили большинству людей воспринять события как свою революцию и обусловили их симпатии к контрреволюционным силам.

АТО – еще одно звено в процессе демократической революции – защита от кремлевского империализма и контрреволюционной интервенции, поддержанной по тем или иным причинам частью населения. Если конец Майдана – не конец революции, то можно предположить, что конец АТО тоже не будет таковым. Этого в тексте нет, но это логичное продолжение предлагаемой автором логики и набора интерпретаций: защитить демократическую революцию от интервенции, которая прервала и сдерживает революционные преобразования, вернуться и возобновить процесс.

В рамках предлагаемой логики и системы интерпретаций читателя подталкивают к выводу: оппозиционные «на тот момент» партии сделали свое дело и после завершения военных действий, могут встать на пути «продолжения революционного процесса». Более того, на основании некоторых моментов можно предположить, что завершение военных действий победой над «оккупантами» и продолжение революционного процесса в Украине пойдут на пользу прогрессивным силам в самой России, поможет ей избавиться от «политики Кремля» и определения «имперская». Правда, в рамках разных нарративов под этим можно понимать очень разные вещи, от простой смены политики (возможно, даже только внешней) до кардинального переформатирования политической карты Российской Федерации.

 

 

На взгляд Петровского, в Киеве произошел ультраправый государственный переворот, а население «бывшего Юго-Востока Украины» столкнулось с угрозой для себя, и это спровоцировало начало национально-освободительной революции. Революция началась с координировавшихся и финансировавшихся партией власти структур, которые затем смогли привлечь значительную часть местного населения в свои ряды благодаря тому, что перестали ассоциироваться со «старой властью». Значительно было участие актива КПУ и «пророссийских организаций».

Взятие под контроль территорий «Большой Новороссии» – необходимая предпосылка реализации «социального» проекта, поэтому военные действия желательны и оправданы, в отличие от «мирных» спекуляций, которые ставят целью превращение этого проекта в марионеточное государство. Участие в этих военных действиях добровольцев, советофилов или «имперцев» из России не является дурным или аномальным явлением, ведь это также и их проект.

Для того, чтобы оправдать определенные практики, необходимо сконструировать такого «другого», на фоне которого выглядишь менее страшно и для борьбы с которым можно оправдать очень многое. Петровский постоянно сравнивает движение, к которому принадлежит, с Майданом, но отталкивается от Майдана – того Майдана, образ которого был сконструирован для тотальной дегуманизации протестов против политики Януковича. Осадчук говорит о (большем) зле, которым является Путин, и о несчастьях, пришедших на крымскую землю. Но Осадчук ссылается на «зло» лишь один раз, когда оправдывает собственное участие в военных формированиях, тогда как Петровский выстраивает вокруг образа врага основную линию изложения.

По тем идеологическим маркерам и типу рассуждений, которые мы находим у Осадчука, его вполне можно назвать марксистом с элементами антиавторитаризма, характерными для «новых левых». Присутствует незначительный сантимент по отношению к украинскому национализму – его «демократической» и «антиимпериалистической» составляющей, присутствует риторика украинских «социал-националов» или «левеющих». В аргументации Осадчука преобладает апелляция к рацио (речь идет не о сути аргументов, а о стратегии), в аргументации Петровского преобладает апелляция к эмоциям и значимым идеологическим маркерам.

Петровский представляет нам картину разложившегося «советского патриотизма» – формы государственного национализма, которая пытается соединить классовое с национальным и оправдать реальную политику государства. Этот гибридный нарратив рождается во 2-й половине 30-х гг. в СССР, когда происходит постепенная аппроприация национальных мифологий и выстраивание «социальных» этноцентрических нарративов в РСФСР и в республиках. Стоит отметить, что с тех пор этот нарратив кардинально изменился. Петровский принадлежит к нациетворческой элите, которая на основе региональной идентичности стремится создать или «перезапустить заново» «прогрессивную» нацию (нацию-пролетария) и «государство». Свою историческую миссию как левого он видит в привнесении в эту идентичность классового звучания: единственное различие между имперским и социалистическим универсализмом в Донбассе для него и состоит в этом классовом сознании.

Система аргументации сторон в пользу активного участия в военном конфликте весьма похожа, но опирается на диаметрально противоположные интерпретации действительности. Осадчук говорит фактически о буржуазной (национально-демократической) революции, так же как и Петровский (о национально-освободительной). Оба призывают воевать за эту революцию, выступая за временное классовое перемирие в рамках своего проекта.

Чья интерпретация действительности более инструментальна, с учетом тех целей, которые ставят перед собой разные группы украинских левых, – пусть решает для себя читатель на основе приведенного материала или обратившись к первоисточникам: данный текст не ставил своей целью это определить. Выдвину предположение, что интерпретации во многом являются результатом, а не исходной причиной политической ориентации наших авторов. Если выбор стороны конфликта был задан заранее, возможно, под влиянием в том числе и неотрефлексированных (националистических) мотивов, то возникает потребность рационализировать собственные практики в рамках значимой мировоззренческой системы – той или иной инварианты марксизма. Вместе с тем, некоторые аргументы сторон могут быть вполне рациональными и заслуживающими разбора. Но способ выработки этих аргументов, их функция, риторическая культура и метанарратив информационной войны делают дискуссию с целью приближения к реальности (и, соответственно, выбора рациональной тактики) почти невозможной.

 

Приложение к русской версии: интервью с Максимом Осадчуком (январь 2015 г.)

«Спільне»: Расскажи немного о себе. Чем ты занимался в последний год, какое отношение имеешь к событиям?

Максим Осадчук: Я родился и 22 года прожил в Крыму. На протяжении последнего года преподавал политологию и историю Украины в Таврическом университете (Симферополь), параллельно работал журналистом-фрилансером и занимался социальным активизмом по мере возможности. В силу специфики своих профессий и гражданской позиции я с самого начала украинской революции принимал в региональных событиях достаточно активное участие. 

«Спільне»: Расскажи про начало Майдана в Крыму. Каковы, на твой взгляд, были причины зарождения этих протестов? Какие тогда происходили основные события? 

М.О.: Начало Майдана в Крыму стоит отсчитывать с 1 декабря 2013 года, когда в Симферополе оппозиционные на тот момент партии, общественные организации и просто люди, возмущенные жестоким разгоном студентов в Киеве, вышли на демонстрацию. В ней приняло участие около 400 человек. В масштабах политической жизни полуострова довольно много. Потом митинги и вече на площади Ленина в Симферополе продолжались вплоть до победы киевского Майдана. Последней массовой акцией в рамках революции был большой митинг, организованный Меджлисом крымскотатарского народа под стенами парламента АРК 27-го февраля, в котором участвовали свыше 10 тысяч человек. На следующую ночь русский спецназ занял основные здания власти на полуострове. Началась оккупация. Последующие протестные акции в Крыму проходили уже в рамках движения за единую Украину. Среди причин, спровоцировавших взрыв протестной активности в регионе, стоит выделить две группы: «общемайдановские» и локальные. Первые хорошо известны и универсальны для всех майданов: недовольство полицейским насилием, авторитарным государством и падением социальных стандартов. Вторая группа связана с реалиями жизни АРК при власти Партии регионов: присвоение чиновниками и бизнесом все больших площадей общественного и курортного пространства, «криминальная рента», попытки подавить всякую оппозиционную деятельность и так далее.

«Спільне»: Насколько стихийными были эти митирги? Как бы ты оценил влияние на них со стороны парламентской «оппозиции»? 

М.О.: Представители оппозиционных партий (Батькивщина, Свобода, УДАР) действительно инициировали акции крымского Майдана на первых порах, но со временем он стал широкой дискуссионной и политической площадкой, в деятельности которой принимали участие самые разные протестные силы: от местных ультраправых до анархистов и антифашистов. На каком-то этапе было принято решение не вести партийную агитацию в рамках крымского Майдана, а утвердить вместо этого совместный список требований и общую эстетику (национальный флаг и символика). Не все левые активисты, принимавшие участие в майдановских собраниях, остались этим довольны. 

«Спільне»: Каков был социальный состав этих митингов?

М.О.: Большую часть постоянных участников регионального Майдана составляла интеллигенция: журналисты, преподаватели, гражданские активисты, представители партийной оппозиции. Были представлены студенты, мелкий бизнес и некоторое количество рабочих, ранее задействованных в социальных протестах.

«Спільне»: Как левые участвовали в этих событиях? 

М.О.: Группы симферопольских марксистов и анархистов стали активно участвовать в событиях с того момента, как Евромайдан стал собственно Майданом. Ранее невиданный в независимой Украине всплеск полицейского насилия против мирных протестующих оттеснил на второй план требование евроинтеграции, заменив его лозунгом восстания против диктатора. 1-е декабря стало началом общенародной демократической революции. Участие крымских левых в Майдане было разноплановым: мы выступали на митингах и собраниях, раздавали листовки, проводили семинары, посвященные необходимости придания движению более ярко выраженного антиолигархического характера. Уличные антифа охраняли Майдан от атак титушек, а позже обеспечивали безопасность участников движения за единую Украину. 

«Спільне»: Была ли возможность придать этому движению более понятную для юго-восточных регионов (и в частности для Крыма) направленность, без уклона в национал-патриотизм? Почему это не удалось? 

М.О.: Эстетика и риторика демократической революции в Украине, которые действительно можно назвать национально-патриотическими, были заданы исторически. Трагические эпизоды советского опыта в Украине воспринимаются особенно болезненно, а так называемая КПУ всегда была верной шавкой олигархического режима Януковича. При этом националистические силы активно действовали во всех сферах жизни украинского общества с 1991 года. Поэтому когда восстание столкнулось с необходимостью политической артикуляции своих требований, которые сами по себе имели мало общего с каким-либо национализмом, оно не нашло для себя другого языка, кроме национал-патриотического, услужливо предложенного многочисленными правыми. Крымский Майдан слепо копировал формы киевского, не учитывая культурно-исторических особенностей региона. Относительное превосходство оппозиционных партий и правых на симферопольском Майдане не позволило предложить движению более подходящие для локальной ситуации формы.

«Спільне»: Что ты можешь сказать о насилии по отношению к сторонникам Майдана и единой Украины в Крыму? Каковы были причины этого насилия? 

М.О.: Активисты и сторонники крымского Майдана неоднократно подвергались избиениям и похищениям, устраиваемым титушками и «правоохранителями». С одной стороны, это было типичное контрреволюционное насилие рушащейся власти. С другой – оно подпитывалось настроениями значительной части крымчан, не принявших Майдан как «свою» революцию и находящихся под многолетним продуктивным влиянием российской пропаганды. 

«Спільне»: Почему из Крыма ты перебрался именно во Львов?

М.О.: Во-первых, с целью получить второе высшее образование во Львовском университете. Во-вторых, во Львове наиболее активно действует уникальное для СНГ по своим масштабам и влиянию социально-революционное движение – Автономний Опір, членом которого я являюсь уже почти год. В-третьих, в силу культурной привлекательности региона. Ну и так далее. 

«Спільне»: Что ты можешь сказать по поводу распространенных там настроений? Насколько широко встречается определенный региональный шовинизм по отношению к Донбассу или Юго-Вогстоку Украины в целом?

М.О.: Ровным счетом никакого регионального или национального шовинизма по отношению к жителям Юго-Востока я за полгода жизни во Львове не заметил. Едва ли не треть львовян – русскоговорящие. Популярность ультраправых партий (ВО «Свобода» и «Правый сектор») здесь на порядок ниже, чем во многих других регионах Украины, вопреки распространенным стереотипам. Напротив, из личного опыта знаю, что, например, в Севастополе можно средь бела дня быть избитым просто за использование украинского языка. Кроме того, Западная Украина, по моим впечатлениям, – регион с наиболее развитым и успешным гражданским обществом в стране. 

«Спільне»: Каково было твое участие в активизме во Львове?

М.О.: Во Львове я продолжил активистскую деятельность в рамках АО. Кроме регулярных социальных, экологических и антизастроечных акций, нам удалось успешно перенести симферопольский опыт Свободной школы во Львов. Это образовательный проект, основанный на принципах либертарной педагогики. За три месяца функционирования школы на базе социального центра АО во Львове мы смогли сформировать круг постоянных участников проекта, насчитывающий от 50 до 100 человек. Сейчас Свободная школа действует с минимальным участием старых активистов, опираясь на самоорганизацию ее слушателей и лекторов. 

«Спільне»: Как человек, имеющий отношение к разным регионам Украины, скажи: что, по твоему мнению, стало причиной эскалации войны на Востоке?

М.О.: Мой ответ будем однозначным: если бы не империалистическая политика Кремля, снова ставшего «жандармом Европы» – самым реакционным государством на континенте, никакой войны не было бы. Вероятно, период политического противостояния и уличных столкновений между сторонниками Майдана и Антимайдана затянулся бы на несколько месяцев, однако до войны бы дело не дошло. «Гражданская война в Украине» – это низкопробный идеологический конструкт, на деле мы имеем классическую иностранную интервенцию. 

«Спільне»: Насколько значительно влияние на это украинского правительства?

М.О.: Со стороны украинского правительства наблюдается огромная куча ошибок и непродуманных действий, однако его роль в эскалации конфликта, на мой взгляд, сугубо второстепенная. 

«Спільне»: Почему ты сам присоединился к АТО?

М.О.: Я считаю, что революцию нужно защищать: как от внутреннего врага, так и от внешнего. В последний год Путин показал свою натуру всему миру, а настолько очевидное зло надо останавливать любой ценой. Мне больно видеть, что происходит сейчас с моим Крымом, где до оккупации не было никаких национальных конфликтов, а сейчас трупы крымских татар, не поддержавших аннексию, находят в канавах чуть ли не каждую неделю, не говоря уж про формирование вертикали власти, не брезгующей откровенным террором против инакомыслящих. Моего друга анархиста Александра Кольченко ФСБ кинула в тюрьму по надуманному обвинению на 10 лет. Я не хочу, чтобы весь этот ужас захлестнул всю Украину. Поэтому я здесь, доброволец в «Айдаре».

«Спільне»: Как ты оцениваешь социальный состав и регионы происхождения добровольцев АТО? Что ты можешь сказать о присутствии среди них левых и ультраправых? Если левые в меньшинстве, не приходится ли им мимикрировать и поддерживать (или замалчивать) очевидно правые действия своих товарищей по оружию (например, снос памятников Ленину)?

М.О.: Среди участников АТО представлены все регионы Украины. В нашем, например, взводе есть тернопольцы, луганчане, харьковчане и три крымчанина. Тут есть железнодорожники, таксисты, механики, журналисты, учителя, безработные и даже депутаты местных советов. Если говорить об АТО в целом, то как ультраправые, так и левые пребывают в меньшинстве. Большинство составляют люди общедемократических или умеренно-патриотических взглядов. С другой стороны, правых здесь в десятки раз больше левых. Последних, по моим данным, едва ли наберется 50 человек. Это связано в том числе и с различиями в политической культуре. Фашисты видят в бесконечной войне цель жизни, а для многих левых война неприемлема в принципе, даже если эта она носит справедливый характер. За три месяца в Луганской зоне АТО я видел очень мало действий, исходящих от добровольцев, которые хотя бы с натяжкой можно было назвать правыми, если, конечно, не считать таковыми непосредственно боевые действия. Что же касается памятников, то я лично глубоко убежден, что снос идолов – это правильно и похвально. В случае с Лениными в Украине эти памятники имеют совершенно очевидное идеологическое значение: советская оккупация, сталинизм и имперство. Я думаю, сам Ленин поддержал бы снос этих истуканов. Само собой, плохо, что в большинстве случаев это делают правые. Ведь должны делать левые. 

«Спільне»: Что ты думаешь о возможности поддержки украинских войск со стороны НАТО и иных западных структур?

М.О.: Это сложная тема. С одной стороны, я за сохранение внеблокового статуса Украины. С другой – очевидно, что в случае начала полномасштабной войны с Россией Украина сама по себе обречена на поражение. Думаю, вопрос о размещении иностранных войск на территории нашей страны должен решаться путем максимально широкого обсуждения и референдума. 

«Спільне»: Обстрелы территорий, подконтрольных «народным республикам», – кто это делает и с какой целью (если необходимо уточнить: сознательный террор, непопадание по военным целям, провокации с целью дискредитации)?

М.О.: Это делают как сами оккупанты, так и временами украинские войска. Последние главным образом, в порядке ответных действий хотя и не всегда. Военные преступления совершаются обеими сторонами, как и на любой войне. 

«Спільне»: Насколько серьезной поддержкой пользуется сейчас АТО в Донбассе? Не привела ли война к разочарованию в идее государственности Украины?

М.О.: Поддержка единства Украины на Донбассе сейчас, по моим наблюдениям, около 50%, и есть тенденция к росту. С начала АТО ситуация заметно изменилась. Многие местные жители, ранее поддержавшие сепаратистов, успели поменять свое мнение в ходе войны, глядя на очевидную неспособность руководства "народных республик" обеспечить нормальную жизнь на подконтрольных территориях. При этом я не могу сказать, что местные однозначно симпатизируют украинскому государству.

«Спільне»: Кто сейчас, на твой взгляд, оказывает основное влияние на руководство добровольческих батальонов АТО? Можем ли мы сейчас выделить какие-то фракции среди политических фигур и полевых командиров?

М.О.: Оперативное руководство батальонами осуществляют советы полевых командиров непосредственно на позициях. После Иловайского котла украинские военные научились скептично относиться к указам генералов и штабистов. Политпартии пытаются сделать батальоны лояльными себе через комбатов-нардепов, однако на местах уровень доверия к чиновникам и политикам находится на нуле, причем у абсолютного большинства бойцов. Среди всех лиц, причастных к командованию, можно выделить две условные фракции: «ястребов», настаивающих на продолжении войны до освобождения Донецка и Луганска, и сторонников стабилизации границы по линии нынешнего перемирия, по крайней мере на ближайший период. 

«Спільне»: Насколько адекватно, по твоему мнению, отношение украинских левых к АТО и к ДНР?

М.О.: Об «украинских левых» как о сколько-нибудь целостном феномене после Майдана говорить не приходится. Мне в целом импонируют взгляды АСТ («Автономного союза трудящихся») на войну и ДНР/ЛНР. «Боротьба» стала откровенно контрреволюционной организацией, а многие «левые интеллектуалы» и ЛО («Левая оппозиция») занимают условно срединную позицию, будучи не способны выйти из плена абстрактного и бессильного пацифизма. В целом Майдан и последующие события показали почти полную политическую импотентность украинских «новых левых», что, конечно, печально. 

«Спільне»: Как ты оцениваешь перспективы Донбасса (политические, экономические, перспективы прогрессивной политики)?Чем, по-твоему, все закончится?

М.О.: В любом случае Донбасс как регион отброшен в своем развитии на много лет назад, и его восстановление точно не будет простым и быстрым. Все нюансы и вектор развития (или дальнейшего упадка) как Донбасса, так и вообще Украины будут зависеть от исхода войны, от грядущих потрясений в имперской России и, само собой, от продолжения революционного процесса в нашей стране.

 

Приложение к русской версии: интервью с Всеволодом Петровским (декабрь 2014 г.)

«Спільне»: Расскажи немного о себе. Чем ты занимался в последний год, какое отношение имеешь к событиям?

Всеволод Петровский: Я местный, из Донбасса. Родился в Артемовске, а большую часть жизни провел в Донецке. В университете получил специальность историка, потом работал журналистом. Последнее мое «довоенное» место работы – телеканал «Донбасс», сценарист детской программы. Никакой политики, никакой агрессии – хорошая, в целом, была работа. Но сейчас большинство моих бывших коллег переехали в Киев и Днепропетровск, на студии медиахолдинга «Украина». Рассказывают о «борьбе с терроризмом». Хотя некоторые «донбассовцы» остались здесь, работают на «сепаратистских» ресурсах. 

В событиях донецкого «антимайдана» принимал участие с февраля – как один из координаторов местного левого объединения «Рабочий клуб “Герника”». Не могу сказать, что наше участие было очень уж активным, – прямо скажем, тогда мы сильно недооценили масштаб разворачивающихся событий – и участвовали в них постольку-поскольку. Несколько раз дежурили ночью у памятника. Вышли под красными флагами на несколько митингов – в том числе на 12-тысячную демонстрацию 12-го марта, когда мы впервые услышали о «Русской весне», Народном ополчении Донбасса и Павле Губареве. В середине марта, после ареста Павла и многих других активистов, бывал на собраниях координационного совета местных оппозиционных движений. Там я познакомился с некоторыми из людей, которые вскоре стали политическими лидерами новой республики. Но, повторюсь, значение этих событий я тогда недооценивал. Не было уверенности в том, что движение идет по правильному пути и не будет окончательно разгромлено в ближайшее время. Так что от активной «сепаратистской» политики я вскоре отошел – и свидетелем провозглашения независимости ДНР в захваченной ОГА я стал просто как рядовой наблюдатель или, если хотите, «независимый блогер». 

Вернулся в общественную жизнь я на следующий день после Одесской трагедии. Тогда у меня – как и у многих жителей Юго-Востока – отпали «интеллигентские сомнения» о необходимости участия в событиях. Мой старый знакомый, который работал с Губаревым, предложили мне вести аналитическую программу для нового республиканского FM-радио, я согласился. Опыт был интересный. Потом было крайне насыщенное лето. Я параллельно работал корреспондентом агентства «Интерфакс», редактором сайта министерства информации ДНР и периодически записывал ту самую радиопрограмму. А с августа – перешел в ополчение, в политотдел республиканского министерства обороны. Работал там в отделе военных корреспондентов. Конечно, это была «полугражданская» работа. Нам не приходилось стрелять в противника. Но от опасностей войны такой статус не защищает. Из дюжины людей, которые входили в первый состав моего отдела, трое прошли через украинский плен. Были освобождены в сентябре, по обмену. Вернулись переломанные, после нескольких недель пыток и издевательств. Среди них – Юрий Юрченко, театральный режиссер и драматург, гражданин Франции, который в мае приехал добровольцем в Славянск… А еще двоих – дагестанца Вагида Эфендиева и Афанасия Коссе (гражданина Греции, родившегося в Донбассе) уже нет в живых. Оба погибли в донецком аэропорту. В ноябре, с разницей в несколько дней. 

Со мной, к счастью, ни ранений, ни плена, ни других крупных неприятностей к настоящему времени не случалось. Я служу в одном из крупных подразделений ополчения на территории ЛНР. Работа структуры, в создании которой я задействован, пока на стадии становления – так что о подробностях умолчу. 

«Спільне»: Расскажи про начало Антимайдана в Донецке. Каковы, на твой взгляд, были причины зарождения этих протестов? Какие тогда происходили основные события?

В.П.: Начинался так же, как и по всему бывшему Юго-Востоку Украины – с неприятия евромайдана – на котором ежедневно реяли флаги националистов и неонацистов, звучали кричалки про «нескачущих москалей» и «героев нации». Очередная майдановская история воспринималась как повторение «оранжевой революции» десятилетней давности. Правда, в 2004 г. наци-скинхеды не избивали невооруженных срочников цепями. Не летали коктейли Молотова, не захватывались с боями административные учреждения. И в Луганск, например, не приезжали, как в январе 2014 г., «мирные протестующие» с огнестрельным оружием в руках. В этот раз было ясно, что все происходящее – на порядок серьезнее, чем в «оранжевый год». И тем не менее, Донбасс, по вредной привычке, выработанной за годы полновластия Партии регионов, долгое время оставался политически пассивным. Да, зимой находились люди, выезжающие в Киев на митинги и силовые акции (пресловутые «титушки»). Была акция по охране Донецкого ОГА от потенциального захвата «правосеками» (хотя вряд ли на тот момент эта угроза была реальной). Многие из тогдашних «титушек» позже влились в ряды ополчения или стали гражданскими активистами народных республик. Но тогда на их деятельность большинство донбассовцев смотрело со стороны, предпочитая не лезть самим в опостылевшую политику. Они считали, что это «не их война», ограничиваясь язвительным обсуждением новостей о майдане и дежурным переругиванием со знакомыми «майдановцами» в интернете… Все начало меняться в конце февраля – когда госпереворот в Киеве стал реальностью. А события следующих месяцев раз за разом ликвидировали оставшиеся возможности взирать на происходящее в качестве сторонних наблюдателей. Людям пришлось, хотели они этого или нет, делать выбор, принимать сторону. 

«Спільне»: Насколько стихийными были эти митинги? Как бы ты оценил влияние на них со стороны «хозяев» области?

В.П.: Здесь нужно разделять события до свержения Януковича и после. Пока держалась старая власть – естественно, антимайдановские движения координировались и финансировались партией регионов. И в том числе поэтому не было широкого вовлечения жителей региона в эти движения. Что бы ни говорили о Донбассе, здесь никогда не было фанатичной преданности Януковичу и его окружению. Да, за них голосовали – вернее, не за них, а против тех, кто выступал в качестве их конкурентов, кто накачивал Восток и Центр страны риторикой о «донбасских рабах из копанок». Янукович был для местного социума таким себе «своим сукиным сыном». А после его бегства в конце февраля – которое здесь однозначно было воспринято как предательство – приставка «свой» отпала. И 1 марта – когда над Донецкой ОГА впервые поднялся российский триколор – была еще одна история с флагом. Несколько демонстрантов сорвали с находящегося неподалеку офиса регионалов их партийный флаг и сожгли его на крыльце администрации. И я не помню, чтобы кто-то пытался им помешать. 

С миллиардером Ахметовым, который еще недавно виделся безраздельным хозяином Донбасса, – та же история. Люди почувствовали, что есть шанс построить общество без ярма крупного капитала, – и крайне негативно реагировали на любые попытки Ахметова, Ефремова и других представителей ФПГ внедрить своих людей в ядро протестного движения. К сожалению – из-за огромного финансового и административного потенциала этих структур – полностью избежать этого проникновения не удалось. Это признал, сразу после своего освобождения из плена, и Павел Губарев, заявив, что на начальном этапе деньги у Ахметова брали все. Но и сегодня, в процессе внутренних конфликтов между командирами ополчения нет худшего обвинения, чем назвать оппонента ахметовским ставленником. 

Идейными вдохновителями выступлений, которые переросли в Русскую весну, стали, две силы: представители местных пророссийских движений (естественно, это не секрет, получившие неплохое финансирование от определенных сил в России) и активисты местных отделений КПУ. В Донецке, например, КПУ организовывало круглосуточные дежурства у памятника Ленину – с которых и началось низовое протестное движение в моем городе. В Славянске секретарь местной партячейки Хмелевой стоял у истоков создания ополчения – еще задолго до появления Стрелкова. Но постепенно представители компартии были отстранены от активного участия в политической жизни республик. И главная причина этого, на мой взгляд, в организационной слабости КПУ, которая попыталась усидеть на двух стульях (участвуя в украинских выборах) и официально отстраняясь от происходящего на востоке. В итоге и на Украине партия близка к уничтожению, и в Новороссии на серьезном уровне закрепиться не удалось. Правда, до недавнего времени выходец из КПУ Борис Литвинов занимал пост спикера Верховного совета ДНР. Но один в поле не воин. Свой пост он потерял, а коммунистическую партию ДНР, которую он пытался создать осенью, не допустили к ноябрьским выборам в парламент республики. 

«Спільне»: Каков был социальный состав этих митингов?

В.П.: Не проводил социсследований на эту тему. Но встречал людей из разных социальных групп. Были и учителя, и бизнесмены, и представители рабочего класса. Последних, по ощущениям, большинство. Дело в специфике региона. Если киевский майдан пополнялся, в основном, за счет столичного «среднего класса» и жителей деиндустриализованной украинской провинции – то на митинги в Донецк и Луганск массово приезжали люди из промышленных городков и поселков. В том числе, естественно, и горняки. Вы знаете, шахтер, который работает в забое, не может скрыть свою профессию – у него вокруг глаз ободок из угольной пыли. Людей с такими глазами было множество и тогда, на первых митингах в Донецке, и сегодня – в любом из подразделений вооруженных сил Новороссии. 

И лозунги, под которыми начиналось это движение, рождались в соответствии с его социальным составом, и с общими настроениями в регионе. Три главных принципа Новороссии – народовластие, антифашизм и антиолигархизм – остаются неизменными и сегодня. Хотя их и пытаются всячески закамуфлировать те, кто утверждается во власти сейчас, в «эпоху минских перемирий».

«Спільне»: Как левые участвовали в этих событиях?

В.П.: О КПУ я уже ответил выше. Участвовали активно, но не смогли сохранить свое влияние. Но так называемые украинские несистемные левые, к которым относил себя и я, увы, показали себя еще хуже. Они, за редкими исключениями, продемонстрировали, что являются не более чем левыми либералами. По отношению к происходящему на Донбассе «евролевые» заняли, в лучшем случае, отстраненно-критическую позицию. А в худшем – сами пошли в карательные батальоны под нацистскими флагами (в сети можно найти интервью, например, фаната-антифа, который воевал в «Азове»). 

Особняком стоит объединение «Боротьба», в котором я состоял до весенних событий. Да, они заняли другую позицию. В феврале «боротьбисты» (не без внутренних прений, в которых я успел поучаствовать) поддержали движение за федерализацию Украины. А после провозглашения суверенитета народных республик демонстрируют моральную поддержку Новороссии. «Евролевые» в ответ на это дружно объявили их пособниками путинского империализма – и «Боротьба», похоже, воспринимает это как своеобразное признание своей исключительности, настоящей революционности и проч. Вот только моральной поддержкой все, в основном, и ограничивается. Не для всех. Андрей Бражевский, участник объединения, погиб возле дома профсоюзов в Одессе. Другие «боротьбисты» позже были арестованы в этом же городе. Ну а лидеры движения, при этом, сидят в эмиграции – кто в Крыму, кто в Москве, а кто и в Берлине. Получают какие-то гранты, проводят какие-то митинги, делают заявления. В поддержку восставшего Фергюссона, например… Вот только в Новороссии давно их, почему-то, давно не видно. 

Многие из российских левых, напротив, заняли активную позицию. Среди них можно выделить, например, координационный центр помощи Новороссии (КЦПН), который на протяжении полугода занимался сбором гуманитарной помощи для жителей региона и для ополчения. А в ноябре собрал и отправил на Луганщину Добровольческий коммунистический отряд, который вошел в состав ополчения. Или антифашистский штаб, объединяющий около 30-ти организаций – российских коммунистов, беженцев из Украины, участников ополчения, стоящих на левых позициях. Эти люди также активно участвуют в сборе помощи для борьбы на Донбассе. 

«Спільне»: Была ли возможность придать этому движению более выраженную социальную направленность, без уклона в сепаратизм? Почему это не удалось?

В.П.: Это не удалось потому, что те, кто пришел ко власти на Украине в конце февраля, не оставили на это шансов. Скажу совершенно искренне: еще в начале апреля, накануне провозглашения ДНР, я был убежденным сторонником сохранения Украиной. Единой (отчасти единой – уже без Крыма, но с Донбассом) федеративной Украины. И я готов был кричать на всех углах о том, что федерализация это не панацея, не метод решения всех проблем – но на данный момент единственный способ сохранить Украину как целостное государство, единственная возможность не допустить гражданской войны. Я до последнего хотел верить, что войны не будет, что новая киевская власть одумается, не допустит самоубийства страны. Эти надежды оказались бесплодными. 

Что стало толчком к силовому противостоянию на востоке? Захват власти в Киеве, «ленинопады», идиотское постановление об отмене закона о региональных языках, назначение на Востоке губернаторов-олигархов… То есть делалось все, чтобы максимально раскалить и без того конфликтную ситуацию. И тем не менее, протестное движение далеко не сразу стало сепаратистским. Вспомните 1 марта – триколор над Донецкой ОГА, стремительное вознесение Павла Губарева, впервые прозвучавшее слово «ополчение»… Что было максимальным требованием Губарева и его сторонников? Федерализация, автономия отдельных регионов в составе единой Украины? Что, в итоге, делает новая власть? Выдает санкцию на арест Губарева. Обвинения – захват административных зданий (хотя этим еще недавно, в массовом порядке занимался «мирный и демократический» майдан) и… сепаратизм. Что после этого делают оставшиеся в Донбассе активисты? Организовывают новые митинги – по-прежнему выступая за федерализацию. Центральная власть отвечает новыми арестами, новыми обвинениями в сепаратизме… Рано или поздно этот круг должен был разорваться. И провозглашение суверенитета ДНР 7 апреля было вполне логичным развитием ситуации: если киевская власть так упорно называет протестующих сепаратистами – почему бы не оправдать, наконец, столь обильно выдаваемые авансы?

«Спільне»: Что обусловило сепаратистские настроения – российский национализм, желание повысить уровень жизни, просто протест против киевского режима?

В.П.: Донбасс всегда был очень особым регионом в составе Украины. Здесь – как и в Крыму или в Галичине – региональный патриотизм всегда значил гораздо больше, чем общегосударственный. Но эту особость, думаю, не вполне правильно называть пророссийскими настроениями. В ментальном плане Донбасс был, в большей степени, не российским, а советским. Это регион, в котором – в силу исторических особенностей его освоения – реально удалось создать ту самую интернациональную общность советских людей. Русский язык, ассоциация себя с общерусским культурным пространством здесь – не признак русской этничности. Это естественный результат работы «плавильного котла наций», объединившего на этой земле русских, украинцев, греков, татар, евреев и представителей других наций. Именно этой общности удалось построить мощный промышленный регион, который, к тому же, в советское время выделялся на фоне соседей своим относительным благополучием. Пока существовал СССР, здесь вообще не было почвы для распространения любой формы национализма. Поэтому антифашизм – еще один стержневой элемент нынешнего движения – также естественен и укоренен на Донбассе. 

Годы после развала СССР охарактеризовались упадком крупной промышленности. Под угрозу были поставлены сами основы существования Донбасса – экономические, социальные, культурно-исторические. Естественно, это вызывало перманентный низовой протест, мишенью которого становилась украинская «незалежнисть», с которой ассоциировалась деградация региона. И чем сильнее при этом на государственном уровне продвигались элементы украинского национализма (через новые трактовки школьного курса истории, перевод школ на украинский язык обучения, принудительную украинскую озвучку в кинотеатрах, в конце концов), тем более обострялось это неприятие Украины. Тем не менее, до первого майдана, пока киевское руководство стремилось хоть как-то сглаживать острые углы в межрегиональных отношениях, этот конфликт почти не вырывался наружу. Но в 2004 г., после первого прихода ко власти этноцентричных политиков, после запуска в общественное сознание мифологемы о «донецком быдле» был запущен механизм развала страны. Фактически у протестного Юго-Востока остался один аргумент в пользу сохранения независимой Украины: по крайней мере, эта страна была мирной. И даже развал Союза она пережила без своей Чечни или Карабаха. Но когда в 2014-м майдан вновь заполыхал, породив, на этот раз, невиданный ранее уровень насилия, этот последний аргумент отпал. И было бы странно ожидать, что насилие в Киеве не породит симметричный ответ на Востоке. 

Вернусь к теме национализма – триколоров, «русскомирства», православия и остальных немилых сердцу левака явлений, с которыми прочно ассоциируется Новороссия. Да, все это есть. И левые могут винить только себя в том, что они не смогли направить это движение в более привлекательное для себя русло. Мы занимались теоретическими спорами, внутритусовочными разборками. Но начало переломных исторических событий у нас на родине стало для нас полной неожиданностью. А вот местные пророссийские активисты (которых мы считали забавными маргиналами) оказались к этому готовы. Они смогли возглавить этот протест и дать ему желаемый окрас. Да, не без значительной финансовой и организационной помощи Малофеева, Дугина и других людей, хорошо известных тем, кто следит за ситуацией. Но смогли… 

Вы спросите меня – как же в «советском» Донбассе так быстро прижились все эти имперки с хоругвями – параллельно с идеями антифашизма? Противоречие здесь есть – но оно не настолько глубокое, как может показаться на первый взгляд. Я не хочу, ни в коей мере, быть адвокатом русского национализма – но явное мировоззренческое различие между им и национализмом украинским я вижу. «Бандеровские» идеи это национализм этнический, национализм «земли и крови». В урбанизированном интернациональном регионе подобные «хуторянские» концепции выглядят дикостью – под каким соусом их ни подавай. Русский национализм, в том виде, в котором он продвигается в Новороссии, – это концепция имперская, подразумевающая расширение русского мира как надэтнической, объединяющей структуры. И эта идея в отсутствие развитого классового сознания воспринимается в промышленном русскоговорящем крае вполне естественно. И само собой, люди все чаще – сначала с долей зависти, а потом с надеждой – смотрели в сторону России, где и уровень жизни был повыше, и, естественно, проблем с насаждением неестественной для Донбасса «украинскости» не могло быть. События в Крыму и многозначительные заявления Путина о том, что «русские своих не бросают», помогли окончательно оформить этот протест как пророссийский. 

Что остается в этой ситуации делать левым, которые ассоциируют себя с этим регионом? Не лезть на рожон, накладывая анафему на всех, кто выступает под «неправильным» флагом. А воспринимать революцию такой, какой нам ее дала историческая реальность. Да, в Новороссии идет революция. Конечно, не социалистическая. Но национально-освободительная. И пока не будут решены ключевые проблемы, породившие этот конфликт, все разговоры о скором «красном повороте» в народных республиках останутся простым добрым пожеланием за чашкой чая на кухне. 

Мы можем лишь, в меру наших сил, частично повлиять на ситуацию. Помогать укреплению неоформленных пока еще левых идей, которые имеют широчайшее распространение на низовом уровне. Проедьтесь по блокпостам в ЛНР – и увидите красные флаги по соседству со знаменами Войска Донского, а то и с имперским триколором. И в частях, которыми командуют убежденные монархисты, легко можно встретить человека с красной звездой или с портретом Че Гевары на головном уборе. Согласен, это всего лишь символы, которым можно дать разное наполнение. Но в разговоре с бойцом какого-нибудь казачьего батальона вы рано или поздно услышите вопрос: «А где же национализация предприятий, о которой нам так много рассказывали? Когда будет строиться справедливая и работающая экономическая система?». Левым пока ответить нечего. Левые не у власти – и виноваты в этом вовсе не православствующие казаки на передовой. 

«Спільне»: Что ты можешь сказать о насилии по отношению к сторонникам Майдана и единой Украины в Донецке? Каковы были причины этого насилия?

В.П.: Вы имеете в виду столкновения митингов в марте и в апреле, заканчивающиеся массовыми потасовками? Да, это было – хотя странно выделять эти события после волны насилия, которая, благодаря майдану, успела прокатиться по стране. К этому времени уже были мертвы работники офиса Партии регионов, разгромленного в Киеве, были погибшие милиционеры и ВВшники. Была расправа над «антимайдановцами» под Корсунем… Нет, я не забыл о «небесной сотне». Как там, кстати, продвигается расследование – нашли виновных? 

А в Донецке все неоднократно происходило по похожей схеме: на центральной площади (которую давно застолбили для своих демонстраций пророссийские силы) организовывались проукраинские демонстрации. Социальный состав этих митингов был близок к майдановскому – активисты местных проукраинских движений, патриотичная «креакловская» молодежь, футбольные ультрас. А еще – свезенные с ахметовских предприятий рабочие (без них массовость создать было бы проблематично). Ультрас приходили с «аргументами» – ножами, кусками арматуры, травматическим оружием. Часть активистов Русской весны – тоже не с голыми руками. Хотя, в первую очередь, они побеждали в этих стычках просто за счет численного превосходства. Результатом одной из таких схваток – 13 марта – стала гибель пресс-секретаря Донецкого отделения «Свободы». Убийца не найден. На форумах правых говорилось о том, что его зарезал под шумок один из своих – давний участник сообщества наци-скинхедов. Но я утверждать здесь ничего не буду. Зато хорошо помню, как за день до этого побоища Энрике Менендес, организатор первых проукраинских митингов, убеждал в соцсетях своих сторонников не приходить на площадь Ленина. Он утверждал, что все похоже на провокацию, что может пролиться кровь. Энрике оказался прав.. 

«Спільне»: Каким было (если было) противодействие антимайданным протестам со стороны местной и центральной власти до того, как все перешло в вооруженную фазу?

В.П.: Власть здесь – как и по всей Украине – находилась в состоянии паралича. Поэтому никакой внятной политики в отношении разворачивающихся протестов не наблюдалось. К тому же силовики, многие из которых прошли через киевские побоища, явно не были настроены на то, чтобы участвовать в конфронтации здесь. Выглядело это противостояние так же странно, как и в начале майдана: демонстранты захватывали ОГА (укрепиться там окончательно удалось только после 4-й попытки захвата). Происходило это бескровно и без особого противодействия со стороны милиции. Потом подключалось СБУ, здание зачищали, арестовывались активисты… 

И даже 6-го апреля, после параллельных захватов админзданий в Донецке, Луганске и Харькове не было уверенности, что и на этот раз все не закончится так же. Харьковское протестное движение, самое массовое на тот момент, в итоге было стремительно разгромлено – из-за нерешительности и разобщенности составляющих его движений. В Луганске, после долгого и бесплодного сидения в здании СБУ, выделился Алексей Мозговой, основатель Народного ополчения Луганщины. Увел людей из здания, начал расширять территорию восстания… Сейчас он – командир бригады «Призрак», одного из ключевых подразделений ополчения. В Донецке ситуация была похожей. Люди строили баррикады из покрышек вокруг ОГА и не имели никакого единого плана действий. Кто-то готовился к штурму здания, кто-то наивно ждал скорой военной помощи от России… Единственным решительным действием, повлиявшим на развитие ситуации, стал захват оружия в здании СБУ. Люди, которые его осуществили, составили костяк ополчения Славянска. В Донецком «болоте» они задержались ненадолго. 

«Спільне»: Что стало причиной эскалации войны? Как повлияло появление Стрелкова в Славянске на ситуацию в Донецке?

В.П.: Конечно, Стрелков – при всем неоднозначном к нему отношении среди ополченцев – выступил в роли детонатора. Возможно, без него противостояние развивалось бы в другом русле. Но это все – из области предположений. Реальность же такова: Стрелков приехал не на пустое место. В Славянске его встречало около 250 человек, которые уже позиционировали себя как местное ополчение и были готовы к военному противостоянию. Поэтому Славянск был выбран Стрелковым, вернувшимся из крымского вояжа, как удачная база для развертывания боевых действий: во-первых, уже есть серьезное боевое ядро. Во-вторых – важный транспортный узел. Второе соображение было важным, исходя из ожиданий того времени: очень многие, не только Стрелков, вплоть до конца весны верили, что со дня на день Россия сдержит данное Путиным обещание защитить мирное население. Но амплитуда колебания генеральной линии Кремля увеличивалась, ввод  войск так и не состоялся – и война приняла совершенно другой характер… 

Но Донецк в первый месяц после провозглашения республики жил вполне «довоенной» жизнью. Уже были погибшие в Славянске и окрестностях, уже ехали туда массово добровольцы – но в столице республики власть ДНР распространялась, собственно, только на захваченное здание и площадь перед ним. База протестного движения не расширялась. Донецкая республика все больше воспринималась как нечто опереточное, не имеющее реального влияния на жизнь города… Все изменилось после одесского Куликова поля. Пацаны, которые еще вчера безразлично пили пиво где-нибудь во дворе, в 100 метрах от ОГА, на следующий день уже обсуждали, где добыть оружие. Трагедия Одессы, а особенно – совершенно дикая реакция на нее проукраинской публики (все эти «шашлыки из колорадов») показала, что теперь это уже не чужая война. Это общая война за выживание. Так в очередной раз украинская «патриотическая» публика сделала для развития сепаратизма в разы больше чем Стрелков, Путин и все пророссийские активисты Юго-Востока вместе взятые… Ну, а потом было 9 мая в Мариуполе, расстрел гражданских во время референдума в Красноармейске, первые артобстрелы Славянска, авиаудар по Луганской ОГА… Даже тогда еще никто не мог представить всей глубины ада, который украинские «освободители» вскоре устроят осажденным городам Донбасса. Но всем уже было ясно – «шутейная» война с мужиками на «Ниве», которые тормозят танки в чистом поле, закончилась. 

«Спільне»: Как ты можешь охарактеризовать ход референдума? Насколько высока была явка и насколько заявленный результат соответствует, на твой взгляд, прежним и теперешним настроениям дончан?

В.П.: Хотите верить или нет – но все, что российское ТВ рассказывало о референдуме – правда. Огромный энтузиазм голосующих, длиннющие очереди на участках, ощущение праздника, исторического события. Результаты? Я не очень доверяю результатам, объявленным Ромой Лягиным через полчаса после закрытия участков. Думаю, количество проголосовавших «против» было сильно завышено. Но явка – по крайней мере, там, где референдум удалось провести в нормальных условиях (не как в захваченном батальоном «Днепр» Красноармейске) была явно выше, чем на всех украинских выборах до того. 

За что голосовали люди? Признаю, что ожидания большинства были наивными. Очень многие верили в то, что у нас теперь будет «как в Крыму» – и Донбасс быстро и бескровно войдет в состав России. А если нет – то, по крайней мере, нас признают как независимое государство, сюда введут миротворцев – и войны не будет… Я ни в первое, ни во второе к тому моменту уже не верил – и потому разочаровываться впоследствии не пришлось. Но референдум поддержал, как и другие, – по причинам, которые я ранее изложил. 

Какие настроения сейчас? Естественно, разочарований немало. Повторюсь – никто, голосуя на референдуме, не ждал войны с десятками тысяч жертв и полного разрушения всего привычного уклада жизни. Но это не значит, что те, кто остался здесь, хотели бы вернуться в состав Украины. Той Украины, армия которой на протяжении долгих месяцев занимается физическим истреблением этих людей. Да, люди хотят, чтобы война закончилась. Закончилась победой. 

«Спільне»: Много ли ты общаешься с «ополченцами»? Как ты оцениваешь их социальный состав и регионы происхождения? Что ты можешь сказать о присутствии левых и ультраправых среди них?

В.П.: Ну, я уже говорил, кажется, что я и сам нахожусь в рядах ополчения. И общаюсь – и с сослуживцами, и с людьми из других подразделений много. Это, в конце концов, в мои служебные обязанности входит. J

Подразделения бывают разные по составу, неоднородные. Есть добровольческие – составленные преимущественно из россиян. Например, Добровольческий коммунистический отряд, который сейчас находится на передовой в составе бригады «Призрак», недалеко от Дебальцево. У них большая часть личного состава – сибиряки. Не кадровые военные, естественно, и не офицеры ФСБ. Просто люди самых разных гражданских профессий, большинство из которых приехали сюда без боевого опыта за плечами. Но большинство подразделений составлено, в основном, из местных жителей, взявших в руки оружие, чтобы защищать свои дома. Много шахтеров – куда же без них на Донбассе? Особенно среди бойцов старшего поколения. Но какой-то общей закономерности в социальном составе нет. Разные люди приходят в ополчение, с разными судьбами. 

По регионам происхождения: процентов 80% – жители бывших Донецкой и Луганской областей. Остальные – добровольцы. Большинство, конечно, из России, хотя есть и греки, и французы, и сербы, и немцы, и испанцы… Немало людей из других регионов Большой Новороссии и, в целом, Украины. В первые пару месяцев, кстати, значительное число новоприбывших составляли одесситы. Эхо Куликова поля, опять же. Харьковчан, николаевцев, днепропетровцев тоже немало. Хотя можно и львовян встретить… 

«Спільне»: Что ты думаешь по поводу возможности присутствия российских регулярных войск? Какие возможны другие объяснения перелома в военных действиях?

В.П.: На данный момент никаких регулярных российских войск на территории Новороссии нет. Не было их и в первые месяцы войны. Вероятно, в качестве «отпускников» кадровые военные присутствовали здесь в конце августа – начале сентября – в период активного контрнаступления, закончившимся предательским (как убеждено большинство ополченцев) решением об отказе от штурма Мариуполя. Вероятно, тем, кто на тот момент определял политику Кремля в отношении Украины, это показательное наступление было нужно для создания фона для заключения катастрофических для Донбасса «минских соглашений». 

Но по большей части действия ополчения – и оборона городов против многократно превосходящих сил противников, и блестящие победы, и тяжелые поражения – обходились без помощи «отпускников». Да, против регулярной украинской армии и «нацгвардейских» банд воюет просто ополчение. Составленное по крупицам из бывших шахтеров, бизнесменов и программистов. Никогда не имевшее хоть сколько-нибудь сравнимого с противником количества бронетехники, артиллерии, боеприпасов. Воюющее, зачастую, без какого-либо денежного довольствия и задумывающееся о том, как прокормить зимой свои семьи. Здесь народная война – и в этих словах нет пафоса. Это реальность. 

Откуда берется оружие – и прочее снабжение ополчения? Естественно, значительная часть приходит из России, было бы глупо это отрицать. И чаще это не «подарки с кремлевского плеча», а помощь от отдельных политических сил и от общественных организаций, которая закупается на деньги, собираемые с миру по нитке – начиная с палаток по сбору средств у станций метро. Еще надо понимать, что из России сюда никогда не приходило какой-то сверхсовременной техники. Чаще это были поставки по принципу «на тоби, небоже, що мени негоже». При этом после «минских соглашений» даже эти, достаточно скромные, каналы военной помощи были на несколько месяцев перекрыты. И только сейчас они – весьма тонкой струйкой – снова возвращаются сюда. Вообще военная помощь со стороны России, похоже, всегда имела одну цель – не дать Украине полностью уничтожить ополчение и народные республики. Но каждый раз, когда появлялась возможность осуществить реальный перелом в войне – и начать возвращать оккупированные города – контрнаступления прерывались «сверху» и республики склоняли к очередным бесплодным мирным переговорам. 

Украинская же армия за эти месяцы успела перевооружиться и сосредоточить на основных боевых направлениях массу техники, оружия и живой силы… Кстати, об украинском оружии: не секрет, что арсеналы противника служили для ополчения одним из основных источников снабжения. И это не только техника, захваченная в «котлах», но и оружие, просто купленное на украинских складах (за эти закупки отвечал, в свое время, Игорь Безлер). Жизнями своих солдат командиры ВСУ торговали без особых проблем. 

«Спільне»: Ты много ездил по местам обстрелов в Донецке. Можешь ли ты как-то обобщить картину этих обстрелов (направления попаданий, характер объектов). Все-таки, кто это делал и с какой целью ((если необходимо уточнить: сознательный террор, непопадание по военным целям, провокации с целью дискредитации)?

В.П.: Общая картина? Тяжело ее составить – все на частности распадается. Например, догорающие в машине посреди городского проспекта люди встают перед глазами. Или семья, уничтоженная прямым попаданием мины в квартиру. Или останки людей, разбросанные перед магазином – в очереди за хлебом люди стояли. А мои коллеги-военкоры в первый свой выезд наблюдали детские мозги, разбросанные по городскому пляжу в Зугрэсе… Ладно, попробуем общую картину: подавляющее большинство попаданий шло по мирным объектам, по жилой застройке, по объектам инфраструктуры. Потери ополченцев при обстрелах городов незначительны. Гражданских жителей только в моем городе погибли сотни. Причем большинство – уже после начала т.н. «перемирия». А сегодня опять обстреливали мой микрорайон (обстрелы возобновились после трехмесячного перерыва). Мой дом пока цел. Соседние многоэтажки – нет. 

Горячечный бред украинской пропаганды о «террористах, которые обстреливают сами себя» обсуждать не хочется. Надеюсь, меня сейчас читают люди, не потерявшие здравый смысл. Населенные пункты, которые контролирует ополчение, обстреливают украинские силовики. А по тем, что подконтрольны украинцам, бьют ополченцы (и там, увы, тоже есть жертвы среди гражданских – хотя их количество несоизмеримо с погибшими от украинских снарядов). Утверждения о неких «провокациях для дискредитации» нелепы с военной точки зрения. Даже если предположить, что ополченцы – действительно маньяки-террористы (и забыть о том, что под обстрелами живут, в том числе, их дети, жены и матери), остается непонятным – кто будет тратить драгоценные снаряды на стрельбу по своим городам в тот момент, когда тебя осаждает противник. 

Пару слов по характеристикам обстрелов: объекты инфраструктуры (подстанции, насосные и фильтровальные станции и проч.), судя по всему, выводились из строя сознательно (по крайней мере, на начальном этапе войны). Об этом говорит кучность и регулярность попаданий. А когда они стреляют по жилым районам – декларируемой целью, вероятно, все-таки, являются военные объекты ополчения. Чаще всего они расположены – или когда-то были расположены – где-то неподалеку от пострадавших жилых домов. Иногда в 500 метрах, а иногда – и в полутора километрах. Реактивные системы залпового огня вообще – крайне мощное, но и крайне неточное оружие. Оно предназначено для уничтожения больших скоплений войск противника во время полномасштабных боевых действий. Это оружие для стрельбы по площадям. Применяя его по городам, ты гарантированно будешь убивать и калечить мирных жителей, разрушать их дома. А вот большого урона противнику не нанесешь (или кто-то взаправду думает, что, например, кассетные снаряды «Урагана», взорванные в начале октября над областной травматологией в Донецке, могли нанести серьезный урон комбатантам? не нанесли, а вот сотрудник «Красного креста» тогда погиб).

Видимо, украинские «вызволители» действительно научились не думать о том, сколько мирных жителей они убивают ежедневно. А если и думать – оправдывать себя тем, что «там мирных нет, одни пособники сепаратистов». Они видят, что население «освобожденных» ими городов воспринимает их как оккупантов. И ведут себя как оккупанты. Я достаточно регулярно получаю от знакомых новости из Авдеевки, Мариуполя и других оккупированных городов. И везде картина похожа – безнаказанные грабежи домов и квартир, похищения местных жителей, изнасилования, убийства… Так ведут себя захватчики, воюющие на чужой земле. И они на земле Донбасса теперь навсегда чужие – даже если сумеют утвердить здесь свою власть. 

«Спільне»: Насколько серьезна сейчас поддержка «ополченцев» в Донбассе? Привела ли война к разочарованию в идее отделения от Украины и в той форме, в которой оно реально осуществляется? 

В.П.: К ополченцам отношение, в целом, не изменилось. Их воспринимают как свою армию, армию воюющей страны. Без фанатизма – на шею на улице не бросаются. Но и в стороны не разбегаются. В Донецке, например, ополченец с автоматом, толкающий перед собой тележку в супермаркете, является вполне привычным явлением. А иногда не тележку, а коляску с ребенком – говорю же, большинство местных. Подходят, спрашивают о том, что наболело. Когда война закончится, когда нациков погоним – самый частый вопрос. К сожалению, тяжело на него дать четкий ответ. Гражданская полиция пока есть только в Донецке, Луганске и некоторых окрестных городах. Поэтому по вопросам, связанным с защитой от противоправной деятельности, тоже идут к ополченцам. И они эти вопросы решают. Уровень преступности в городах, где базируются крупные подразделения, сейчас крайне низок. А еще для многих помощь ополчения – это просто шанс на выживание. Украина перестала выплачивать пенсии, а матпомощь от новых республик и организованная гуманитарка доходит не всюду. Поэтому ополченцы организовывают на местах бесплатные столовые, выделяют адресную помощь малообеспеченным жителям, делясь своими далеко не безграничными ресурсами. 

Конечно, не во всем картина настолько идиллическая. Было немало печальных эпизодов, когда под вывеской ополчения прятался обыкновенный криминал – с рэкетом, крышеванием и прочими приветами из 90-х. Это реальность непривлекательная, но неизбежная в условиях гражданской войны. По мере формирования на базе ополчения регулярной армии, эти негативные явления постепенно вычищаются. 

«Спільне»: Кто сейчас, на твой взгляд, оказывает основное влияние на руководство ДНР? Насколько она управляема? Можем ли мы сейчас выделить какие-то фракции среди политических фигур и полевых командиров?

В.П.: Я не буду читать лекцию по всей военной и политической истории Новороссии. Остановлюсь только на нескольких – актуальных на начало декабря – моментах. Внутреннюю борьбу в Новороссии определяет противостояние двух концепций. Первая – создание Большой Новороссии как широкомасштабного исторического и социального проекта для бывшего Юго-Востока Украины и неотъемлемой части Русского мира. Именно этот проект – имеющий ярко выраженную социальную, антиолигархическую составляющую – являлся доминирующим на первых этапах борьбы. Именно за Новороссию (а не самостийную ДНР) ехали воевать первые добровольцы Славянска. Именно Новороссию – народную, социалистическую сегодня продолжает отстаивать Алексей Мозговой, один из самых популярных полевых командиров… Но идеи Новороссии входят в конфликт со второй концепцией, которую в последние месяцы насильственно продвигает «либеральное крыло» Кремля, которое ассоциируется с Владиславом Сурковым. 

Первая составляющая этой концепции – отказ от национализации и прочего опасного для кремлевских элит «коммунизма». Вторая – отказ от расширения Новороссии и даже от возвращения оккупированных территорий ДНР и ЛНР. Консервация двух марионеточных «маленьких Приднестровий» в искусственных «минских границах». Третий пункт (логично вытекающий из двух первых) – отказ от попыток построить народовластие и самодостаточную экономическую систему. Сосредоточение полноты власти в руках управляемых группок политиков, легитимизированных ноябрьскими выборами – и неопределенный подвешенный статус республик, вплоть до очередного «решения свыше», каким бы оно ни было. 

Большинство ополченцев и просто думающих жителей республик это положение дел не устраивает. Это и порождает внутренние конфликты. Часть влиятельных командиров выступает против «сурковских концепций». В итоге они оказываются под давлением – резко сокращается снабжение их частей, а до мирных жителей на их территориях не доходит гуманитарка и матпомощь. 

Кто-то из командиров ищет «третий путь». Яркий пример – «козицынская казачья республика» на юге Луганщины. Эта казачья вольница демонстративно не подчиняется ЛНР и организовывает на своих территориях «национализацию» так, как ее представляют себе местные командиры. К социализму и народовластию это, как вы верно догадались, отношения не имеет. Козицын, правда, из Новороссии уехал – так что «вольница», возможно, будет постепенно свернута. 

В общем, хватает серьезных противоречий, которые могут поставить под угрозу все, за что сражались защитники Новороссии и терпели лишения мирные жители. Но я уверен, что окно возможностей для их преодоления еще не закрыто. Поэтому – продолжаем сражаться. 

«Спільне»: Как ты оцениваешь перспективы государственности ДНР (политические, экономические, перспективы прогрессивной политики)? Чем, по-твоему, все закончится?

В.П.: При «сурковском варианте» и в «минских границах» эти перспективы оцениваю крайне пессимистично. Какая может быть экономическая состоятельность, когда огромные Донецко-Макеевская, Луганская, Горловско-Енакиевская, Мариупольская агломерации разрезаны по живому линией фронта (тем более, если она станет официальной линией границы)? Когда большинство электростанций, магистральный газопровод, единственный порт, крупнейшие металлургические и машиностроительные предприятия находятся на оккупированных территориях? Это невозможно. 

…Я не уверен сейчас, стоит ли в дальнейшем бороться за освобождение Харькова, Одессы и других городов Большой Новороссии. Ополченцы из этих мест со мной не согласятся – но я думаю, что возможно, для этих регионов оптимальным исходом станет автономизация в составе обновленной – денацифицированной Украины. А вот для территорий ДНР и ЛНР, которые проголосовали на референдуме 11 мая, других вариантов, кроме полного освобождения от украинского присутствия, я не вижу. В процессе отечественной войны новая политическая нация рождается гораздо быстрее, чем за десятилетия сомнительной «незалежности». Украинским Донбасс за 23 года не стал. А вот право быть самостоятельным, «новороссийским», он за эти страшные месяцы заслужил и выстрадал. И в том, что Новороссия (какая бы из названных ранее «политических концепций» в ней ни победила) должна утвердиться, как минимум, в заявленных административных границ ДНР и ЛНР, я не сомневаюсь ни на секунду. 

Да, я, как и все мои товарищи, оставшиеся на этой земле, выступаю категорически против продолжения «перемирных» спекуляций. Нам не нужно «худого мира» – слишком уж он прохудился. Я не верю в перемирие, во время которого гибнут сотни гражданских. Не верю в перемирие, во время которого предприятия Новороссии продолжают перечислять налоги в украинский бюджет (в том числе и «военный сбор»), а Украина при этом оставляет местных стариков без средств к существованию… Я верю только в МИР после полного освобождения Донбасса от оккупантов и всей Украины – от затопившего ее коричневого гноя. На этом у меня все. 

 

 

 


 

 


 


 

 

Notes:

1. Далі в аналізі будуть використовуватися лише цитати з інтерв’ю зі Всеволодом Петровським. З повною його версією можна ознайомитися за цими посиланнями: у вичитаному варіанті на сайті Ліва або в першопочатковому варіанті в звичайному текстовому документі. — ред.

2. Далі в аналізі будуть використовуватися лише цитати з інтерв’ю з Максимом Осадчуком. З повною першопочатковою його версією можна ознайомитися в цьому текстовому документі. — ред.

Поделиться