Андрей Коряковцев
Постсоветское общественное тело кровоточит советской кровью и дышит воздухом идей советской эпохи. История СССР до сих пор является точкой опоры современной политики. Всякий всплеск гражданской активности в России (и не только) обостряет к ней интерес. Причина тому одна: проблемы, породившие советское общество, не разрешены до сих пор.
Но советскую эпоху можно завершить теоретически, прекратив с ней борьбу. Для этого необходимо пройти по тонкому лезвию исторического анализа, не впадая ни в апологетику, ни в шельмование. Однако в высказываниях об СССР часто выражается политико-идеологическая установка, а не стремление познать общество, исходя из его собственных закономерностей. История пребывает служанкой двух идеологий: либерализма и неосоветизма. В обоих случаях советское общество сравнивают с нынешним, оценивая его не по его собственным меркам, а по меркам того общественного устройства, которое является результатом его разложения. Это связано с тем, что интерпретации советского общества на самом деле являются реакцией (положительной либо отрицательной) на самоназвание советского общества («социализм»).
Исторический процесс ставится на голову, когда отправной точкой для обобщений служат формы общественного сознания, а не объективно существующие общественные отношения. В этом приёме столько же познавательной ценности, как если бы китаеведы стали выводить деспотизм императорского Китая из того, что подданные Поднебесной осознавали себя живущими под небом.
То, что необходимо доказать и вывести (природа общественных отношений в СССР), выдаётся уже за доказанную предпосылку исследования, а общество изображается как созданное по чьему-то замыслу-плану. В итоге получаются односторонние теоретические конструкции. Апологетика воспроизводит взгляд советского руководства на СССР как на «рабоче-крестьянское государство», в котором реализована «общественная», или «общенародная», собственность. Критические теории более разнообразны: концепции «тоталитаризма», «извращённого рабоче-крестьянского государства», «азиатского способа производства», «восточной деспотии», «ничейной», «феодальной» или «государственно-капиталистической» собственности. Все они сводятся к утверждению, что советское общество имело классово-иерархическую структуру и было основано на частной собственности партгосноменклатуры (М. Джилас, М. Восленский и т. д.). Но неясно, почему и как воспроизводилась в нём подобная структура и частная собственность, а также в чём их специфика; неясно, как с ними соотносились господствовавшие формы общественного сознания, противоположные им. Апологетика и критика верно схватывают какие-то стороны советского общества и друг друга дополняют. Но они совершенно не отражают его в целом как результат борьбы и практики реальных общественных сил.
Поэтому первая трудность, с которой встречается исследователь советского общества: с чего начинать его анализ? Он не может начать с описания господствовавших идеологем и обсуждения характеров ведущих личностей и отношений между ними, но не может и поступить подобно Марксу, начавшего изучение капиталистического способа производства с анализа присущей ему формы общественного продукта, с товара, «клеточки» общественного устройства, с абстрактного. Мы не будем повторять ошибку Александра Зиновьева, произвольно принявшего за такую «клеточку» фрагмент социальных отношений «коммунальность» или «коммунальный коллектив», противостоящий товарным отношениям. «Клеточка», исследованная Марксом, – товар – содержит в себе в «свёрнутом» виде не просто общество, а общественный способ производства. Было бы весьма заманчиво постулировать какой-то уникальный «советский способ производства», связать его с нетоварным социализмом и обнаружить свойственную только ему форму общественного продукта, отличного от товара, а затем, развертывая содержание этой формы, показать анатомию советского общества. Но дело в том, что мы о «советском способе производства» изначально не знаем ничего, кроме противоречивой эмпирии, ни на уровне его исходной «клеточки», ни на уровне вытекающих из нее общественных форм. Обобщающие понятия нам как раз предстоит найти, тем более что мы договорились не относить данное общество к посткапиталистическому обществу только на основании его самосознания. Стало быть, нам не годится метод восхождения от абстрактного к конкретному. Не имея достаточных оснований для того, чтобы начать с абстрактного, мы вынуждены опереться на конкретное. В данном случае конкретное означает совокупность непосредственно данных многообразных фактов общественной жизни («общественно-определённое» (Маркс)), обусловленных предыдущим социальным развитием. Поскольку эти факты не поняты (не приведены к своему понятию), они предстают еще как противоречащая самой себе, многообразная эмпирия.
Недостаток немарксистской советологии состоял именно в том, что она начинала свои исследования с известного, уже понятого, очевидного, без конца воспроизводя его и кружа в одних и тех же тавтологиях. Поэтому она не покидала почву идеологии. Наука же начинает с непонятного, но конкретного, непосредственно данного в созерцании и представлении и далее анализирует его со всех доступных сторон. Цель этого анализа – вычленение абстрактных моментов эмпирического материала, противоречащих друг другу. Благодаря фиксации противоречия удается сформулировать теоретическую проблему, а, как известно, правильная постановка проблемы содержит в себе ее решение, дальнейшее развитие знания. Оттолкнувшись от конкретного, опосредованного, многообразного, противоречащего себе, наука через абстрактное приходит к обобщению, к конкретному понятию, к истине – к новому уровню конкретности.
Научное исследование не сводится к «восхождению от абстрактного к конкретному» (к которому Александр Зиновьев и Эвальд Ильенков свели научный метод Маркса), но включает в себя встречное движение, причем так, что первое является результатом второго. Оба движения, по Марксу (Маркс 1980: 37–38), относятся друг к другу как последовательные этапы познавательного процесса. Они есть стороны единой логики познания, совпадающей, как заметил Ленин, с материалистической диалектикой. Верно, что «Логика “Капитала”» состоит в применении «к одной науке логики, диалектики и теории познания … материализма» (Ленин 1973: 301), но следует иметь в виду, что Маркс использует их с учетом специфических научных задач и особенностей исследуемого материала. Он мог позволить себе начать анализ капитализма с абстрактного, поскольку опирался на развитую науку о капитализме, но он ни в коем случае не начинал науку о нем. Иными словами, ему не надо было доказывать, что перед ним – именно капитализм, а не что-либо еще.
Поэтому «Логика “Капитала”» отнюдь не тождественна «восхождению от абстрактного к конкретному». Маркс специально оговаривает необходимость отличать «способ исследования» (обратное движение) от «способа изложения» (Маркс: 21). «Логика “Капитала”» отнюдь не противостоит логике Grundrisse, «Немецкой идеологии» или Рукописей 1844 года, а опирается на нее и продолжает ее. «Исследование должно детально освоиться с материалом, проанализировать различные формы его развития, проследить их внутреннюю связь», т. е. начать движение в рамках конкретной эмпирии. «Лишь после того, как эта работа закончена, может быть надлежащим образом изображено действительное движение» (Маркс 1960: 21).
Границы диалектической формы изложения задаются «действительным исходным пунктом» познания – конкретной эмпирией, с которой в конечном счёте должно соотноситься выработанное в результате исследования обобщение: «Индивиды, производящие в обществе, – а, следовательно общественно-определенное производство индивидов, – таков естественно, исходный пункт» (Маркс 1980: 17). Такой метод исследования действительно представляет собой «прямую противоположность» гегелевской диалектики, точнее, ее «мистифицированной стороны» (Маркс 1960: 21) и включает в себя антропологию как движение от социального к индивидуальному.
Что касается «восхождения от абстрактного к конкретному», то Маркс вполне четко определяет его как «лишь <курсив наш – А. К.> тот способ («nur die Art»), при помощи которого мышление усваивает себе конкретное, воспроизводит его как духовно конкретное» (Маркс 1980: 38). Но в этом не может состоять единственная цель человеческого мышления.
Рассматривая советскую эпоху, мы можем констатировать, что на всем ее протяжении сохранялись и воспроизводились в тех или иных формах элементы старого способа производства: деньги, банковская система, рынок (в разных социально-юридических статусах) и т. д., словом, все, что служит выражением товарно-денежных отношений. Но в то же время советское общественное сознание, по крайней мере, в форме государственной идеологии прямо претендовало на то, чтобы их превзойти. Даже при поверхностном взгляде на советское общество мы, едва начав его анализ, натыкаемся на противоречие между общественной практикой и общественным сознанием, и на противоречия в самой общественной практике. Это позволяет сформулировать проблему советского общества: оно еще оставалось капиталистическим, и уже не было таковым.
Противоречие это содержится в самой точке отсчета советской истории – в Октябрьской революции. Она явилась попыткой вытолкнуть общество за пределы капиталистического развития, но ее деятели вынужденно воспроизвели элементы капитализма в своеобразной форме. Вся предпринятая большевиками переделка социальных связей – это одни сплошные противоречия в их практике между намерениями и возможностями. Раздача земли крестьянам, попытка демократизировать управление производством, установив «всеобщий учет и контроль» – и попытка тотального огосударствления. Признание независимости прибалтийских республик и вторжение в Польшу. Декрет о сельхозналоге от 30.10.1918 года – прообраз будущего продналога, положившего начало нэпу, и усиление хлебной монополии. Административный деспотизм Троцкого и его же записка о нэпе. Апологетику «военного коммунизма» и нэп разделяют недели!
Эти противоречия свидетельствуют о том, что в ситуации, в которой пребывали большевики, не они уже господствовали над обстоятельствами, а обстоятельства господствовали над ними как непознанная, стихийно развивающаяся, действительность. Это непознанное абстрактное, как бы носившееся над их головами, представляло собой существенный, определяющий момент их конкретной практической деятельности. Только этим можно объяснить противоречивость их практики, унаследованную последующими поколениями советского руководства и общества в целом. Эти обстоятельства, укорененные в социально-историческом контексте, содержали истину их революции. Историческое содержание Октябрьской революции определяли социальные процессы, выходящие за рамки российских. Что это за процессы – тема отдельного исследования.
Источники:
Ленин, В. И., 1973. «План диалектики (логики) Гегеля». В: Ленин, В. И. Философские тетради. Москва: Издательство политической литературы, с. 297–302.
Маркс, К., 1980. Экономические рукописи 1857–1861 гг. (Первоначальный вариант «Капитала»). В 2-х ч. Ч. 1. Москва: Политиздат.
Маркс, К., 1960. «Капитал». В: Маркс, К., Энгельс, Ф. Сочинения. Т. 23. Москва: Издательство политической литературы.