В апреле этого года президент Украины Петр Порошенко ездил в США и воспользовался моментом, чтобы назвать редакционную статью в New York Times (New York Times, 2016), обличающую коррупцию в Украине, элементом гибридной войны, которая ведется против страны через распространение дискредитирующей государство информации (Українська правда, 2016). В ответ на это колумнист упомянутой газеты написал редакционный комментарий под заголовком «Украина объявляет войну журналистике». В этом комментарии он заявил, что «украинские должностные лица (…) стараются отделаться от любой критики, представляя ее «гибридной войной» со стороны России» (Bateson, 2016).
Эта комическая ситуация обозначила определенный этап в долгом процессе развития идеи «гибридной войны», разработанной военными стратегами США в разгар «войны с террором». В дальнейшем представление о том, что Россия ведет гибридную войну в Донбассе, а также в Сирии и в Европе, стало частью доминирующего медиа- и экспертного дискурса в западных странах, захватив и украинское информационное пространство. Обратив обвинение в гибридности против влиятельного американского СМИ, Порошенко как бы завершил полный круг геополитической паранойи, склоняющей Россию и Запад к разоблачению гибридных коварств друг друга…
Я давно начал следить за дебатами о новом характере войны и ее «гибридных» проявлениях и пришел к выводу, что понятие гибридной войны ложное и вредное. Оно ложно потому, что является частью сомнительной теории, и вредно, потому, что скрывает от нас реальные обстоятельства войны в Донбассе, а также является инструментом подавления критических высказываний внутри украинского общества.
Чтобы обосновать этот тезис, я обращусь к нескольким этапам эволюции идеи «гибридной войны». Во-первых, я прослежу происхождение понятия «гибридная война» и покажу контекст, в котором оно сформировалось. Во-вторых, я продемонстрирую, как его перенесли из контекста «войны с террором» в контекст войны в Донбассе. В-третьих, я поставлю вопрос о том, применимо ли данное понятие к случаю этой войны, для чего мне придется ввести другую теорию – теорию «глобальной воинственности», — которую я пока что считаю более подходящей. И, наконец, я объясню, почему понятие «гибридной войны» идеологично, и покажу, какие в этом смысле функции оно выполняет. В этой статье я обращу внимание на западный и украинский контексты, хотя российский вариант мании гибридного преследования не менее абсурден и опасен и поэтому заслуживает отдельного рассмотрения.
Откуда взялась «гибридная война»?
О «гибридной войне» начали говорить задолго до аннексии Крыма. После шока 11 сентября в параноидальной атмосфере «долгой войны против террора» понятия «гибридная война» и «гибридная угроза» захватили воображение милитаристских элит[1] некоторых стран первого мира. Провал США в деле управления оккупированными Ираком и Афганистаном дали толчок для развития этих концептов среди военных стратегов и экспертов по безопасности. С их помощью старались объяснить неудачи американской военной стратегии, которая, по мнению автора этого понятия Фрэнка Хоффмана, была не готова к «безудержно фанатичному» врагу.
Хотя упоминания «гибридной войны» встречаются сразу же после событий 9/11[2], среди американских военных аналитиков и стратегов это понятие стало систематически применяться три года спустя. Впервые публично о нем сказал американский генерал Джеймс Маттис в сентябре 2005 года. Кроме того, начиная с 2006 года, понятие «гибридной угрозы» начало появляться в ряде военных документов США. Сначала в сотрудничестве с Маттисом, а затем — самостоятельно его развил Фрэнк Хоффман, отставной офицер Морской пехоты США и научный сотрудник Национального университета обороны США. Он написал серию статей на эту тему, а в 2007 году выпустил на их основе монографию «Конфликт в XXI веке: происхождение гибридных войн» (Hoffman, 2007).
Понятие гибридной войны появилось в контексте более широких и последовательных теорий «постклаузевицианских» или «новых войн»[3]. Книга Хоффмана тоже стала результатом исследовательского проекта при поддержке корпуса морской пехоты США, направленного на изучение изменения характера военных конфликтов. В его рамках изучалась литература и проверялись данные о новых способах ведения войны, в частности, теории «войны четвертого поколения», «комплексной войны», а также знаменитая книга современных китайских стратегов «Неограниченная война»[4]. Хоффман легко находил изъяны в этих «технических» подходах к трансформации военного искусства — им не хватало понимания исторического контекста и осознания комплексного характера предлагаемой новой тактики ведения войны. Более похвально Хоффман отзывался об академических исследованиях Мартина ван Кревельда[5] (van Creveld, 1991; Кревельд, 2005) и Мэри Калдор (Caldor, 1999; Калдор, 2015), поскольку оба исследователя уделяли внимание исторической эволюции войны и анализу современного контекста глобализации. По сути, он присоединился к исследовательскому проекту Калдор, имеющему целью описать трансформацию войны в условиях противостояния космополитической глобализации и партикуляристского локализма. При этом он хотел привнести в ее анализ новизну военно-технической точности, делая акцент на «многомерности, операционной интеграции и использовании информационного пространства» (Hoffman, 2007, p. 35). Политическая амбиция этой претензии на более точную и техническую теорию скорее всего была вызвана провалом «космополитических гуманитарных интервенций», за которые выступала Калдор. Конечно, Хоффман не ставил под сомнение саму их необходимость в борьбе с «истово фанатичными и основанными на религии сектами» (Hoffman, 2007, p. 12), он лишь предложил более точное техническое видение тактики врага и обещал, вместе с морской пехотой США, разработать новые более утонченные способы интервенций.
"«Гибридные войны могут вестись как государствами, так и негосударственными акторами."
Формулируя свое определение гибридной войны, Хоффман также пользовался формулировками «новых угроз» из Национальной стратегии обороны США (2005 года): нерегулярных, катастрофических и подрывных. Свое новшество по отношению к этому официальному документу он видит в учитывании «синергии» между «новыми угрозами». Итак, он дает следующее определение гибридной войны:
«Гибридные войны могут вестись как государствами, так и негосударственными акторами. Гибридные войны включают ряд различных способов ведения войны, в том числе обычные средства, нерегулярные тактики и формации, террористические акты, в том числе насилие и принуждение, а также криминальный беспорядок. Эти мультимодальные действия могут вестись отдельными формированиями или одним и тем же формированием, но в общем они операционно и тактически направляются и координируются в рамках основного боевого пространства для достижения синергетических эффектов» (Hoffman, 2007, p. 14).
Для дальнейшего анализа стоит сразу же выделить основные признаки «гибридной войны»:
1) существование единого мозгового центра, который планирует, организует и контролирует ведение гибридной войны;
2) координация функций военных формирований, которые могут быть организованы формально или неформально, иерархически или горизонтально, но соединены с единым мозговым центром;
3) координированное сосуществование разных модусов ведения боевых действий в одном боевом пространстве;
4) «гибридное» боевое пространство включает «зоны боевых действий» и «мирные зоны».
Гибридные войны-2: триумфальное возвращение
Концептуальное новшество Хоффмана не принесло особых практических результатов, и, скорее всего, из-за этого его надолго забыли. Если разработчики, в частности, генерал Маттис, и учитывали идею борьбы с «гибридной войной», то они, вероятно, были ею разочарованы вследствие провалов анти-повстанческих операций США в Афганистане и Ираке[6].
Но после аннексии Крыма Россией гибридная война совершила триумфальное возвращение, на этот раз уже в медийный и официальный дискурсы на Западе и в Украине. Теперь это понятие должно было описывать стратегию, приписываемую России, и его значение существенно расширилось.
История переоткрытия «гибридной войны» довольно курьезна. Она связана со специфическим прочтением статьи начальника российского генштаба генерала Валерия Герасимова, которая была опубликована в феврале 2013 года и «открыта» более чем годом позже. Герасимов описывал «нелинейную войну» как новый способ ведения войны, специфический для конфликтов после «арабской весны». Западные медиа, политики и милитаристские элиты восприняли эту статью как руководство, которым пользуются российские милитаристские элиты, и назвали ее «доктрина Герасимова» (Kofman, 2016). Вскоре понятие «гибридной войны» расширилось и стало описывать новую российскую угрозу для европейского общества (Charap, 2015). Позже это понятие приобрело популярность в российских медиа и среди военных, в результате его начал использовать и сам Герасимов.
Переоткрыл Герасимова и назвал его статью «российской военной доктриной» сотрудник Радио Свобода Роб Коулсон в июне 2014 года. В своем посте в Фейсбуке он заявил, что статья проливает свет на события в Украине (Coalson, 2016). На это обратил внимание исследователь российского криминалитета и системы безопасности Марк Галеотти (Galeotti, 2014), сделав комментарии к статье и связав ее с идеей гибридной войны. В них он интерпретировал размышления Герасимова о «нелинейной войне» как скрытую декларацию собственно российской доктрины: «есть старый советский риторический прием, при котором "предупреждение" или "урок", вынесенные из какой-то ситуации, используются, чтобы изложить свои намерения или план» (Galeotti, 2014).
На самом деле статья одного из видных членов российской милитаристской элиты Герасимова – это доклад на конференции Академии военных наук, прочитанный в январе 2013 года (Герасимов, 2013). По сути, автор оплакивает отставание российской военной науки и игнорирование «новых вызовов». Это похоже скорее не на военную доктрину, а на констатацию ее отсутствия. Интенция Герасимова в чем-то близка к таковой Хоффмана, хотя он и уступает последнему в эрудиции и аналитических способностях. Герасимов констатирует, что «ведущие страны» уже внедрили реальность асимметричной войны в свои военные доктрины. Он также подразумевает, что эти страны взяли на вооружение некоторые методы такой войны, предлагая свою параноидальную интерпретацию событий «арабской весны»: «так называемые цветные революции в Северной Африке и на Ближнем Востоке (…) и есть типичная война XXI века» (Герасимов, 2013, с. 2).
"На одном из мероприятий НАТО было заявлено, что нет четкого определения гибридных угроз, из которого следовало бы определение гибридной войны."
Как только поднялся шум о российской гибридной войне, изобретатель термина Хоффман воспользовался возможностью и с радостью подтвердил, что именно такая война и происходит в Украине (а также происходила в Грузии 2008 года). Он привел уничтожение малазийского самолета летом 2014 года в качестве примера «катастрофического терроризма», выступающего в его теории одной из тактик гибридной войны (Hoffman, 2014).
В июле 2014 года тогдашний генсек НАТО Андерс Фог Расмуссен обвинил Россию в ведении гибридной войны, определив ее как «комбинацию военных действий, скрытых операций и агрессивной программы дезинформации» LandlerandGordon, 2014). С тех пор функционеры НАТО регулярно использовали этот термин. Он также попал в издание The Military Balance 2015Международного института стратегических исследований, где «гибридная война» уже начала включать дипломатию, информационные операции и экономическое давление (цит. по: Пухов, 2015). В конце концов на одном из мероприятий НАТО было заявлено, что нет четкого определения гибридных угроз, из которого следовало бы определение гибридной войны (vanPuyvelde, 2015).
В Украине это понятие более чем радостно приняли на всех уровнях и стали применять к широкому кругу явлений. Порошенко призвал готовиться к «гибридной обороне» от «гибридных угроз» (Корреспондент.net, 2016) и назвал голодомор «проявлением многовековой гибридной войны, которую Россия ведет против Украины» (Порошенко, 2015). Министр иностранных дел Климкин обвиняет Россию в «гибридной войне» против Евросоюза (Корреспондент.net, 2016), а Генштаб Минобороны проводит конференцию под названием «Уроки гибридной войны: военные аспекты» (Корреспондент.net, 2016a). Центр исследований армии, конверсии и разоружения проводит конференцию в Брюсселе под названием «Гибридная война и политика России в Европе», на которой представляет публикацию Юрия Федорова «Гибридная война по-русски» (DefenseExpress, 2016). А для Литовской военной академии кандидат биологических наук и экс-командир взвода «Айдара» Евгений Дикий пишет книгу «Гибридная война России: опыт Украины для стран Балтии» (Дикий, 2016). И, наконец, среди журналистов начало «гибридной войны» против Украины датируют то 2000 годом (Романенко и Климовский, 2015), то 30 ноября 1991 года (Кочетков, 2016).
За два года понятие гибридной войны приобрело значение любого вида воздействия России: от пропаганды до конвенциональной войны. Один из критиков назвал это понятие «франкенштейновским», обретшим свою собственную жизнь (Kofman, 2016).
В чем же состояла новая семантическая жизнь «гибридной войны» после недолговечного забвения? К данному выше хоффмановскому определению были добавлены два новых элемента:
5) боевое пространство расширилось и стало включать любое место в мире, физическое или виртуальное;
6) теперь способы ведения войны включают дипломатию, новости, коррупцию, финансирование политических партий, рекламу, экономическое давление и т. д.
Насколько «нова» и «гибридна» война в Донбассе?
Само по себе понятие гибридной войны – это не более чем эмпирическое обобщение, которое мало что объясняет вне более широкого теоретического контекста. Поэтому критику его применения следует начать с оценки более последовательных теоретических подходов. Как я уже указал выше, идея гибридной войны появилась с претензией на техническое уточнение теорий «новых войн». Одна из таких теорий, за авторством Мэри Калдор, является наиболее подходящей для проверки ее объяснительной силы на примере войны в Донбассе. Там более что сама автор признала, что понятие новых войн применимо к войне в Украине.
Для оценки применимости этой теории обратимся к более общей критике теории новых войн (Kalyvas, 2001; Reyna, 2009; Henderson and Singer, 2002). Я воспользуюсь списком основных положений теории новых войн, составленным одним из ее критиков, Стивеном Рейной (Reyna, 2009), и попробую проверить их применимость к тому, что мы более-менее надежно знаем о текущей войне в Донбассе.
1) «Новые войны» — это качественно новые конфликты, которые появились после исчезновения биполярного мира и ускорения глобализации. Теория новых войн опирается на корпус эмпирических примеров, которые касаются в основном войн в так называемом «третьем мире», в условиях слабых и зависимых правительств. На первый взгляд, события, начатые аннексией Крыма, вписываются в этот ряд. Но на самом деле война в Украине имеет много черт «старых войн». Если присмотреться, то станет ясно, что это вовсе не уникальный опыт «развивающихся» стран, а более-менее регулярное явление для признанных либеральных демократий, которые не ведут «новых войн». Аннексию Крыма можно вписать в один ряд с оккупацией Палестины Израилем (1967), Восточного Кипра Турцией (1974) или аннексиями Восточного Тимора Индонезией (1973), которые не рассматриваются как «новые войны» (Воткінс, 2014). Насколько «новой» и «гибридной» была оккупация Крыма? Поскольку она проводилась сильным империалистическим государством – она не была «новой войной», а поскольку основным силами, задействованными в аннексии, были российские военнослужащие (хоть и без знаков отличия), – она была не «гибридной», а скорее конвенциональной операцией под прикрытием (Kofman, 2016). То же касается и участия регулярной армии и конвенционального оружия в конфликте на Донбассе со стороны Украины, сепаратистских образований и Российской Федерации, о чем дальше.
2) Коррозия центральной государственной власти – определяющая характеристика «новых войн» (Kaldor, 1999, p. 78). Рассматривать «украинский кризис» как однородное явление, как это часто делают приверженцы идеи новых войн или гибридной войны, можно лишь частично. Первоначально украинское государство действительно испытывало кризис легитимности, управления и не имело полноценной армии. Но оно быстро оправилось, провело выборы и консолидировало свою власть над большинством территории. Сепаратистские политические образования также претерпели изменения и были подвергнуты централизации: относительно самостоятельные полевые командиры были ликвидированы, а центральное командование над вооруженными силами было восстановлено, благодаря влиянию России. В обоих случаях внешние игроки были заинтересованы в восстановлении управляемости противоборствующих политических образований.
3) В «новых» и «гибридных» войнах стирается грань между войной и миром, террор (массовые убийства, насильственно перемещение, запугивание) направлен в основном против гражданского населения (Kaldor, 1999, p. 8). Действительно, имели место многочисленные обвинения обеих сторон конфликта в военных преступлениях. Но они в основном касались ранних стадий войны.Согласно Калдор, соотношение смертей гражданских и военных в старых войнах составляет 8 к 1, тогда как в новых войнах оно обратное: 1 к 8 (Kaldor, 1999, p. 8). В случае конфликта на Донбассе это соотношение достоверно не известно, в основном из-за отсутствия надежных данных о потерях среди сепаратистов. Но, согласно данным ООН, гражданские смерти составляли 28% всех потерь с апреля 2014 г. по февраль 2016 г., и это соотношение существенно не менялось на протяжении войны. Большинство гражданских лиц было убито конвенциональным оружием во время обстрела со стороны вооруженных сил Украины, сепаратистов или России (Katchanovski, 2016). Украинское правительство официально проводит «антитеррористическую операцию» и признало сепаратистские вооруженные формирования террористическими, хотя это не признано на международном уровне и является скорее пропагандистским и дипломатическим приемом. Вне зоны боевых действий на территории Украины, по данным правительства, в начале войны происходили диверсии или террористические акты, приписываемые сепаратистам или российским спецслужбам, но их происхождение трудно проверить объективно, и они не привели к значительным человеческим жертвам.
4) «Старые войны» были идеологическими или геополитическими, в то время как «новые войны» основаны на политике идентичности – этнической, трайбалистской, религиозной (Kaldor, 1999, p. 8). Действительно, конфликт на Донбассе не основывается на конкуренции «старых» идеологических проектов. Каждая из сторон использует смесь лозунгов с тенденцией обращаться к наследию СССР со стороны сепаратистов и к «европейским ценностям» со стороны официального Киева. Однако и «Европа» и «СССР» в этих лоскутных идеологиях не имеют четкого социального или экономического смысла и являются скорее разными формами выражения националистических претензий. С другой стороны, в отличие от основного примера для Калдор — боснийской войны, украинский конфликт не является ни этническим, ни религиозным. Приверженцы обеих сторон конфликта принадлежат к разным этническим группам и говорят на русском и украинском языках (хотя среди приверженцев сепаратистов украинский фактически отсутствует). Верующие с обеих сторон — православные христиане. Крайне правые (в том числе российские) в разное время так или иначе проявили себя по обе стороны фронта, но не были определяющей силой. Хотя региональная принадлежность может играть некую роль, согласно одному исследованию, в большинстве русскоязычных регионов поддержка сепаратистов была невелика (Kaldor, 1999, p. 15). Другое исследование показало, что росту сепаратистских настроений гораздо больше способствовало наличие крупных, ориентированных на российский или глобальный рынок предприятий, чем этнический или лингвистический фактор (Zhukov, 2015).
5) Частные вооруженные формирования – основные участники «новых войн». Действительно, вначале они были значительным фактором и финансировались частным капиталом в Украине (Коломойский) и России (Малофеев), хотя, в дальнейшем их военное значение стало не настолько важным. Частные вооруженные формирования были быстро интегрированы в регулярные армии обеих сторон. Уже на осень 2014 года главными игроками были вооруженные силы Украины, вооруженные силы сепаратистских республик и спорадически участвующие в вооруженных столкновениях вооруженные силы РФ.
"Если в начальных фазах конфликта ему были присущи некоторые черты «новых войн» с элементами «гибридности», то эти черты достаточно быстро уступили место традиционным формам ведения боевых действий."
6) Финансирование частных вооруженных формирований. Согласно Калдор, такие вооруженные группы в основном самофинансируются посредством грабежа, захвата заложников, незаконной торговли оружием, включая кооперацию через линию соприкосновения (Kaldor, 1999, p. 9). Такие факты действительно были в начальной фазе конфликта, но они занимали второстепенное положение по отношению к централизированному снабжению со стороны государства: в случае Украины это внутренние ресурсы и помощь западных стран, в случае сепаратистских образований – помощь со стороны РФ.
Таким образом, если в начальных фазах конфликта ему были присущи некоторые черты «новых войн» с элементами «гибридности», то эти черты достаточно быстро уступили место традиционным формам ведения боевых действий. Если пытаться описывать войну в Донбассе посредством теории «новых войн» или «гибридной войны», придется оставить за скобками массу важных фактов. Для адекватного понимания конфликт придется разложить на несколько фаз и несколько параллельных процессов внутри этих фаз. Хотя и в этом случае применение идей «новых» и «гибридных» войн я считаю скорее вредным, чем полезным. А отказ от натягивания одной объяснительной схемы на всю войну на Донбассе, напротив, является правильным шагом для понимания происходящего[7].
Надеюсь, в одной из следующих статей я смогу убедительно показать, почему. Пока что я кратко обрисую свой подход к рассмотрению этого вооруженного конфликта. На мой взгляд, теория «глобальной воинственности»[8] (Reyna, 2016) лучше объясняет природу и динамику войны в Донбассе. У нее нет недостатков, присущих подходу «новых войн» (ошибочное подчеркивание новизны конфликтов, историческая близорукость, отсутствие общей теории) и более традиционным исследовательским проектам типа «Коррелятов войны»[9] (теория «глобальной воинственности» не ограничивается классическими «экстрагосударственными войнами», имевшими место до деколонизации, в качестве единственного проявления глобального контекста какого-либо конфликта).
Теория глобальной воинственности складывается из шести ключевых понятий (противоречия, уязвимость воспроизводства, глобальная воинственность, герменевтическая политика, публичный делирий и шульцевское[10] разрешение), объединенных в шесть теоретических утверждений, объясняющих происхождение современных войн. Противоречия угрожают способности империй воспроизводиться, и когда империи сталкиваются с противоречиями, они становятся уязвимыми в плане воспроизводства. Тогда среди элит безопасности начинаются дебаты о том, что делать с этими противоречиями. В определенный момент те или иные позиции одерживают верх в герменевтической политике, и они порождают «публичные делирии», то есть интерпретации проблем и указания по поводу их разрешения. «Публичные делирии» дают элитам понять, что нужно воевать, если противоречия нельзя преодолеть иным способом: это процедура «шульцевского разрешения».
Теория глобальной воинственности также предусматривает классификацию войн (Reyna, 2009, p. 297). По критериям площади охваченной территории, численности комбатантов, их организованности, вовлеченности империалистических военных сил и числа жертв эта классификация предполагает выделение малых войн (среди них выделяются локальные войны, малые глобальные войны и малые межгосударственные войны) и больших войн (неглобальные межгосударственные, неглобальные внутригосударственные, большие глобальные и мировые войны). Один из главных тезисов этой теории состоит в том, что глобальная воинственность приводит к перерастанию локальных войн в глобальные, в которые так или иначе вовлекаются разные империалистические игроки через прямую или непрямую поддержку локальных сторон конфликта. Глобальные войны не обязательно охватывают значительные территории; суть в том, что в глобальной войне (даже в небольшом регионе) могут столкнуться ключевые интересы одной или нескольких глобальных сил. Однако войну в Донбассе как нечто единое не удается описать только одной из этих двух категорий[11].
"Война в Донбассе – это разновидность локальной войны в условиях слабого государства в результате вовлечения глобальных игроков."
Для более корректного описания следует проследить динамику разворачивания конфликта и конкретно остановиться на конкретных стадиях. Следует сразу отметить, что этот вопрос требует отдельного обсуждения, которое я надеюсь провести в будущем. Но предварительно можно выделить следующие этапы. Первый – условно с 18 по 27 февраля 2014 года: первые признаки локальной войны в условиях слабого государства, ограниченной четко очерченным регионом, с малым числом участников и жертв, без вмешательства внешних сил. Второй – с 27 февраля до середины апреля: вмешательство внешних сил в виде операции по аннексии Крыма; локальная война переходит в малую глобальную. Параллельно происходят беспорядки в ряде соседних областей, что можно классифицировать как эскалацию и расширение локальной войны. Третий этап – с 13 апреля 2014 года, с момента официального провозглашения АТО, – знаменует пик локальной войны в условиях слабого государства с признаками угрозы эскалации малой глобальной войны. Лишь с июля 2014 года, с начала прямой интервенции вооруженных сил России, можно говорить о полноценном переходе вооруженного конфликта в фазу малой глобальной войны с возможностью перерастания в большую глобальную войну.
Соответственно, предлагаемая мной предварительная характеристика такова: война в Донбассе – это разновидность локальной войны в условиях слабого государства в результате вовлечения глобальных игроков, усиленной до степени малой глобальной войны и угрожающей перерасти в большую глобальную войну.
Почему о понятии «гибридной» войны стоит забыть?
Понятие «гибридной войны» имеет две идеологические функции. На международном уровне оно стало привычным риторическим ходом в споре неоимпериалистических государств. А на национальном, если мы говорим об Украине, — аргументом в пользу подавления оппонентов в условиях дефицита легитимности власти.
Критики заметили интересный феномен «парадокса гибридной войны» (Charap, 2015): милитаристские элиты РФ и некоторых стран Запада как бы боятся, что они отстали в искусстве «гибридной войны», приписываемом оппоненту (Kofman, 2016), и стремятся это упущение наверстать. Этот «парадокс» является продолжением взаимных параноидных проекций родом из времен холодной войны. Это «помешательство на двоих» выливается в серию последовательных ходов.
Это коллективное наваждение гибридной войны более всего похоже на неловкую попытку милитаристских элит как-то сформулировать причины проблем, с которыми сталкиваются ведомые этими элитами государства. Американским ответом стала мания войны с всепроникающим терроризмом. Концепт гибридной войны был элементом этой мании. В первую очередь он применялся к «истовым» врагам на Ближнем Востоке. И это давало повод жестко переформатировать проблемный регион в пользу гегемона.
Когда Россия столкнулась с обострением противоречий в странах-клиентах, вылившихся в серию «цветных революций», российские милитаристские элиты легко позаимствовали западную манию и уверенно заговорили о «гибридных войнах», обсуждая события в Украине и возможные сценарии для Путина. В 2015 году появилась серия публикаций в основных российских военных журналах, которые увязывали «гибридные операции» и «гибридные войны» с «цветными революциями». В конце концов сам Герасимов охарактеризовал «цветные революции» как гибридную войну Запада и предложил создать рабочую группу для создания ответной стратегии «гибридной войны» (цит. по: Нагорных, 2016) – через два года после того, как его статью уже восприняли в таком качестве на Западе!
Предпочитая игнорировать противоречия между властью и подчиненными (внутренние причины изменения режимов в странах-клиентах) и межимпериалистические противоречия, российские элиты (в том числе Сурков, завороженный западной идеологией постмодернизма) повернули одолженные у Запада элементы мании гибридной войны против самого Запада в форме своей мании нелинейной войны.
Какие же функции исполняет «гибридная война» сейчас?
1) Поскольку «гибридная война» предполагает наличие единого мозгового центра координации военных действий, сепаратисты в глазах Запада, равно как и участники «цветных революций» в глазах России теряют собственную субъектность и мотивацию и начинают выглядеть, скорее, как щупальца вражеского спрута, лишенные собственной воли.
2) Поскольку «гибридная война» является частью более широкой мании войны с террором, она отождествляет любое противостоящее социальное образование со Злом терроризма. Отсюда обозначение сепаратистов в Донбассе как террористов для Киева и активистов на Майдане как фашистов (тоже лишь фигура Зла) для России.
Вместо осознания динамики выражения глобальной воинственности в Украине, которая раздула конфликт с локального уровня до балансирования на краю глобальной войны, использование понятия «гибридной войны» обеими сторонами создает удобный идеологический образ для оправдания и самооправдания действий империалистических милитаристских элит.
На национальном же уровне дискурс «гибридной войны» служит для мобилизации населения вокруг интересов милитаристских элит и для подавления критики в рамках национальной публичной сферы – хваленого «гражданского общества».
Распространение дискурса «гибридной войны» – признак сбоя в системе идеологической гегемонии. В нормальный период «позиционной войны» между классами внутри государства действуют институции, позволяющие вести идеологическую борьбу в принятых рамках, причем эти рамки ограждают как от прямого насилия, так и от параноидальных обвинений в работе на врага. Идеологической борьбе в таком случае присуща некая степень автономии и упорядоченности.
"Если идет «гибридная война», то Германия не несет ответственности за «мигрантский кризис» — это Россия делает мигрантов оружием для развала Европы."
Идея же «гибридной войны» разрушает эту относительную автономию символической борьбы. Элиты не чувствуют себя в безопасности в институциональных рамках и решаются прибегать к прямому насилию. Дискурс «гибридной войны» говорит о том, что нет принципиальной разницы между символическим и реальным насилием, клавиатурой и винтовкой. Это имеет два последствия: оппонент низводится от статуса противника в дебатах до статуса заведомого лгуна — вражеского прислужника. Поскольку нет разницы между символическим и физическим насилием, то вооруженный ответ на словесный выпад легитимен.
Если идет «гибридная война», то Германия не несет ответственности за «мигрантский кризис» — это Россия делает мигрантов оружием для развала Европы. При «гибридной войне» провал в выстраивании русского мира — легитимный повод вводить войска, а критика традиционных ценностей — то же, что и захват административных зданий.
Очень важно понимать, что кризис гегемонии происходит не из-за ее подрыва организованными силами эксплуатируемых, а из-за противоречий национальных групп эксплуататоров и их внутринациональных фракций. И отказ от относительной автономности символической борьбы направлен группами эксплуататоров в первую очередь друг на друга. Это их борьба за наше согласие признавать их интересы своими, и в этой борьбе у них остается все меньше слов.
Поэтому нам насаждают идею «гибридной войны», вынуждая нас согласиться с тем, что символическая борьба ничем не отличается от вооруженной и ущемленное самолюбие — это то же, что и оторванная рука. Принимая эту идею, мы забираем у себя пространство для рационального осмысления социальных отношений и рекрутируемся на войну за насаждение чуждых нам интересов.
Перевел Игорь Готлиб
Опубликовано: Спільне, №10, 2016: Війна і націоналізм
Примечания
- ^ Милитаристскими элитами я называю ту часть правящей группы, которая принимает решение о войне и мире, разрабатывает стратегию и тактику ведения боевых действий или осуществляет руководство ими на всех уровнях.
- ^ Например, австралийский исследователь и дипломат Ален Дюпон писал о гибридной войне в 2002 году (Dupont, 2002).
- ^ Подробный разбор аргументов разных теорий «новых войн», доступных на момент появления идеи «гибридной войны», см. в работе HendersonandSinger (2002).
- ^ В книге, которую написали в 1999 году два полковника Народно-освободительной армии Китая, Цяо Лян и Ван Сянсуй, рассмотрены возможности невооруженного ответа технически лучше оснащенному военному противнику. Среди таких «невооруженных» методов войны авторы упоминают международное право, экономическую войну, сетевую войну и терроризм. Характерно, что эту книгу сразу же затянуло в параноидальную спираль: один из ее англоязычных переводов назывался «Китайский план уничтожения Америки», и на его обложке был изображен «Всемирный торговый центр».
- ^ Этот автор пишет о «постклаузевицевской» или «посттринитарной» войне. С его точки зрения, классическое клаузевицевское разделение на государство, определяющее цели войны, армию, которая занимается ею, и гражданской население, которое является ресурсом для обоих, утратило актуальность. Конфликты по типу арабо-израильского показывают, что очень трудно победить соперника, не имеющего классического государства и регулярной отделенной от общества армии.
- ^ Хотя операции 2007–2008 гг. в Ираке рекламировались как успех, объективно их результаты более походили на поражение в долгосрочной перспективе. См. Melton (2013).
- ^ Я согласен с утверждением исследователей, занимающихся проектом по систематизации конфликтов: «…] «Новые войны» — это на самом деле наслоение разных типов «старых войн», и если мы отдельно проанализируем внутренние и международные войны, которые причисляют к «новым войнам», это станет очевидным» (Henderson and Singer, 2002, p. 166).
- ^ «Глобальная воинственность» (globalwarring) — предрасположенность империалистических элит компенсировать уязвимость воспроизводства своих империй за счет начала новых конфликтов или раздувания уже существующих локальных конфликтов. Я перевел слово warringкак «воинственность» чтобы подчеркнуть компонент потенциальности конфликтов, коренящихся в межимпериалистических противоречиях.
- ^ Проект «Корреляты войны» — см. correlatesofwar.org. Критика теории «новых войн» со стороны представителей этой исследовательской программы – у Henderson and Singer (2002).
- ^ Термин происходит от имени Джорджа Шульца, государственного секретаря США в период президентства Рейгана.
- ^ Так же, кстати, как и какой-то одной из категорий проекта «Корреляты войны», хотя на данный момент наиболее подходящим представляется определение войны в Донбассе как «интернационализированной гражданской войны».
