РЫНОЧНАЯ МИСТИФИКАЦИЯ В КАПИТАЛИСТИЧЕСКИХ ОБЩЕСТВАХ И ОБЩЕСТВАХ РЫНОЧНОГО СОЦИАЛИЗМА

Бертел ОЛЛМАНН

От редакции «Скепсиса»

«Мастер Ка-ме утверждает, что сознание зависит от конкретного способа, каким люди изготавливают необходимое для жизни. Он отрицает, что в своих головах люди способны в большей мере освободиться от экономической точки зрения, чем в экономике. Это звучит попервоначалу удручающе. … Но если больше не останется никаких господствующих классов и если затем зависимость от экономики станет восприниматься большинством людей на Земле как не столь гнетущая, то и тезис Ка-ме больше не будет никого удручать».

Б. Брехт, «Ме-ти»

Ка-ме – это, конечно, Карл Маркс. Обращаясь именно к ортодоксальному марксизму, американский учёный Бертел Оллман строит свою критику рыночной идеологии и заражённых ею вариантов «социализма». Этот подход (статья написана во второй половине 1990-х) можно счесть неоправданным: многим кажется, что глупо взывать к Марксу, когда марксизм далеко ушёл от основателя теории после его смерти, а история указала, где ошибался и он сам, и даже его наиболее талантливые последователи. Оллман оперирует понятием «рабочего класса» как самим собой разумеющимся, хотя сегодня это понятие совсем не столь очевидно, как в конце XIX-первой трети XX вв., пусть Оллман и пытается осовременить его, расширяя далеко за пределы классического пролетариата. Он также придерживается, мягко говоря, слишком оптимистических воззрений на возможность социалистических революций в западных странах.

Обесценивает ли всё это критику Оллманом рыночной идеологии и «рыночного социализма»? Ни в коей мере.

Обращение к ортодоксальному марксизму для Оллмана означает прежде всего воскрешение логики классовой борьбы, основательно забытой или сознательно отброшенной большинством тех, кто со второй половины XX века причислял и причисляет себя к марксизму. Указывая на классовую борьбу как на необходимое условие освобождения угнетённых, он справедливо иронизирует по поводу теоретических проектов по совмещению социалистических принципов с рыночными и вытекающую из них политическую ставку на «широкий демократический фронт», карикатурное отображение «народных фронтов» 30-х (сам при этом питая определённые иллюзии относительно «развития демократии»).

На протяжении последних трёх десятилетий, прошедших под знаком неолиберализма, мы успели не раз убедиться, что капитализм не терпит компромиссов: они всегда оборачиваются крахом социальной политики и торжеством рынка. Мы также наблюдали крах «антиглобалистского» движения, когда его разнородные участники в конце концов классово раскололись по линии «первый мир»-«третий мир», и значительная часть западных «левых» теперь рьяно поддерживает «гуманитарные интервенции» против последнего.

Оллман глубоко заблуждается в том, что социализм может стать завоеванием рабочих развитых капиталистических стран. Оллман не осознаёт превращения «золотого миллиарда» в коллективного эксплуататора «третьего мира». Но всё же он даёт понять, что освобождение человечества должно быть связано с интересами общественного класса, категорически отвергающего идеологию рынка во всех её проявлениях и исповедующего истинный интернационализм.

Дмитрий Субботин

Отсутствие прозрачности

Среди шума и ликования, которыми были отмечены последние дни Германской Демократической Республики, восточногерманский рабочий говорил: «Больше всего надоело, что правительство обращается с нами, как с идиотами». В капиталистических странах людей идиотами делают изначально, и потому обращение с ними соответствующим образом проходит незамеченным. Прозрачность — вот в чём разница.

Главное свойство обществ с централизованным планированием, даже недемократических, и даже тех, которые плохо работают, в том, что ясно видно, кто за всё отвечает. Те, кто планирует. Этого нельзя сказать о рыночной экономике, одной из функций коей является одурманивание тех, кто в ней участвует. Для её функционирования крайне важно, чтобы люди направляли свою неудовлетворенность и гнев в сторону от их реальных источников: социального и экономического неравенства, безработицы, простаивающего оборудования и заводов, экологической деградации, повсеместной коррупции и гиперболической алчности — всё это является побочным продуктом рыночной экономики. Только критика рыночной мистификации позволит обратить обвинения против истинных причин — капиталистического рынка как такового и класса, правящего посредством его. Она нужна для того, чтобы открыть людям необходимость создания нового способа организации производства и распределения общественных благ.

Большинство споров о рынке концентрируется на экономике, особенно на экономических преимуществах или недостатках (в зависимости от того, кто говорит) такого способа организации обмена. Относительно мало внимания уделяется идеям и эмоциональным состояниям, которые возникают при рыночном обмене, и их роли в воспроизводстве проблем капитализма и в ограничении возможностей для их разрешения. Не желая приуменьшить важности экономических дебатов, я пишу эту статью с целью заполнения указанного пробела. Рассматривая рыночную идеологию как субъективную сторону единого органического целого, я надеюсь пролить свет на природу рынка вообще.

Существует, конечно, множество институтов, условий и практик, которые служат «фабриками идеологии». Среди самых навязчивых — государство, масс-медиа, семья, церковь, школа, работа и, конечно, спорт, развлечения и азартные игры. Капитализм использует всё это, чтобы представить ненормальное нормальным, несправедливое — справедливым, неприемлемое — естественным и даже желательным. Разумеется, не все идеи, ценности и прочее, распространяемые этими центрами, совместимы с рыночными способами действия и мышления. И всё же лишь малое количество людей, несмотря на противонаправленное давление (исходящее, например, от религии), способно воспрепятствовать своим покупкам и продажам или своим обоснованиям того и другого. Со взрывным распространением консьюмеризма, увеличением количества времени, мыслей и эмоций, затрачиваемых на покупку и продажу, подготовку к ним, включая обеспокоенность ими и отдых от них, рынок стал серьёзным, если не основным, средством влияния на действия и мысли людей на протяжении их жизни.

Рынок также проявляется через другие центры, на которых строится идеология — за исключением, быть может, процесса производства самого по себе, — полагаясь больше на действительный опыт, чем на словесное натаскивание. Мы учимся через то, что видим, слышим и чувствуем, и особенно через то, что делаем и то, что делают с нами, то есть через наш жизненный опыт. Так происходит потому, что опыт обычно объединяет действие с восприятием и ощущениями более сильными, чем визуальные и слуховые. Вдобавок идеи, формирующиеся в процессе покупки и продажи, то и дело подтверждаются в конкретных случаях, по нескольку раз за день: поведение оказывается эффективным для получения того, что нам нужно. А тот факт, что и все остальные вроде бы действуют подобным образом, обеспечивает общественное подтверждение его истинности. Почему люди так ведут себя, могут ли вести иначе? В процессе социализации мы приобретаем слишком мало идей для ответа на эти вопросы. То есть мистификации, связанные с рынком, растут в большинстве своём из приобретаемого людьми с ранней юности опыта покупок и продаж, а также наблюдения за покупками и продажами других — благодаря огромному количеству рекламы, которую мы ежегодно поглощаем как дети, приобретающие первые навыки. Ложь, умолчания и искажения, которые производятся, как это называют, «индустрией сознания», только подтверждают и придают законченную форму мировоззрению и отдельным представлениям, полученным за счёт личного участия в рыночных отношениях.

Рыночный опыт создает рыночную идеологию

Из чего же на самом деле состоит рыночный опыт? Перед тем как ответить, необходимо пояснить: под тем, что называется «рынком», на самом деле имеются в виду четыре взаимосвязанных рынка — товаров, капитала, платёжных средств и рабочей силы. На всех четырёх рынках индивидуумы конкурируют друг с другом, чтобы получить как можно больше денег за то, что они продают, и чтобы заплатить как можно меньше за то, что они хотят купить. Далее, очевидно, что существуют важные классовые отличия в том, как люди действуют на этих рынках. Только капиталисты, например, покупают и продают капитал и платёжные средства, в то время как рабочая сила продаётся исключительно наёмными работниками и покупается в основном капиталистами. И в то время как все покупают товары (конечно, не те же самые и не по одинаковой цене), большинство продаж осуществляется капиталистами, включая, конечно, мелких. Несмотря на различия, существует заметное сходство в рыночном опыте людей из всех классов.

Среди прочего:

• покупка рассматривается как единственный законный способ получить то, что ты хочешь, а продажа (рабочей силы, капитала, платёжных средств и товаров) — как основной способ получить деньги, необходимые для покупки чего бы то ни было;
• каждый человек действует на рынке как индивидуум, а не как член группы (впрочем, корпорации — по закону отдельные лица — могут быть исключением, хотя их акционеры — нет);
• каждый сам для себя решает, что он хочет купить и продать;
• выбор в основном делается на основе личных интересов и потребностей;
• каждый может купить всё, что хочет, если он сможет за это заплатить, и каждый может продать всё, что хочет, если он этим владеет;
• никто явно не ограничивает другого, когда тот осуществляет свой выбор;
• человеческое качество, более всего требующееся на рынке — это возможность делать выбор, пусть даже номинальный, и возможность делать рациональный расчёт, который является частью выбора;
• всё, что продаётся, рассматривается не только как собственность кого-то, но и как то, что отделимо от него (если он не владеет этим, то он не может это продать; если это жизненно необходимо для него, он не может с этим расстаться);
• всё и фактически все — или всё, им принадлежащее — продается, свидетельством чего является то, что всё имеет свою цену;
• так как не всегда существует достаточная потребность в товаре, который надо продать по той цене, какую за него хотят получить (а может, и по любой цене), и так как не всегда существует достаточное количество товаров, которые кто-нибудь хотел бы купить по той цене, какую он может заплатить (а может, и по любой), человек должен конкурировать с другими, совершая продажи и покупки;
• чтобы вступить в эту конкуренцию, не говоря уже о том, чтобы быть в ней эффективным, люди становятся безразличными к нуждам своих конкурентов (говоря иначе, понимание того, что чьи-то потребности в еде, работе, жилище или продажах в бизнесе важнее, чем твои собственные, препятствует самой способности конкурировать);
• наёмные работники, капитал, земельная собственность и деньги должны зарабатывать деньги, которые называются «заработная плата», «прибыль», «рента» и «процент» соответственно;
• как посредник, при помощи которого оплачиваются цены и добываются товары, деньги становятся первейшей необходимостью каждого и непосредственной целью, ради которой все продаётся;
• из-за того, что всё имеет свою цену, совершенно различные вещи сравниваются между собой по их относительной стоимости;
• люди ищут возможность получить столько денег, сколько смогут, не только для того, чтобы покупать то, что они хотят (сейчас или в будущем), но и для того, чтобы наслаждаться властью, безопасностью и статусом, которые деньги дают;
• в условиях принципиально неравномерного распределения денег при таком типе конкурентной борьбы конечный результат большинства наших усилий на рынке крайне неясен (люди не могут быть уверены, что получат то, что хотят, вне зависимости от того, как сильно они хотят этого); отсюда — глубоко укоренившееся беспокойство, которое полностью никогда не исчезает;
• и всё же, несмотря на конкуренцию и индивидуальные решения в процессе покупки и продажи, достигается удивительный баланс, так что рынок кажется не только справедливым (ведь никто не вмешивается в наш выбор), но и работающим.

И хотя это не полный список действительного рыночного опыта, он содержит то, что обычно проявляется в процессе продажи и покупки капитала, рабочей силы, платёжных средств и, особенно, товаров. Повторяясь ежедневно задолго до того, как люди получают свою первую работу, этот опыт формирует очень характерный взгляд на мир. Поскольку рыночные отношения занимают центральную часть человеческой жизни, неудивительно, что то, как люди ведут себя в них, принимается за то, чем люди на самом деле являются, и это же неправильное умозаключение определяет понимание большинством людей сущности, фундаментальной природы всего остального на рынке.

Таким образом, люди рассматриваются как отделённые друг от друга, предельно рациональные и эгоистичные создания, чья наиболее важная деятельность в жизни — это выбор (на самом деле выбор только из предложенного); так как люди якобы без принуждения выбирают то, что они хотят (предпочитают), их рассматривают как ответственных за то, что они имеют (или не имеют); за основные отношения между людьми принимаются конкуренция и утилитарный расчёт, когда каждый стремится использовать другого как средство для своих целей; мир рассматривается как состоящий из вещей, которые можно купить за деньги, и сами вещи в основном начинают рассматриваться в свете своей цены; способность капитала, земельной собственности и денег приносить больше денег рассматривается как естественное свойство каждой из этих экономических форм («деньги приносят процент»); деньги понимаются как сила, без которой ничего невозможно совершить, поэтому жажда денег становится абсолютно оправданной; всё позволено ради денег, когда в них есть нужда, и можно покупать всё, что хочешь, когда ты их имеешь, — и это рассматривается как парадигма «свободы» (рынок мистифицирует свободу, заставляя поверить в то, что она заключается в способности сделать нечто, чего ты на самом деле не можешь, — а когда ты сделаешь то, что можешь, он заставляет поверить, что ты сделал то, чего на самом деле не делал); равенство — это когда остальные поступают так же; люди, которые выпадают из рыночных отношений, и к кому поэтому такие представления о свободе и равенстве неприменимы, рассматриваются как недолюди; и — рынок видится как удивительный, хоть и загадочный, механизм, живущий собственной жизнью и работающий тем лучше, чем меньше в него суются.

Даже из этого краткого обобщения рыночного мышления ясно видно: ничто вне рынка или в дорыночной истории общества не объясняет ни один из указанных феноменов. Но общество состоит из определённого количества взаимосвязанных структур и функций. Это система и, как в любой системе, её части и их назначения взаимосвязаны. И товарообмен как минимум должен исследоваться в его взаимосвязях с другими экономическими и социальными процессами, чтобы можно было увидеть, как они влияют друг на друга. Аналогично, общество как сумма этих процессов имеет свою историю; оно не всегда было таким, каким является теперь, и изучение того, как и когда оно приобрело современные черты, поможет многое понять. В случае с рыночной идеологией следует выяснить, что отличает её от предшествующих форм и от верований и ценностей, разделяемых практически всеми религиозными и этическими системами. Сегодня всё это стало довольно очевидным. Но необходимы новые формулировки, поскольку, если не сделать их недвусмысленными, эти элементарные истины падут под напором тех объяснений феноменов рынка, которые исходят из рыночного опыта людей. Добро пожаловать в мир рыночной мистификации.

К чему ведет мистификация процесса производства

Я определяю «мистификацию» как широко распространённое ошибочное представление, которое является результатом комбинации сокрытия фактов, их искажения, неправильной интерпретации и запутывания, а также самой обыкновенной лжи. Всё это присутствует в рыночных операциях как таковых. Некоторые явления нашей жизни можно определить как в той или иной степени подверженные влиянию непосредственного рыночного опыта, но отдельные среди них куда более мистифицированы, чем прочие. Мистификация человеческой природы, мистификация общественных отношений, денег, свободы, отмеченные выше, суть мистификации легко распознаваемые и даже вполне осознаваемые. Гораздо менее явна всеобъемлющая мистификация сферы производства в целом, которая является, если учитывать огромную важность последнего, самой пагубной из мистификаций.

Что касается процесса производства, рыночная мистификация проявляется в сокрытии всей сферы производства таким образом, что обмен, кажется, происходит сам по себе. Мы только что видели, как рынок по-своему объясняет всё, что случается с людьми в его рамках. Конечно, каждый знает: что обменивается, то должно быть сначала произведено. И все же благодаря тому, что людей заставляют думать об этом предмете — при диафрагме нашей внутренней камеры, выставленной на минимум, — рынок кажется самодостаточным. Товары воспринимаются как уже лежащие на полках. Производство идёт, но в соседнем помещении, а дверь между двумя помещениями закрыта. Поэтому нет необходимости — по крайней мере, она не ощущается — использовать то, что происходит в процессе производства, для объяснения свойств рынка. И даже несмотря на то, что один и тот же человек одновременно является и производителем и потребителем, его жизнь как производителя не связана с его жизнью как потребителя. Масс-медиа избавляются от проблемы, говоря о потребителях так, будто они в то же самое время не работают в промышленности и в офисах.

Мистификация процесса производства не заканчивается игнорированием его существования и занижением, если не полным исключением, его влияния на происходящее на рынке. Когда производство нельзя полностью игнорировать, принимая точку зрения рынка, действующих в производстве людей облачают в костюмы для рыночных отношений, и это имеет такой же мистифицирующий эффект. Так, работа становится тем, что мы делаем лишь с целью заработать деньги, необходимые для потребления. А капиталисты, нанимающие нас, рассматриваются как те, кто даёт нам возможность это сделать. Другая сторона работы, которая может быть связана с творчеством или с преобразованием природы для удовлетворения человеческих потребностей, никогда не принимается в расчёт, потому что с этой точки зрения она никогда и не проявляется. Если рассматривать процесс производства с точки зрения рынка, кажется, что всё производство направлено на удовлетворение того, что хочет потребитель. Это делает производство полностью зависимым от рынка (теория «потребительского суверенитета»). И выходит естественным, что наш общественный строй определяется через рынок как «общество свободного рынка», а не через способ производства как «капиталистический способ производства». Сама экономика становится средством манипулирования факторами, влияющими на рынок, и символами экономики становятся банки и биржевые рынки, а не сборочные линии.

Третьим способом, с помощью которого рынок мистифицирует процесс производства, является навязывание производству рыночной модели. Люди начинают думать о производстве только в рамках рынка. Разве на рынке люди не противостоят друг другу как индивидуумы? Значит, то же происходит и в производстве. Разве на рынке индивидуумы не свободны покупать и продавать то, что они хотят? Значит, то же должно быть справедливо и по отношению к их действиям в сфере производства. Если оперировать этой моделью, каждый работник оказывается свободен принимать или отказываться от любой работы, а капиталист — нанимать его или нет. Та же свобода имеет место и после того, как началось производство: работник может уйти, а капиталист может его уволить. Здесь важны индивидуальные предпочтения, выбор и отсутствие физического или юридического принуждения при его осуществлении.

Однако если мы исследуем процесс производства напрямую, не используя рыночную точку зрения, что мы видим? Мы видим людей, которые работают сообща, чтобы преобразовать сырьё в полезные товары, и которые коллективно разделяют большинство успехов или неудач. Коллективные условия, в которых проходит процесс производства, выходят на передний план. Маркс особенно подчеркивает, что

«Если исходить из производства, то приходится подумать о действительных условиях производства и о производительной деятельности людей. Если же исходить из потребления, то можно успокоиться…, ни мало не задумываясь над действительными жизненными отношениями людей и над их деятельностью»[1].

Начиная с производства, мы также находим сложное разделение труда, которое позволяет людям, выполняющим широкий спектр работ, совместно вносить свой вклад в общее благо. Хотя, и это тоже становится ясно видно, работают не все. Например, владельцы средств производства только издалека отдают приказы.

Из всех социальных групп, к которым мы принадлежим, класс —единственная не сразу различимая, и потому неочевидная группа. Из-за этого его часто путают с разделением по доходу, статусу, культуре, самосознанию (на каждый из этих признаков существенно, хотя и не абсолютно, влияет класс). Определяя по существу место, которое каждая группа занимает, и функцию, которую она выполняет в системе производства, можно использовать лишь классовый подход. Если речь заходит о системе производства, только классу можно придать смысл (марксистский смысл) всеобъемлющего понятия.

Когда непосредственно рассматривается производство, обнаруживается следующее: 1) общественная сущность человеческой жизни (в фокус попадают общее положение и общие свойства, а не индивидуальные различия); 2) общественное разделение труда и кооперация, которая для него необходима и которая его поддерживает; 3) классовое разделение общества на тех, кто владеет средствами производства и тех, кто работает на них, и доминирование первых над последними. И всё это видится, наоборот, очень смутно с точки зрения рыночных отношений или в модели, основанной на рынке.

Конечно, у процесса производства тоже есть мистифицирующие свойства. В условиях капитализма по-другому и быть не может. Например, конкуренция за рабочие места и конкуренция на рабочих местах рождает атомистический взгляд на личность; почасовая продажа рабочей силы в отсутствии признания её творческого потенциала помогает поддерживать иллюзию равноценного обмена и, следовательно, «справедливости» экономических отношений. По сравнению с рынком, однако, процесс производства — это оазис важных экономических очевидностей; но принятие пути, который предлагает рынок, есть верный способ не заметить их.

С другой стороны, если начать изучение процесса производства непосредственно, становится ясно, что сама структура групповых отношений заключает наёмных рабочих и капиталистов в рамки определенных моделей поведения, и эта структура формирует основной контекст для исследования любых индивидуальных вариаций происходящего. В то время как каждый наёмный рабочий, возможно, свободен принять решение, работать на конкретного капиталиста или нет, наёмные рабочие в целом не свободны принять решение не работать на капиталистов как на класс, потому что те контролируют большинство рабочих мест. То же самое происходит и с капиталистами: хотя отдельный капиталист может принять решение, нанимать конкретного рабочего или нет, все капиталисты не свободны принять решение не нанимать рабочих как класс, потому что те владеют рабочей силой, необходимой для функционирования предприятий. Поэтому Маркс настаивал на том, что рабочих нанимают не отдельные капиталисты, а класс капиталистов в целом, и его заботили именно отношения между этими двумя классами, а не между отдельными членами этих классов[2]. Если мы исследуем отношения между этими двумя классами, которые разворачиваются в процессе производства, без использования искажающих рыночных очков, то тут же видим, насколько несвободны на самом деле наёмные рабочие, и насколько над ними доминируют капиталисты.

Хотя никто явно не мешает индивидуальным работникам делать то, что они хотят, именно условия, в которых они живут и работают, в основном определяют реальные альтернативы, между которыми работники должны выбирать, и оказывают наиболее сильное давление, склоняющее их сделать выбор. И важнейшие из этих условий — те, что характерны для всего класса. Поэтому Маркс говорит:

При господстве буржуазии (т.е. рынка. — Б. О.) индивиды представляются более свободными, чем они были прежде, ибо их жизненные условия случайны для них; в действительности же они, конечно, менее свободны, ибо более подчинены вещественной силе[3].

Влияние обстоятельств всего сильнее — а, следовательно, сильнее и подчинение, — когда не ясна степень влияния (что характерно для капитализма).

К чему ведет сокрытие эксплуатации и отчуждения

Только теперь мы близко подошли к пониманию той роли, которую Маркс придаёт доминированию над наёмными рабочими при капитализме в пересекающихся теориях эксплуатации и отчуждения. Коротко говоря — но в то же время вполне достаточно для наших целей, — эксплуатация есть потеря рабочими части благ, которые они создают, а теория отчуждения имеет дело с потерей самих себя, происходящей в процессе эксплуатации. Обе теории фокусируются на обычной ситуации наёмных рабочих, на том, что у них общего как у класса. То же самое и с капиталистами. По Марксу, все общественные блага создаются наёмными рабочими, преобразующими природу в вещи, необходимые людям. При капитализме они получают заработную плату, которая позволяет им покупать на рынке часть материальных ценностей, произведённых ими. Остаток, который Маркс называет прибавочной стоимостью, принадлежит капиталистам и является основой их благосостояния и власти. Заинтересованные в максимизации прибавочной стоимости, капиталисты делают всё возможное, чтобы заставить рабочих работать усерднее, быстрее, дольше и за меньшие деньги, так как разница между количеством благ, произведённых рабочими, и количеством, которое к ним возвращается в качестве заработной платы, определяет долю дохода, достающуюся капиталистам. В наши дни термин «эксплуатация» обычно используется для осуждения тех работодателей, которые платят рабочим слишком мало или слишком жестоко с ними обращаются. При этом предполагается (явно или неявно), что если бы капиталисты были более умеренными, их поведение можно было бы одобрить. Критика Маркса направлена против всего класса капиталистов в целом и более всего заинтересована в том, чтобы объяснить, как они получают доход. При этом неприемлемым становится всё, что они делают, а не только отдельные пороки поведения.

Индивидуальные работники и капиталисты являются частью этой картины только как члены соответствующих классов. В этом смысле то, что конкретный капиталист не эксплуатирует своих рабочих, может значить только одно: он не получает с их помощью прибавочной стоимости, а это означает конец его карьеры как капиталиста. Так что даже добрые капиталисты — эксплуататоры; они должны быть ими, если хотят оставаться капиталистами. И — даже хорошо оплачиваемые наёмные рабочие эксплуатируются, раз они наняты капиталистами, которые в свою очередь, чтобы оставаться в деле, должны извлекать из них прибавочную стоимость.

Как способ описания отношений между наёмными рабочими и капиталистами в процессе производства, Марксова теория эксплуатации предлагает модель, противоположную модели рынка, в качестве другой точки зрения на объяснение и остальной части общества. Если начинать с рынка с его односторонним фокусом на обмене, неравные отношения класса наёмных рабочих и класса капиталистов никогда не попадут в наше поле зрения. Эксплуатация может рассматриваться только как отдельные случаи, в которых некоторые «нечестные» капиталисты обманывают некоторых рабочих. А так как «несправедливость» — достаточно субъективное определение, критику, содержащую такое определение эксплуатации, можно легко опровергнуть. В соответствии с Марксом, однако, только в «сокровенных недрах производства» на самом деле проявляется эксплуатация[4]. К сожалению, подход, берущий начало в рынке, скрывает те самые элементы производства, которые используются как строительные блоки Марксовой теории эксплуатации. Становится невозможно почувствовать, не говоря уже о том, чтобы понять, о чём говорит Маркс.

Теория эксплуатации высвечивает отношения наёмных рабочих и капиталистов в процессе производства, а теория отчуждения фокусируется на том, что происходит в этом процессе с самими рабочими, с их человеческой сущностью. Марксова концепция человеческой сущности выходит за рамки качеств, которые принадлежат непосредственно человеку, и включает набор определенных отношений, в которые мы вступаем в производственной деятельности, продукты этой деятельности и людей, с которыми мы участвуем в ней. Эти отношения являются частью широкого представления Маркса о человеческой сущности в качестве необходимых средств выражения и развития того, чем мы являемся как человеческие существа (включая и то, что нас отличает от других видов животных).

При капитализме те свойства и в основном те отношения, которые отличают нас как человеческих существ, изменяются таким образом, что наша человечность убывает. По существу, вбиваются клинья между ключевыми элементами органического целого, так что они кажутся существующими и функционирующими независимо. Так, вместо того, чтобы рабочий контролировал производственную деятельность, этот жизненно важный аспект его существования контролируется другими людьми, которые указывают ему, что, как и как быстро производить и которые даже могут разрешать или не разрешать ему делать это (нанимая или увольняя). Вместо того чтобы использовать свой продукт, как ему необходимо — вне зависимости от степени потребности, — всё, что человек производит, находится под контролем других людей, которые используют это в своих интересах. Подобное ведёт к тому, что отношения рабочего к капиталистам, которые контролируют как его деятельность, так и его продукт, и к другим рабочим, с которыми он вынужден конкурировать за рабочие места, не могут вызывать какой-либо взаимной заботы, на которую способен наш вид. Отделённые таким образом от своей производственной деятельности, продуктов труда и других людей, рабочие становятся отрезанными также и от дальнейшего развития потенциала, заложенного в нашем виде и являющегося частью его сущности. То есть капиталистический способ производства крадёт у рабочих не только то, чем они являются, но и то, чем они могут стать.

Таким образом, отчуждение — это эксплуатация в форме дегуманизации. И она стала особенно сильной именно в капиталистическую эпоху. Рабочие погружены в эту ситуацию как класс, а не как отдельные неудачливые индивиды, они все упускают прибавочную стоимость при эксплуатации и теряют самих себя при отчуждении. Как и в случае с эксплуатацией, здесь, мистифицируя процесс производства, рынок скрывает классовые отношения, лежащие в основе теории отчуждения. Подчёркивая индивидуальное сознание, рыночная идеология вместо теории предлагает смутное ощущение, что любой может почувствовать себя одиноким и изолированным — и вот на это она вешает ярлык «отчуждения». Отделение подобных чувств от их источника в капиталистическом обществе приводит, с одной стороны, к обращению с источником как с чем-то мистическим и, с другой стороны, — к маниакальным попыткам измерить эти чувства, чем и занимаются сейчас так называемые социальные науки. Но ещё более важно то, что, если называть субъективные реакции на окружающие условия тем же именем, что Маркс использует для теоретического объяснения, то критика, заключающаяся в этом объяснении, полностью размывается[5].

Если отчуждение, эксплуатация и класс сам по себе совершенно мистифицируются рыночным взглядом на мир, нельзя ожидать чего-то лучшего и в отношении классовых интересов. Одним ударом марксизм лишается основного моста, связывающего критический анализ с революционной политикой. Духовно опустошённые и материально обездоленные условиями своей жизни и труда, рабочие имеют объективный интерес для преодоления этих условий, и большая часть социалистической политики принимает форму помощи в развитии их самосознания. Чтобы эта попытка была успешной, рабочие должны суметь по крайней мере осознать себя как класс, порождённый именно данными условиями. Иначе субъект интереса или исчезнет вовсе, или примет форму, которая направит внимание рабочих прочь от условий, в которых лежат их объективные интересы (эта форма — «класс», выведенный из разделения по доходу или уровню культуры). Победа капиталистов здесь достигается не с помощью слов. Используя рыночную модель, они просто исключают из рассмотрения серию последовательных шагов, ведущую к Марксовой революционной политике.

Искажение представления об остальной части общества, о его реальном прошлом и потенциальном будущем

Процесс производства — не единственный экономический процесс, мистифицируемый рыночным опытом и сопутствующей идеологией. Подобную судьбу разделяют также процессы распределения и потребления. Распределение — это процесс, с помощью которого каждый человек получает свою часть общественного дохода. Собственно, оно определяет не только то, что приносится на рынок для продажи, но и то, что нужно купить для удовлетворения своих потребностей и интересов. Существующее распределение общественного дохода зависит в основном от класса, к которому человек принадлежит в процессе производства, будь то класс, который получает заработную плату или класс, который извлекает прибавочную стоимость. Когда процесс производства успешно исчезает из виду, процесс распределения становится зависим от успеха на рынке, в основном от индивидуальных усилий, способностей и удачи. Богатство представляется как результат серии правильно сделанных выборов в процессе продажи капитала, рабочей силы или товаров, а бедность — как результат прямо противоположного.

Потребление стоит в конце экономической цепочки. Это процесс использования того, что произведено, распределено и обменено. Если смотреть с точки зрения рынка, а не с точки зрения производства, потребление с необходимостью принимает отчуждённую форму «консьюмеризма», когда создание потребностей имеет приоритет перед их удовлетворением; потребление начинает рассматривается как средство обмена, а не его цель. Рыночное мышление также пытается объединить обмен и процесс потребления, доходя до того, что называет «обменивающегося», того, кто покупает и продает, «потребителем». Однако в обмен всегда вовлечены деньги, которые никогда не потребляются. Пренебрежение различием между обменом и потреблением заставляет людей упускать из виду тот факт, что увеличение объемов обмена служит накоплению денег, а не потреблению чего-либо. Более того, то, что потребляется, зависит в основном от дохода, получаемого при распределении, а он, как мы видели, в основном зависит от места, которое человек занимает в процессе производства. Впрочем, когда процесс производства скрыт, процесс распределения начинает рассматриваться как побочный продукт рыночных отношений, и потребление тоже начинает казаться зависящим от индивидуального успеха (или неудачи) в обмене.

После распределения, потребления и особенно производства больше всего от неосознаваемой рыночной мистификации страдают, пожалуй, государство и политика. Люди часто размышляют об областях, о которых они относительно мало знают, используя аналогии с областями, где разбираются больше. Таким же образом рынок служит аналогией, когда люди начинают рассматривать политику. Думая с оглядкой на рынок, люди уверены, что их опыт на рынке и те ясные ощущения и сильные эмоции, которые он вызывает, обеспечивают их знанием базовых истин, которые можно применять везде. Так, они стремятся выделить некоторые свойства нашей политической жизни, искажая или игнорируя другие. Роль, которую каждый индивидуум играет при голосовании (выбирая кандидата также, как он выбирает товар на рынке), необходимость наличия более чем одного кандидата для выбора, даже если они мало чем отличаются друг от друга (как часто происходит с торговыми марками на рынке), и свободные выборы, понимаемые как возможность голосовать без явного давления, даже если ничего важного не решается (это подобно наличию формального права что-то купить на рынке, даже если невозможно себе это позволить) — все это считается главными характеристиками нашей политической системы.

Наиболее уважаемые голоса академического мира являются только эхом этой «народной мудрости». Ведущий представитель модной теперь школы рационального выбора, например, утверждает, что «голосующие и покупатели — по сути одни и те же люди. Мистер Смит покупает и голосует; он — тот же человек и в супермаркете, и в кабинке для голосования»[6]. Роль, которую деньги играют в политике, конечно, заметна, хоть и смутно, но их власть — как на рынке —принимается в качестве неизбежной, но не такой, чтобы требовать коренной переделки сценария нашего демократического развития. Современные политические догмы, такие, как свободная торговля и дерегулирование, также понимаются по рыночной модели, как снимающие ограничения для индивидуального выбора и инициативы, и очень мало внимания уделяется неравенству распределения власти и благосостояния, которое предопределяет большинство последствий.

При таком отношении к политике само собой получается, что классовые отношения, которые лежат в основе политической практики, не замечаются, потому что остаются невидимыми в любой модели, производной от рыночной. Остается незамеченным и то, что большинство законов (включая конституцию США), судебных решений и отправление правосудия служат интересам капиталистического класса. Вместо того, чтобы понять, как государство извлекает выгоду из эксплуатации и отчуждения и одновременно помогает воспроизводить их, мы получаем урок гражданственности на тему «Один человек — один голос». По Марксу, именно отношения между владельцами средств производства и производителями раскрывают «самую глубокую тайну, скрытую основу всего общественного строя» и вместе с этим основу «всякой данной специфической формы государства»[7]. Скрывая процесс производства, рынок прячет отношения между этими классами и главную «тайну», которую эти отношения раскрывают. То есть, несмотря на все заверения в обратном, игра ведется мошеннически.

Нет более важной вещи для функционирования государства, чем иллюзия, что оно принадлежит в равной мере всем гражданам и является нейтральным судьей. Заставляя каждого гражданина смотреть на себя, как на особого индивидуума без каких-либо необходимых связей с другими, понимать свободу как упражнение в совершении выбора в отсутствие явного принуждения, думать о равенстве как о формальном праве именно на такую свободу и сверх того пренебрегать классом и классовыми различиями, которые появляются в процессе производства, рыночное мышление также играет важную роль в появлении и узаконивании этой иллюзии. И наш политический процесс, и его результаты в реальном мире кажутся следствием свободного выбора людей, а не искажённым результатом неравных властных отношений между классами. В односторонних правилах игры даётся ограниченный набор возможных законов, по которым мы живём. И именно это более, чем их одностороннее применение, делает наше общество, при всех его претензиях на демократию, классовой диктатурой, диктатурой класса капиталистов. В политике, как и в экономике, реальные ограничения, установленные интересами правящего класса, и действительные альтернативы, между которыми мы вынуждены выбирать, не могут быть исследованы, потому что классовый контекст, в котором они существуют, сам по себе невидим. И снова отсутствие прозрачности капитализма делает фактически невозможным для людей, живущих при нём, увидеть, кто и что отвечает за проблемы высшего порядка в их жизни.

Скрывая и искажая то, что появляется в процессе производства, как мы увидели, рынок мешает нашей способности понять общественную сущность человека, разделение труда и строение классов, что в свою очередь делает невозможным понять ни эксплуатацию, ни отчуждение (и объективный интерес рабочих в их преодолении), не говоря уже о процессах распределения и потребления и о политике. Но теории эксплуатации и отчуждения также дают нам лучшее объяснение ещё более таинственных идей, которые возникают из людского опыта рыночных отношений. Мистифицируя процесс производства, рынок кончает тем, что мистифицирует сам себя. В качестве примера можно взять квазичеловеческую власть, которую некоторые вещи обнаруживают в рыночных отношениях, где капитал наращивает прибыль, а деньги — процент. Маркс назвал её «товарным фетишизмом», и она также соотнесена с благами, сначала созданными рабочими в отчуждённом производстве, и затем изъятыми у них. Откуда же ещё происходит новое богатство, воплощенное в прибыли и проценте? О том, что деньги приносят процент, Маркс говорит: «результат всего процесса воспроизводства представляется свойством, принадлежащим самой вещи»[8]. Скрывая то, что происходит в процессе производства, нас заставляют считать, что новое богатство появляется из тех самых социальных форм, которые отвечают за его распределение.

Даже таинственная способность денег покупать разнообразные силы и продукты людей на рынке — это функция отчуждённой производственной деятельности, которая отделяет рабочих от части их собственной человеческой природы. Маркс называет деньги «отчуждённой мощью человечества»[9]. Они являются чем-то большим, чем просто посредником при обмене, и их сила свидетельствует о силе, которую рабочие потеряли в процессе изменения природы при отчуждённых условиях производства. И хотя она потеряна для рабочих, эта сила не исчезает. Вместо этого она превращается в общественное свойство их продукта, его цену, и в равной степени в общественное свойство другого материального объекта, денег, в их способность купить за такую цену. Как призрачная форма в прошлом живого труда, доведённая до пределов абстракции и теперь находящаяся в чужих руках, деньги могут делать то, что рабочие уже не могут, и получать всё, над чем те потеряли контроль. Власть денег растет с расширением отчуждённых отношений, как растет количество продукции, предназначенной для рынка и потому отделённой от производителей. Одновременно возрастает общественная и политическая власть класса, который владеет большим количеством денег. При капитализме, в отличие от раннеклассовых обществ, цепи, которые связывают производителей со средствами производства, невидимы (в самом деле, большинству рабочих сегодня кажется, что они свободны). Исключением являются деньги. Здесь наши цепи становятся видимыми, но откуда они появились и как их используют, остается загадкой. Если рынок часто представляет нам вещи как танцующие по собственной прихоти, то главная цель марксистского анализа состоит в том, чтобы показать, под чью дудку они танцуют, чтобы мы могли правильно возложить ответственность.

Список мистификаций, порождаемых рынком, всё ещё не полон. Так как эксплуатация и отчуждение отвечают за наиболее загадочные свойства рынка, то происхождение рыночных отношений можно отыскать в истории этих двух условий. Мы можем увидеть прошлое рынка в развитии эксплуатации и отчуждения, которые Маркс обычно рассматривает как необходимые стороны возникновения капиталистического способа производства. Но если эксплуатация и отчуждение остаются невидимыми, тогда кажется, что рынок никогда не возникал, что у него не было истории, что он заморожен в историческом времени как естественный феномен. Другой подход, который абстрагирует рынок от его корней в капиталистическом способе производства, может привести историю к наименьшему общему знаменателю — торговле. Эта история растягивается на значительный промежуток времени, включая в себя все человеческие общества, в которых в той или иной степени присутствует торговля. Гундер Франк, который в своих ранних произведениях внёс важный вклад в понимание капитализма, недавно проследил наличие подобным образом понимаемого рыночного общества на 5000 лет назад[10]. Но когда подчеркиваются определённые сходства между рынками во всех типах общества, преуменьшаются и остаются необъясненными уникальные свойства капиталистического рынка. Как мы видели, при капитализме большинство товаров не только продаются на рынке, но и производятся для этой цели; существуют также огромные рынки рабочей силы, платёжных средств и капитала; конкуренция между покупателями и продавцами на всех четырёх рынках становится тем способом, с помощью которого люди взаимодействуют друг с другом, а деньги наделены властью все покупать. Происхождение этих отличительных характеристик капиталистического рынка нельзя отыскать в истории рынков вообще. Мы хотим узнать, как рынок приобрёл свою специфическую капиталистическую форму, и для этого надо смотреть на события, которые имели место в период, называемый переходом от феодализма к капитализму. Вот почему Маркс назвал наше общество «капиталистическим способом производства», а те, кто называет его «рыночным обществом» или даже «обществом с капиталистическим рынком», снижая роль производства, препятствуют точному пониманию.

Прошлое содержит истоки не только настоящего, но и будущего. И вот ещё одна рыночная мистификация: эффективно скрывая процесс производства, что скрывает эксплуатацию и отчуждение, что, в свою очередь, искажает наше понимание отличительных черт рынка, его происхождения, — рынок также скрывает собственный потенциал для превращения в нечто большее, чем то, что он есть. Всё, что имеет историческое начало, прекращает существование, когда условия, которые помогли этому появиться, больше не воспроизводятся. Это применимо к социальным системам точно так же, как к людям (и так же, в чём мы к своему ужасу всё более убеждаемся, как к природе). Исследуя условия, которые привели к капитализму, и то, как трудно становится эти условия воспроизводить, Маркс проливает пророческий свет на увеличивающиеся проблемы, которые со временем (особенно с исчезновением их устаревших решений) приведут к гибели существующей системы. В то же время он хочет привлечь внимание к разнообразию новых возможностей, открывающихся для общества как целого, к новым альтернативам, которые появились в результате того же процесса развития и могут стать основой новой системы.

Что бы ни лежало в основе представлений Маркса о гибели капитализма и рождении социализма, оно происходит из его изучения капиталистического способа производства, организованного вокруг набора пересекающихся противоречий, взаимоподдерживающих или взаимоуничтожающих тенденций, которые уходят своими корнями в прошлое. Выбор другой темы, или взгляд с другой точки зрения, или другой способ соотношения того, что он открыл, или более короткий исторический промежуток — такие выборы делают многие критики капитализма, — все это дало бы Марксу не более чем надежду на лучшее будущее. Вместо этого, отслеживая разворачивающиеся противоречия капиталистического способа производства, наиболее важное из которых имеет место между общественным производством и частным присвоением (иногда оно описывается как противоречие между логикой производства и логикой потребления), Маркс может предполагать, хотя и сдержанно, то, на что другие социалисты могут только надеяться. Предположения Маркса о том, к чему ведут открытые им противоречия, возможны только потому, что у него настоящее развернуто достаточно далеко в прошлое и включает в себя тенденции и модели, в которых учитывается текущий момент и скорость, с которой приходят перемены. Без анализа капиталистического способа производства, эксплуатации и отчуждения рынок оказывается оторван от прошлого, и противоречия настоящего видятся просто некоторыми трениями и временными трудностями, ни к чему не ведущими. Они не ухудшатся и не улучшатся, они просто есть, и нет причин ожидать их изменения. Если рассматривать рынок статически, в отрыве от существенных связей его с процессом производства, тогда кажется, что он не имеет будущего, по крайней мере, отличного от настоящего. Понимаемый таким образом рынок становится вечным, смотрим ли мы в будущее или прошлое, и тогда наступление социализма кажется невозможным.

Мистифицируя своё возможное будущее, истинный характер и реальное прошлое, рынок мистифицирует, в конце концов, и политику, необходимую для того, чтобы справиться с увеличивающимися проблемами, а именно с социальным и экономическим неравенством, безработицей, перепроизводством (относительно того, что люди могут купить), коррупцией, загрязнением окружающей среды и циклическими кризисами. Если принимать неисторические представления о рынке, отделённом от происходящего в сфере производства, эти проблемы выглядят как независимые одна от другой и от системы, в которой они возникают. Капиталистическое отсутствие прозрачности наиболее вопиюще там, где существует самая острая потребность в ней. Когда не рассматривается ничего, кроме формы, в которой каждая проблема заявляет о себе, тогда решения обычно направляются на изменение лишь некоторых сторон действительности, особенно тех, в которых люди выступают как продавцы или покупатели товаров, рабочей силы и капитала. Например: увеличить инвестиции бедным сообществам, нанимать больше рабочих, меньше давать взяток чиновникам, меньше обманывать с качеством и ценами и т.п.

Тот факт, что чернокожие, женщины, инвалиды, индейцы, иммигранты, нищие и рабочие являются главными жертвами упомянутых проблем, привело к тому, что множество прогрессивных немарксистов борются за частичные изменения в работе рынка — такие, как закон о минимальной заработной плате, гарантированные рабочие места, доступ сообществ к инвестиционным решениям, защита интересов дискриминируемых групп и так далее: за всё то, что обезопасит людей или даст им преимущества. Целью является не избавление от рынка, так как это считается невозможным, а его реформирование, стремление сделать его работающим на всех; при этом имеется в виду, что подобное идеальное состояние принципиально достижимо. Здесь фокусируются на доходах людей (страдания ведь сложно измерить), и поэтому не существует очевидного способа отделить требования одной ущемлённой группы от требований другой, если, конечно, вы не принадлежите к одной из них. Здесь разделение на классы отталкивается от того, что люди получают, а не от того, что они делают, поэтому наёмные рабочие рассматриваются наряду с другими группами, получающими меньше, чем должны. Так как большинство рабочих, особенно состоящих в профсоюзах, имеют лучшее материальное положение, чем большинство людей в других угнетённых группах, нет причин давать им особый приоритет. В политике подобные размышления привели к «стратегии социального движения» — попытке создать коалицию всех угнетённых групп для обеспечения более справедливого раздела пирога.

У Маркса не так. Начав с процесса производства, он немедленно оказался вовлечен во взаимодействие классов и его влияние на рынок, включая возникающие связанные между собой проблемы и сопутствующую им несправедливость. Тот же самый анализ позволяет ему увидеть мельком нерыночную альтернативу, находящуюся в зародыше в самом капитализме, которая разрешит эти проблемы и эту несправедливость. Чтобы устранить радикально и навсегда неравенства, связанные с рынком, необходимо, таким образом, изменить подчиненное положение рабочих по отношению к капиталистам в процессе производства. Ничто другое не поможет или поможет немного и ненадолго — это мы видим сегодня.

Политическая стратегия, которая вырастает из такого подхода, отдаёт приоритет рабочему классу не потому, что он страдает больше, чем другие угнетенные группы, а потому, что особая форма его угнетения (эксплуатация и отчуждение) даёт рабочим заинтересованность и силу (из-за их места в производстве) вырвать с корнем все виды угнетения, которые ассоциируются сегодня с капитализмом. Чтобы упразднить условия, которые лежат в основе их собственной эксплуатации и отчуждения, необходимо, чтобы рабочие уничтожили все формы угнетения. Воспринимать всех как равных — это единственный путь для того, чтобы самих рабочих воспринимали как равных, без чего невозможно ни одно всестороннее изменение. Рабочие просто не могут помочь себе, не помогая другим. В этом состоит политика классовой борьбы. Наше последнее обвинение рынка состоит в том, что он мистифицирует политику классовой борьбы — её центральное положение, её потенциал и то, что она необходима, чтобы сделать наёмных рабочих более эффективными в борьбе.

Составляя это обвинительное заключение против рыночной мистификации, я, может быть, сделал ситуацию более гладкой, чем она есть на самом деле. В конце концов, существуют такие узко понимаемые противоречия в функционировании рынка, как противоречие между индивидуальной свободой выбирать и ограничениями, исходящими из количества денег, недостаточного, чтобы купить то, что хочется; или противоречие между желанием продать рабочую силу и невозможностью найти того, кто хочет ее купить. Такие противоречия заставляют многих людей поставить под вопрос справедливость рынка. Как я упоминал выше, опыт, который люди получают в других сферах своей жизни, особенно на производстве, хотя и всегда вносит вклад в рыночную идеологию из-за своей отчуждённой природы, но также порождает другую модель и альтернативные правила игры. В частности, он подчёркивает важность кооперации, и это сталкивается лоб в лоб с образом мыслей, который предлагает рынок. И, конечно, критика рынка, когда она пробивается через сложные формы цензуры, налагаемые правящим классом, также помогает подрывать то, чему мы учимся как покупатели и продавцы. Если бы всех этих «компенсирующих сил» не существовало, капитализму не нужна была бы такая внушительная индустрия сознания, чтобы подпитывать мистификацию, возникающую как нечто само собой разумеющееся из участия в рыночных отношениях. И всё же в целом из-за влияния рыночных отношений на все стороны жизни, роста их важности для нашего существования и увеличения количества удовольствий и страданий рынок становится главным плавильным котлом, в котором сплавляется большинство человеческих несовершенств, а мистификации, связанные с рынком, становятся главной идеологической защитой status quo.

Может ли рыночный социализм покончить с рыночной мистификацией?

Так как рынок ответственен за столько мистификаций, что, в свою очередь, способствует худшим проблемам капитализма, — кажется, что социалисты должны желать его устранения как можно быстрее. Это не так. Одна из сильнейших тенденций в современной социалистической мысли оставляет солидную роль рыночным отношениям в будущем социалистическом обществе. В какой мере моя критика рыночной мистификации при капитализме применима к тому, что защищает так называемый «рыночный социализм»?

Существуют разные версии рыночного социализма. Что делает их проектами именно рыночного общества, — это то, что в них, пусть и в ограниченном масштабе, продолжают существовать покупка и продажа товаров и рабочей силы, а в некоторых версиях даже капитала. Деньги продолжают быть посредником между людьми и их потребностями, как и при капитализме. Что делает их социалистическими — то, что класс капиталистов смещен с доминирующей позиции в обществе. В более популярных версиях наёмные рабочие владеют предприятиями и/или контролируют их, и коллективно или через избираемых управленцев принимают решения, которые сегодня принимает капиталистический собственник и его менеджеры. Капиталисты как особый класс или упразднены совсем, или, в случае, если остается небольшой частный сектор, их власть сильно ограничена[11].

В качестве совладельцев предприятия рабочие, как и капиталисты, будут закупать материалы, нанимать рабочую силу и продавать произведенную продукцию. И хотя, за исключением управленцев, эта деятельность не будет занимать у них много времени, опыт, который она даст рабочим, будет совершенно новым. С другой стороны, продажа своей собственной рабочей силы и особенно покупка товаров продолжит занимать достаточно много времени и будет обеспечивать такой же опыт, что и сегодня. Далее, когда работник будет впервые получать работу, и в коллективе с ним станут обращаться как с чужаком, страх и чувство опасности окажутся для него привычными чувствами. Коллектив станет нанимать новых работников только тогда, когда почувствует уверенность, что их труд принесёт прибыль, безопасность или увеличит долю предприятия на рынке, что, в конечном счёте, снова сводится к прибыли. С таким подходом коллектив вряд ли будет проявлять больше заботы о человеческих потребностях (включая потребность в работе) безработных и других людей, чем бизнес проявляет при капитализме.

Даже на работе интересы индивидуального работника и интересы коллектива не будут совпадать, потому что работник может захотеть работать меньше времени, в меньшем темпе и т.п., а коллектив может заставлять его работать дольше и быстрее, чтобы предприятие могло выдерживать конкуренцию, которая всё ещё останется безличной властью за пределами человеческого контроля. Как и в капиталистическом обществе, именно интересы владельца предприятия окажутся доминирующими. Желание работника реорганизовать свою работу, чтобы она служила его интересам как работника, будет иметь малый вес по сравнению с интересом максимизации прибыли коллектива, подпитываемым логикой рынка. В таком случае действительный опыт работника при продаже своей рабочей силы недалеко отойдёт от сегодняшнего опыта, даже когда работник будет являться частью коллектива, который её покупает, какой бы утешительный ярлык не использовался для скрытия реальности.

Политолог Роберт Лейн изучил в капиталистическом обществе большое количество предприятий, которыми владеют рабочие, и нашёл, что хотя есть некоторое расширение полномочий рабочего и в целом улучшение его морального состояния, эти изменения не оказывают ожидаемого влияния на качество жизни рабочих или на их общую удовлетворённость. То, что люди обычно делают на работе, их способность проявлять инициативу и выносить собственные решения, и то, насколько они контролируют процесс, оказывается, производит намного более сильное влияние на чувство удовлетворённости, чем просто получение нового статуса совладельца в контексте, не допускающем серьёзных изменений в условиях работы. «Маркс был прав», — заключает Лейн, — «рыночная экономика неблагосклонна к приоритетам рабочих {прежде всего к их нуждам}… потому что любые средства, затраченные на улучшение рабочих условий, в конкурентной экономике делают фирму уязвимой для падения продаж и прибылей из-за нарушения нормы эффективности»[12]. Нет причин верить, что ситуация при рыночном социализме, где предприятиями владеют рабочие (даже под значительным демократическим контролем), при наличии рыночных отношений даст сильно отличающийся результат.

Во всех версиях рыночного социализма, которые я знаю, наименее всего меняется рынок товаров, но именно этот рынок больше всего ответственен за длинный список мистификаций, который я привёл ранее. Новые отношения владения не влияют на факт, что именно индивидуумы, как и теперь, будут решать, что купить; будут сравнивать товары на основе их цен, будут конкурировать с другими, чтобы заключить наиболее выгодную сделку. Они будут постоянно желать больше денег, чтобы больше покупать, или будут желать ради этого приобрести власть и статус. Как и сейчас, они станут поклоняться деньгам как тому, что даёт им эту власть. И для того, чтобы быть всё более эффективными в конкуренции за товары и деньги, они будут взращивать безразличие к нуждам других людей, тех, с кем они конкурируют. Вследствие этого они, так же как и сейчас, будут рассматривать обладание большим количеством денег и товаров как успех, а денег всегда не хватает; деньги сохранят свою тайну, а жадность и безразличие, которые люди проявляют друг к другу в сделках, будут и дальше неверно приниматься за сущность человека.

Даже мистификация процесса производства, которая вызывает всю череду мистификаций при капитализме, будет иметь параллели при рыночном социализме. Рассматриваемое с точки зрения рынка или осмысливаемое на основе рыночной модели производство будет также казаться отношением между рабочим как индивидуумом и владельцем предприятия — отношением, несомненно, изменённым в какой-то степени ролью первого как совладельца. Следовательно, осознание своей личности как части общественного рабочего класса будет трудной задачей для большинства рабочих. Если сегодня сокрытие и искажения процесса производства (и, таким образом, понятия класса) рынком делают фактически невозможным для людей адекватно понять капитализм и разработать классовую политику, необходимую для его ниспровержения, при рыночном социализме та же причина сделает сверхсложной задачу поднять классовое сознание рабочих, и особенно их классовую солидарность, на уровень, необходимый для обеспечения работы социализма. Наверное, это самая старая идея в социализме: каждый сторож брату своему. Но чтобы люди действовали подобным образом, они должны действительно думать о других, как о братьях и сёстрах, или, в нашем случае, как о членах одного класса, чьи общие интересы делают их братьями и сёстрами. Развивать самосознание рабочих так, чтобы включить в него других работников того же предприятия — жалкая замена осознанию своей идентичности как целого класса, особенно в свете неограниченной конкуренции между предприятиями (и, следовательно, между группами рабочих).

При рыночном социализме тайна, окутывающая деньги, также не подаёт никаких признаков убывания. Деньги, как мы помним, имеют власть покупать товары только потому, что рабочие, которые создали их, потеряли с ними все связи. При капитализме производство продукта не даёт права на его использование, вне зависимости от того, как велика в нём потребность; рабочие также никак не влияют на его использование, и они не могут понять, почему так происходит. Контекст, в котором рабочие теряют контроль над тем, во что превращается их рабочая сила, скрыт за кажущейся независимостью конечного продукта на рынке и властью денег, требующейся для контроля продукта. Всё это в равной мере применимо и к капитализму, и к рыночному социализму.

В рыночном социализме новым, как я говорил, является тот опыт, который рабочие приобретают как совладельцы предприятия, и в зависимости от того, насколько их отношения с коллегами демократичны и кооперативны, этот опыт может быть очень вдохновляющим. Однако, будучи совладельцами предприятия, они относятся к тем, кто вне его — ищущим работу, трудящимся прочих предприятий, с которыми это находится в конкурентной борьбе, конечному потребителю продукта, — как коллективный капиталист. Маркс говорит о кооперативных предприятиях своего времени, где «рабочие как ассоциация являются капиталистом по отношению к самим себе»[13]. Когда целью является максимизация прибыли, рабочие, как коллективные капиталисты, ведут себя очень похоже на сегодняшних капиталистов. Например, когда они производят только то, что продаётся; когда производят для тех, у кого есть деньги для покупки, игнорируя потребности тех, кто купить не может; когда они при любой возможности ловчат с качеством продукта и безопасностью труда; когда они создают потребность в своей продукции для того, чтобы больше продать, или потребность в новых продуктах, или в торговой марке, пока те ещё не появились; когда они любыми законными (и зачастую незаконными) способами побеждают в конкуренции.

Участвуя в этой деятельности прямо или даже косвенно, рабочие делят с классом капиталистов больше, чем прибыль. Превращая рабочих в коллективных капиталистов, рыночный социализм добавляет отчуждение их как капиталистов к отчуждению их как рабочих, лишь немного изменяя последнее. Теперь они также могут быть надломлены и растерзаны чувствами и эмоциями, беспокойствами и страхами, произрастающими из конкуренции с другими капиталистами; они также могут манипулировать потребителями и самими собой как работниками, выполняя задачу получения как можно более высоких прибылей; они тоже могут наращивать жажду денег, оторванную от какой бы то ни было человеческой цели; и они также могут закрывать глаза на человеческие потребности других. И остаётся совсем мало возможностей для того, чтобы вести себя как сторож брата своего. Маркс правильно охарактеризовал конкуренцию между капиталистами: «корыстолюбие и война между корыстолюбцами»[14]. То же описание применимо и к конкуренции между рабочими в роли коллективных капиталистов при рыночном социализме.

Разумеется, существуют важные различия между тем, что планируется для рыночного социализма и современным рыночным капитализмом. Любое общество с рыночным социализмом распределяет множество таких благ, как образование, медицинское обеспечение и, возможно, даже некоторый инвестиционный капитал, на основе социальной потребности, а не прибыли предприятий. Также можно ожидать более справедливого обращения с группами, угнетёнными в данный момент, и более широкой амортизации для проигравших в конкуренции. И всё же опыт, который люди получают, продавая свою рабочую силу и покупая товары, соединенный с новым опытом, полученным ими как совладельцами предприятий, скорее будет создавать образ мыслей и чувств, очень похожий на существующий при капитализме. Подобно тому, как это происходит сегодня, мистификация накроет и другие стороны жизни — семью, политику, культуру и образование. Попытка научить людей того времени социалистическим ценностям достигнет весьма скромных результатов по сравнению с каждодневным опытом участия в обмене, который преподаёт совсем другие уроки. Сбитые с толку по поводу денег, конкуренции, человеческой природы и рынка самого по себе, их реального прошлого и возможностей для изменений, люди не смогут ни построить социализм, ни жить согласно его принципам.

Даже допуская, что определённые капиталистические мистификации будут продолжать существовать при рыночном социализме, защитники этой теории доказывают, что может быть достигнут баланс про- и антисоциалистических качеств и что полученный результат будет по крайней мере частично социалистическим. Чтобы разрешить этот вопрос, мы должны понимать, что именно за смесь здесь предлагается, и насколько она неустойчива. В конце концов, существуют вещи, которые хорошо смешиваются, как соль и перец, и вещи, которые не смешиваются совсем, как огонь и вода. На какую пару больше похожи рыночные попытки смешать противоположенные качества, на соль и перец или на огонь и воду? Тот же вопрос может быть направлен социал-демократам, которые защищают смешанную экономику, например, частную собственность, работающую по рыночным правилам и общественную собственность, управляемую по государственному плану. В обоих случаях их защитники верят, что возможно более или менее устойчивое сосуществование между социалистическими и капиталистическими формами.

Ни рыночные социалисты, ни социал-демократы, однако, не уделяют достаточного внимания логике рынка и тому, что можно назвать «динамикой когнитивного диссонанса». Рынок, как я пытался показать, не только место и практика, но и набор правил, которые определяют эту практику. Правилами устанавливаются цели, пути их достижения и перечень наград и наказаний, чтобы держать игроков в форме. Победа требует накопления денег, которые люди могут получить, только инвестируя капитал, продавая рабочую силу и товары. Из-за конкуренции то, что кажется стабильным, сокращается, поэтому капитал ищет расширения, продвигаясь в новые области, когда это только возможно. Необходимо не только увеличивать прибыль, но и сохранять её перед лицом возрастающей конкуренции. Все ищут то, что ещё можно продать. Другое поведение не только жестоко наказывается — материальными лишениями, безработицей, банкротством. Хуже: оно теряет смысл. Неизбежный результат этого — всё большее и большее расширение рынка, которое захватывает то, что раньше находилось за его пределами, включая, в случае смешанных экономик, общественный сектор.

Рынок функционирует за счёт того, что люди могут продать и могут позволить себе купить, в то время как общественный сектор зависит от расчёта социальных потребностей. В смешанной экономике, однако, не требуется много времени для того, чтобы поддержка именно частного сектора стала интерпретироваться как самая важная общественная потребность. Когда рынку отдаётся наиболее привилегированное место и роль в обществе, когда фирмы, работающие по рыночному критерию, обеспечивают социум львиной долей рабочих мест и товаров, у государства нет другого выбора, кроме как помогать рынку исполнять эту роль. Так, во всех смешанных экономиках государство берёт на себя большое количество затрат на ведение бизнеса (через субсидии, налоговые льготы, займы под малые проценты, общественно финансируемые обучение и исследования, то есть «социальные пособия» всякого рода), минимизирует некоторые из его рисков (через предоставление, часто за счёт общественного сектора, гарантий и даже защиты наиболее прибыльным возможностям для инвестирования, покупок и продаж), и пытается держать потенциальные угрозы для прибылей под контролем (через антирабочее законодательство и управление и внешнюю политику, направленную против заграничной конкуренции). Частные компании, находящиеся в собственности капиталистов или наёмных работников, всегда требуют такого рода помощи, и обычно получают её из рук социал-демократов так же, как и от либеральных и консервативных правительств, поскольку потребность в сильном частном секторе ни у кого из них не вызывает вопросов.

Совсем недавно с огромным ростом производства во всём капиталистическом мире, и, следовательно, ростом инвестиционного капитала и товаров для продажи, достаточная ранее помощь государства оказалась неудовлетворительной, и правительства стран со смешанной экономикой оказались заняты переработкой смеси, чтобы ещё больше увеличить размер и расширить преимущества частного сектора. Прогрессирующее сворачивание государства всеобщего благосостояния, дерегулирование и приватизация многих общественных предприятий — главные формы предпринятых преобразований. Итогом всех партийных баталий, выигранных и проигранных на политической арене, стало это изменение, произошедшее исключительно из-за самой сущности рынка, из-за его логики, той же логики, которая указывает на невозможность долгого стабильного сосуществования рыночных и социалистических черт в будущем обществе рыночного социализма.

А наше мышление, вдохновленное рынком? Совместимо ли оно с мышлением, чувствами и способом принятия решений, необходимых для функционирования социализма? Проще говоря, могут ли люди развить взаимную заботу, необходимую для эффективного взаимодействия, и в тоже время поддерживать взаимное безразличие и жажду личного успеха, которые дают им преимущества в конкуренции? И хотя в любой момент, вероятно, можно найти такие противоречивые качества внутри одной личности, это соединение чрезвычайно неустойчиво. Время, отведённое для «рыночных мыслей», вскоре будет просто занимать целый день, и не только потому, что проблемы, на которые эти мысли направлены, никогда не будут полностью решены, но также потому, что эмоции, которые их сопровождают, особенно жадность, страх и беспокойство, не могут просто включаться или выключаться по желанию. Ни надежды, ни ценности, ни эмоции нельзя просто отделить от других чувств, и когда они приходят в столкновение со своими противоположностями, обычно начинается битва за доминирование. Развивается когнитивный диссонанс, и в этой битве победитель заранее известен. Политический теоретик Роберт Гудин убедительно доказал, что способность людей отвечать на моральные стимулы (такие, которые делают социализм возможным) уменьшаются с увеличением материальных стимулов (деньги и тому подобное). «Базовые стимулы», заключает он, «вытесняют благородные»[15]. Такова динамика когнитивного диссонанса. Китай показывает нам пример того, насколько быстро и, кажется, полномасштабно может произойти такая трансформация. Пока рыночные способы мышления и восприятия получают ежедневную подпитку в рыночном опыте людей, развитие социалистических качеств и социалистических практик в любой сфере не может зайти очень далеко.

Если рыночный социализм не может привести к социализму, как мы должны характеризовать тех, кто его защищает? Перед тем как ответить на этот вопрос, важно отметить, что теоретическая школа, которая называет себя «рыночным социализмом», подразделяется на несколько разных направлений, в зависимости от того,

1. Подразумевает ли цель — рыночный социализм — только предприятия, которыми владеют рабочие, или же комбинацию предприятий — управляемых рабочими, находящихся в частном владении, национализированных и т.д.;
2. Последует ли за рыночным социализмом коммунизм, или первый сам по себе конечная стадия общественного развития, обозначающая границу, до которой общество будет прогрессировать в направлении кооперации;
3. Может ли рыночный социализм начать развиваться уже сейчас внутри капитализма, или необходима некая социальная революция и правительство рабочих, чтобы начать его строить (несмотря на то, что сейчас разворачиваются некоторые социалистические эксперименты).

Те, кто понимает рыночный социализм как комбинацию предприятий, которыми владеют наёмные рабочие, и находящихся в частном владении, считают: это всё, чего человеческое общество может достигнуть. Они верят, что мы можем начать строить такое общество прямо сейчас при капитализме. Их лучше рассматривать как реформаторов, а не социалистов, так как их рыночный социализм есть на самом деле лишь реформа капитализма. Более точным названием их цели будет «экономическая демократия», а их самих — «радикальные демократы»[16].

С другой стороны, рыночные социалисты, которые отстаивают экономику, где будут доминировать предприятия в собственности наёмных рабочих, и которые рассматривают рыночный социализм как переход к коммунизму, и верят, что изменения такого рода потребуют социалистической революции и рабочего правительства, действительно являются определенным видом социалистов[17]. Но, поскольку их решение, как я доказываю, неработоспособно, их лучше понимать как утопических социалистов и их цель — как разновидность утопического социализма. Один из ведущих рыночных социалистов, философ Дэвид Швейкарт отрицает утопичность рыночного социализма, в частности, потому, что «понятно, что на текущей стадии нашего развития ни одна из наших ценностей не может быть полностью реализована»[18]. Моё обвинение, однако, мало относится к тому, насколько экстремально чьё-либо видение будущего (драматические изменения действительно происходят в обществе, как и в природе), но к возможности его реализации. Умеренность рыночного социализма не спасает его от нереализуемости, и именно поэтому он утопичен.

Откуда берётся мнимое решение рыночных социалистов

Остаётся ещё объяснить, как рыночные социалисты, радикальные демократы и утопические социалисты пришли к одобрению такого одновременно слишком умеренного и неработоспособного решения. Мне кажется, что обе ошибки возникают из-за неправильного анализа капитализма, социализма как посткапиталистического общества, коммунизма как постсоциалистического общества и социальной революции, которая служит мостом от капитализма к социализму. Что касается капитализма, то я попытался показать, что рыночные социалисты не осознают, насколько много черт капитализма, практик, способов мышления и восприятия, проблем, содержится в рыночных отношениях, и, следовательно, насколько сохранённый рынок, любой рынок, будет мешать построению социализма. Фундаментальная ошибка анализа заключается в идентификации капитализма с капиталистами, текущим воплощением капитала; не принимается в расчёт, что капитал как отношение в процессе производства может быть воплощён в государстве (как при государственном капитализме) или даже в рабочих кооперативах (как при рыночном социализме). Капитал — самовозрастающее богатство, богатство, используемое не для удовлетворения потребностей, но для создания большего богатства и удовлетворения потребностей только там, где такое создание происходит, а также для развития новых, искусственных потребностей там, где оно не происходит. Решающий фактор здесь — сама цель возрастания богатства, а не те, кто им владеет. Именно то, как капитал функционирует, преследуя эту цель, сообщает нашему обществу капиталистические черты и проблемы. Рынок, через который вновь созданное богатство обращается, позволяет тому, что изначально принимает форму товара, возвращаться к владельцам средств производства в форме капитала. Это более важное свойство капитализма, чем частная собственность. Так, собственность может быть перенесена на государство, как происходит с национализированными предприятиями во многих странах, или в рабочие кооперативы, но если рынок остается нетронутым, то также останутся и проблемы, связанные с капитализмом. Рыночное мышление, как мы видели, создаётся человеческим опытом при любом рынке вне зависимости от того, кто владеет обмениваемыми стоимостями.

Что касается коммунизма, радикальные демократы и рыночные утопические социалисты недостаточно осознают, насколько должен отличаться от капитализма социализм как переходная форма, закладывающая фундамент для выдающихся достижений полноценного коммунизма. Но чтобы прояснить это, необходимо обрисовать коммунистическое будущее более подробно, чем это будет уместно здесь, да и, поскольку большинство рыночных социалистов не верят в возможность коммунизма, этот аргумент не будет иметь большого эффекта[19]. Отсутствие внимания к необходимым связям между коммунизмом и социализмом остаётся важной причиной умеренных реформ, предлагаемых во имя рыночного социализма.

Рыночные социалисты, как и большинство несоциалистов, обычно смешивают планирование в эпоху социализма с централизованным планированием в экономиках советского типа. Социалистическое планирование, возникая после капитализма, являющегося главной предпосылкой успеха социализма, имеет преимущество в наличии развитого промышленного и организационного развития, высокопрофессионального и образованного рабочего класса, относительного материального изобилия, широко распространённой традиции демократического принятия решений, правда, искажённой властью денег и тех, кто имеет их наибольшее количество. В отличие от ситуации, которая существовала в советской системе, наличествует достаточный запас товаров и материальных средств, научного знания и квалифицированных работников, необходимых, чтобы произвести ещё больше. Следовательно, львиная доля плановых решений, по крайней мере, изначально, будет, скорее всего, заключаться в пересмотре искажённых приоритетов рынка (например, слишком много огромных особняков при недостатке общественных зданий). Не будет потребности строить промышленность с нуля. Информация, получаемая от общественных кооперативов, через компьютеры и другие современные коммуникационные технологии, и, конечно, постоянное применение метода проб и ошибок позволит быстро проводить необходимую настройку. Поэтому вероятность серьёзных просчётов и материальных убытков из-за совершённых ошибок окажется незначительной. Я также думаю, что социалистическое планирование возникнет на разных уровнях — национальном, региональном, городском и внутри предприятий, также как и на мировом — так что большинство решений, которые принимали плановики в Советском Союзе, будут переданы плановикам, находящимся на уровнях, которые теснее связаны с действиями, необходимыми для выполнения плана.

Настолько же важна и природа социалистической демократии: она будет влиять на экономику той эпохи. Для рабочих, действующих как новый правящий класс, недостаточно, чтобы правительство действовало в их интересах. Они также должны участвовать в важнейших политических решениях, и это не менее важно, чем выбор экономических плановиков и установление главных приоритетов планирования. Я ожидаю, что дебаты по этим вопросам будут необходимой частью политики при социализме, когда рабочие преодолеют своё политическое отчуждение, реализуя общественный потенциал.

В этом месте многие, вероятно, подумают: «Но рабочие совсем не такие. Они не хотят быть настолько сильно вовлеченными в управление, а если бы они и захотели, то результатом стал бы хаос». Рассмотрим революцию, успешную революцию, если мы хотим обсуждать то, что будет после капитализма. Рыночные социалисты, кажется, не осознают, каким исключительным просвещающим и преобразующим опытом является участие в успешной революции и, следовательно, они не осознают, что рабочие при социализме будут желать и смогут делать то, что большинство работников сегодня не хотят и не могут. Как и большинство людей, рыночные социалисты просто проецируют в будущее качества людей, с которыми они знакомы из своего ежедневного опыта сегодня. Но новые условия и новый опыт дадут людям и новые качества. Это, возможно, наиболее очевидный урок материализма Маркса; но некоторые вещи упускают чаще других. Маркс верил, что участие в революции — наиболее мощный воспитательный опыт, каким можно обладать, и он влияет на те самые области, которые для будущего являются решающими[20].

Принимая во внимание огромную власть класса капиталистов, большинству рабочих для победы социалистической революции необходимо развить классовое сознание, которое включает среди других вещей понимание общих интересов, развитие более сильной взаимной заботы, кооперацию, приобретение интереса к политическим делам, чувство персональной ответственности за то, как те идут. Но это — те самые качества, которые делают возможным построение социализма после революции, включая демократическое централизованное планирование. Естественно, чем более прозрачным будет общество того времени, на чем настаивал Маркс, тем легче будет для людей выполнять социалистические функции[21]. Если в результате продолжения рыночного обмена будет продолжаться мистификация общественных отношений, это только запутает и подорвёт усилия рабочих.

Когда мы рассматриваем благоприятные условия, в которых будет проходить социалистическое планирование, и изменившийся характер рабочих, вовлечённых в него, мы можем увидеть, насколько фальшиво часто приводимое сравнение с советским планированием. Будут ли рабочие в посткапиталистическом социалистическом обществе предоставлять точную информацию, нужную плановикам? Будут ли рабочие того времени проявлять взаимную заботу, необходимую для помощи тем, чье положение хуже? Будут ли они достаточно гибкими и понимающими, чтобы идти на необходимые компромиссы в своей среде? Будут ли рабочие делать всё возможное для выполнения плана, в составлении которого они принимали участие? В своей крайне влиятельной книге «Экономика реального социализма» Алек Ноув отвечает на все эти вопросы отрицательно[22]. Но его ответы полностью основаны на опыте Советского Союза, где рабочие не влияли на планирование или на выбор плановиков, и никогда не чувствовали себя полностью интегрированными частями общественного целого. Мало чему можно научиться, рассматривая функционирование недемократического централизованного планирования в условиях крайнего дефицита и с все более и более скептическим и нескооперированным рабочим классом, в ситуации, где условия иные.

Что общего имеет анализ капитализма, коммунизма, социализма и революции почти у всех без исключения рыночных социалистов — так это обращение с каждым периодом изолированно от других. А ведь эти периоды внутренне связаны. Они — стадии исторического развития, что говорит не о том, что социалистическая революция, социализм и коммунизм неизбежны, а о том, что их нельзя адекватно понять, рассматривая одно отдельно от других и отдельно от происхождения их из капитализма. Это верно и при взгляде в прошлое на то, из чего появилась каждая стадия, и при взгляде в будущее на то, что появится после. Речь о реализации возможностей (конечно, не единственных), уже существующих в предшествующей форме. То, что каждый период взял из ранее существовавших стадий, и его потенциал для дальнейших событий, настолько же часть его настоящего, насколько ею являются его наиболее очевидные наличные качества. В самом деле, прошлое, настоящее и будущее настолько взаимосвязаны во всём, что определяет нас, что они не могут быть полностью отделены одно от другого без серьёзных искажений. Поэтому попытка полностью понять капитализм или замещающие его стадии не может предшествовать исследованию этих стадий в их взаимосвязях.

Если капитализм, социализм и коммунизм — это внутренне связанные этапы исторической эволюции, то верная точка отсчета для начала анализа социализма или любых его основных свойств — это капитализм. При этом необходимо уделять особое внимание проблемам, которые он ставит перед социализмом, и материальным предпосылкам их разрешения. Подход к социализму, который начинается с анализа капиталистического рынка, сразу включает в себя органическую связь рынка с накоплением капитала, эксплуатацией, отчуждением и классовой борьбой. Установив сущностную идентичность между капиталистическими отношениями и рыночными отношениями, уже невозможно рассматривать рынок как нейтральное средство для проведения социальной политики при рыночном социализме. С помощью этого же подхода сразу становится ясным, что рынок, понимаемый таким образом, ответственен за множество современных общественных проблем — экономический кризис, безработицу, крайние степени богатства и бедности, экологическую деградацию, чрезмерную жадность, коррупцию и т.д. Становится понятным, что эти проблемы останутся и будут продолжать расти, пока не будут найдены другие средства для распределения общественных благ.

Маркс выделяется практически из всех социальных мыслителей, потому что настаивает на том, что капитализм не только делает социализм необходимым, но также делает социализм возможным. Рассмотрение социализма со стороны капитализма предоставляет ещё одно преимущество в том, что позволяет отдать должное огромным достижениям капитализма — наряду с его недостатками — в деле формирования образа будущего. В области рынка наиболее важные из этих достижений включают развитые торгово-распределительные сети, коммуникации и технологии, обеспечивающие их работу, установившиеся модели распределения ресурсов, исчерпывающие механизмы планирования внутри частных корпораций и общественных служб, наличие организационных навыков у всех участников, и, конечно, огромное количество уже существующих благ и материальных факторов, необходимых для ещё более широкого производства. Возможность экономического планирования при социализме нельзя полностью понять, не говоря уж о том, чтобы оценить, в отрыве от необходимых предпосылок, являющихся — как и главные проблемы, для решения коих это планирование необходимо — наследием создавшего их капиталистического общества. Всё это и сверх того встаёт перед любым, кто начинает анализ социализма с точки зрения его происхождения из капитализма.

С другой стороны, почти все без исключения рыночные социалисты подходят к вопросу рынка при социализме с точки зрения неудач советских режимов. Неслучайно мышление рыночных социалистов получило настолько широкое распространение именно в этот период истории. Начиная анализировать, что было неправильным в Советском Союзе (даже когда речь идёт не об избитой уже теме), они переходят к экономическим реформам, которые, по их мнению, помогли бы избежать худших из сделанных ошибок. Конечно, если кажется, что планирование было ошибкой, то решением может быть только замена его рынком.

И хотя проблемы, связанные с рынком при капитализме, могут упоминаться (обычно, когда бывает уже поздно), реформы, которые предлагают рыночные социалисты, напрямую не направлены на эти проблемы или направлены только в ограниченной степени. Да и разве реформы, которые подошли бы Советскому Союзу, подойдут нашей реальности, которая сильно от него отличается? Такое возможно только при предположении, что все подобного рода проблемы имеют одинаковый, общий характер. Чтобы показать, что решения проблем ложного социализма, которые предлагают рыночные социалисты, могут применяться к нашей ситуации, исторически специфический характер советской системы обобщается, в нём остаются только такие черты общества, которые могут быть найдены везде. После этого методологического мановения руки проблемы распределения в целом нуждаются в тех же самых рыночно-ориентированных реформах безотносительно к специфическим потребностям и возможностям каждой общественной системы. Все преимущества, которыми мы будем обладать, пытаясь построить социализм в посткапиталистическом обществе, просто игнорируются из-за того, что рыночные социалисты, начиная исследования, принимают точку зрения, с которой эти преимущества не видны. Доктрина, противостоящая рыночному социализму, подразумевает не ложный социализм, который надо заменить хорошо функционирующим социализмом, а капитализм, который нужно заменить социализмом, и единственное место, где надо искать ответы на вопросы, находится внутри самого капитализма.

Но именно эти временые и системные взаимосвязи, которые существуют на каждой стадии общества, скрываются и/или искажаются рыночным мышлением. Скрывая, изменяя и упрощая сущностные связи, которые конструируют наше социальное целое, рыночная мистификация, будь то капиталистическая или рыночно-социалистическая, обрекает индивидуума на неправильное понимание того, что есть, что было и что может быть. Рыночные социалисты, получается, сами являются жертвами рыночного мышления — сформированного их собственным опытом участия в рыночных отношениях с примесью, само собой, разнообразных академических прикрас, — которое они увековечат в будущем. Они отступили перед главным идеологическим аргументом капитализма, и это та цена, которую они заплатили за то, чтобы преуспеть в его игнорировании.

Ничто из вышеперечисленного не означает, что рыночного социализма капиталисты боятся меньше, чем настоящего. Владельцы капитала не делают различия между видами «воров». Им все равно, что люди, которые хотят отнять их богатство, говорят о его использовании. И если их критика социализма иногда направлена не в эту сторону, то только потому, что им сложно защищаться, имея один-единственный аргумент: желание сохранить богатство за собой. Рыночный социализм часто имеет в виду, что, сохраняя рынок и принимая людей такими, какие они есть сейчас, он всё же уменьшит капиталистический антагонизм и сделает более лёгким переход к социализму. Поэтому для капиталиста организация небольшого количества рабочих кооперативов, особенно в обанкротившихся фирмах, приемлема, устранение же класса капиталистов — нет. И рыночный социализм сталкивается с тем же тотальным сопротивлением, которое капиталисты всегда обращают против социализма. Следовательно, только социалистическая революция, используя демократические процессы, когда это возможно, лишит капиталистов политической власти и сможет осуществить перемены, желаемые рыночными социалистами.

В революциях, однако, люди сильно меняются, и если революция в развитой капиталистической стране будет успешной, у них должно развиться, как я уже говорил, множество качеств, необходимых для построения социалистического общества. Поэтому реформы, могущие быть очень чувствительными сегодня, когда принимаются во внимание люди, остающиеся такими, какие они есть, — эти реформы будут совсем другими. Костюм рыночного социалиста, сшитый по сегодняшним меркам, больше не будет подходить. Новые люди, которые знают, как кооперироваться, и хотят этого, сделают социализм возможным. Эти же преобразования сделают социализм намного предпочтительней любой рыночной социалистической альтернативы, которая может вести людей сегодняшнего времени только в рамках неумелого компромисса с прошлым. Поэтому, если теперь рыночный социализм невозможен, то завтра или послезавтра в нём просто не будет необходимости.

К сожалению, ненужное и невозможное всё же влияет на человеческие мысли и, тем самым, на классовую борьбу. В настоящее время центральная проблема капитализма — поиск возможностей для прибыльных инвестиций и поиск новых рынков для быстро растущего количества произведённой стоимости, превысившего критические рамки. Это вынуждает капиталистическое государство расширить свою роль в служении капиталу не только в традиционных областях социализации и карательных мер, но и в таких экономических задачах, как накопление капитала и реализация товаров. Доходит до того, что президент Буш специально едет в Японию, чтобы увеличить продажи американских автомашин. Однако сближение государства с капиталистическим классом намного усиливает необходимость государства как такового и требует легитимации этой новой системы. А ничто не легитимирует капитализм более эффективно, чем мистифицирующая рационализация, вызванная нашим ежедневным участием в рыночных отношениях. В этом контексте защита рыночным социализмом предположения, будто есть хорошие рынки и плохие, может только ещё больше смутить людей и ослабить попытку критического анализа рынка в его глубинных отношениях с производством, эксплуатацией, отчуждением, политикой и т.д., а это единственный путь, с помощью которого вообще возможно понять природу нашей проблемы, её происхождение и найти возможные решения.

Открытая, беспощадная атака на рынок и на все его мерзости, которые сейчас пополнились ужасающим опытом вновь маркетизированных обществ, — необходимое средство для развития социалистического сознания. Люди обратятся к социализму только тогда, когда будут исключены из рыночных отношений. Никто, конечно, не хочет переживать болезненный рыночный опыт (а он будет куда шире и хуже), но ясное понимание ответственности за это рынка во взаимосвязи с капиталистическим процессом производства пока ускользает от множества людей. Наша задача, таким образом, не облагораживать сущность и функции рынка, как делает рыночный социализм, а предложить такой анализ рынка, который поможет людям создать связи, необходимые для эффективной классовой борьбы. Рыночный социализм, сохраняющий многие мистификации, нельзя рассматривать как одну из форм социализма или даже как компромисс с капитализмом. Это подчинение капитализму, которое по историческим причинам осуществляется под социалистическим флагом. Как бы ни были добры намерения отдельных рыночных социалистов, они — идеологический фасад социальной проблемы, разрешение которой мы ищем, и именно в этом качестве должны подвергаться критике.

Надо коротко сказать о применении моей критики к странам «третьего мира», которые пытались сконструировать свою версию рыночного социализма. Несомненно, все мои выпады против такого рынка, за исключением немногих положительных замечаний (которые сводились к более демократической сущности рыночного социализма), применимы и к этим странам, что показал с очевидностью недавний опыт Китая и Вьетнама. Но также ясно и то, что эти страны не владеют, как развитые капиталистические страны, теми материальными и социальными предпосылками, что делают социализм возможным. Замечательные намерения некоторых социалистических лидеров не могут заменить им практику, от коей они были оторваны волей истории. Таким образом, реальный выбор этих обществ, как представляется, лежит между диктаторской формой дикого капитализма с социалистическими приправами (Китай) и прогрессивной, эгалитарной, антиимпериалистической диктатурой, также лишь приправленной социализмом, диктатурой некапиталистической и несоциалистической (Куба). Если политическая диктатура не слишком сурова, то я предпочитаю последнюю версию, но только когда при таких режимах социальные и материальные блага распределяются более равномерно, другие проблемы, связанные с рынком, вообще отсутствуют или минимальны, а антиимпериалистическая внешняя политика власти создает трудности для всемирного господства капитала. Только социалистические революции в развитых капиталистических странах смогут создать условия, позволяющие слаборазвитым странам, чьи режимы склоняются к социализму, сделать существенным прогресс в этом направлении.

Маркс о кооперации до и после революции

Может показаться, что, обвиняя рыночный социализм, я делаю это с позициии, уже однажды занятой Марксом, но даже она сейчас оспаривается. Аргументация рыночных социалистов перешла от заявлений, что рынок более эффективен, чем централизованное планирование, через заявления (после крушения Советского Союза), что ничто другое не будет работать, и заявления (из-за связей между планированием и ростом бюрократии), что рынок более социалистичен, чем планирование, к совсем недавним заявлениям, что Маркс сам был рыночным социалистом[23]. Для тех, кто игнорирует взгляды Маркса на социализм, это последнее заявление, конечно, представляет мало интереса, но мы, те, кто принимает общий анализ капитализма Марксом, включая его потенциал для появления социализма, не можем так легко это пропустить.

Утверждение, что Маркс был рыночным социалистом, похоже, происходит из смешения двух вещей: в целом одобрительной реакции Маркса на рабочие кооперативы при капитализме и его веры, что ограниченный рынок будет продолжать действовать в течение короткого промежутка времени после социалистической революции. Поскольку рабочие кооперативы дают рабочим больше власти над производством и усиливают солидарность между рабочими на предприятии (и в этом смысле ослабляют отчуждение), кооперативы, очевидно, хорошая вещь. При капитализме владельцы предприятия решают, что делать, что обменивать, кого нанимать, сколько платить и так далее, и это применимо по отношению к любому владельцу. Как видно, здесь изначально предполагается рынок. Если при социализме такое будет происходить на каждом предприятии, рынок останется, и для широкомасштабного экономического планирования не будет места. Таков ли взгляд Маркса на социалистическое общество?

Маркс, в самом деле, говорил следующее: «Чтобы освободить трудящиеся массы, кооперативный труд должен развиваться в общенациональном масштабе и, следовательно, на общенациональные средства»[24]. Но он также говорил, что на кооперативных предприятиях «рабочие как ассоциация являются капиталистом по отношению к самим себе, т.е. применяют средства производства для эксплуатации своего собственного труда»[25]. Несколько ранее в том же произведении он отметил, что корпоративные фабрики рабочих в своей организации «воспроизводят и должны воспроизводить все недостатки существующей системы»[26]. Здесь Маркс говорит о социализме или о капитализме?

Маркс понимал, что при позднем капитализме может появиться широкая сеть рабочих кооперативов. Развитие кредитной системы и большая эффективность таких объединений делают возможным этот сценарий (рабочие как коллективные капиталисты более эффективно эксплуатируют себя как рабочих)[27]. В тех пределах, в которых работают кооперативы, они также дают очевидное доказательство того, что рабочие могут управлять экономикой сами, и что для успешного производственного процесса нет необходимости в капиталистах как классе собственников. Не только промышленность может работать без них, но и, собственно, капиталисты не заслуживают того богатства и власти, которые достаются им за то, что, по их словам, могут делать только они. Таким образом, рабочие кооперативы помогают доказать, что социализм возможен и «справедлив», но в отрыве от широкого участия рабочих в принятии экономических решений они мало говорят о том, каким в действительности будет социализм.

В комментариях Маркса о рабочих кооперативах мы находим альтернативный сценарий того, что он обычно представлял для позднего капитализма. Как мы знаем, Маркс верил, что капитализм уже находится на достаточно высокой стадии развития для совершения социалистической революции, если не при его жизни, так немного позже, и именно эта возможность привлекала львиную долю его внимания и в науке, и в политике. Если революция не будет иметь места, как он думал, в ближайшем будущем, то разовьются несколько направлений, которые уже на подходе. Одно из них —монополистический капитализм, другое — корпоративный капитализм, плюс административный капитализм, далее капитализм, всё более и более превращающийся в мировую систему, и, наконец, рабочие кооперативы с увеличивающимся числом рабочих становятся своими собственными капиталистами. Ни одно из этих направлений не покончит и не может покончить с эксплуатацией, отчуждением, экономическим неравенством, периодическими кризисами — всё это только ужесточится, — а также с необходимостью социалистической революции для их уничтожения.

Новый статус рабочего как участника кооператива не отменяет его объективной потребности в социалистической революции, однако он может серьёзно ослабить его желание участвовать в ней. Зная это, Маркс жёстко критиковал планы своего социалистического оппонента, Фердинанда Лассаля, по созданию рабочих кооперативов, финансируемых государством[28]. И когда германский канцлер Бисмарк дал понять, что он может поддержать эту идею, Маркс выступил против, говоря, что она «как экономическая мера равна нулю, … означает расширение системы опеки, подкуп части рабочего класса, оскопление движения»[29]. Позже Энгельс указал, что предложение Лассаля о кооперативах с государственной помощью происходит от буржуазного республиканца Бюше, который первым озвучил его во Франции в 1840-х годах с целью подорвать социалистическое движение[30].

Маркс беспокоился о том, что, ставя рабочих в то же отношение к капиталу, в котором стоят капиталисты, рабочие кооперативы дадут первым тот же опыт, что и вторым, и, таким образом, обеспечат теми же идеями и чувствами, хоть и модифицированными опытом и интересами рабочего класса. Итоговая комбинация не способствует вовлечению рабочих в революционную деятельность (за исключением случаев, когда как коллективные капиталисты они банкротятся и как работники теряют работу). Общий опыт политической активности рабочих в кооперативах за последние сто лет говорит о том, что опасения Маркса не были напрасны. Несмотря на прогрессивные качества, усмотренные им в кооперативах, и несмотря на поддержку некоторых важных доводов в пользу социализма, обеспечиваемую этими экономическими мероприятиями, Маркс не верил, что они дают модель социализма или полезную стратегию в классовой борьбе против капитализма.

Кроме неверного толкования небезусловной похвалы Марксом рабочих кооперативов при капитализме, заявление о том, что Маркс был рыночным социалистом, основано, как я уже сказал, на непонимании его отношения к рынку при социализме. Здесь рыночные социалисты, которые заявляют, что Маркс на их стороне, смешивают ответы на три разных вопроса: 1) Будет ли рынок полностью упразднён сразу, как только правительство рабочих возьмет власть? 2) Если рынок какого-либо типа будет продолжать существовать с началом социализма, как к нему надо относиться и как долго продлится его существование? 3) Будет ли рынок продолжать существовать на социалистической стадии как социалистическая форма распределения ресурсов и обмена товарами? Фактически, ответы, которые даёт Маркс на первые два вопроса, были ошибочно приняты в качестве ответа на третий вопрос — о долговременной (или не такой уж долговременной) совместимости рынка с социализмом.

Что касается первого вопроса, довольно ясно, что Маркс предвидел: некоторые секторы рынка будут продолжать функционировать после социалистической революции. В «Манифесте Коммунистической партии», например, его указания на то, что социалистическое правительство должно немедленно обобществить, удивительно скромны — банки, транспорт и средства сообщения, неиспользуемые земли[31]. Это оставляет большую часть экономики в частных руках, по крайней мере сначала, но на решения владельцев по всем вопросам будут сильно влиять экономический план (принятый примерно в то же время), национализированные банки, новые законы по таким вопросам, как заработная плата, условия работы, загрязнение среды и т.д., управление и вынесение решений на основе этих законов от лица рабочих и самими рабочими[32]. Единственная насильственная экспроприация, за которую высказывается Маркс — на самом деле это единственная прямая ссылка на применение силы в этот период, — относится к «мятежникам (восставшим с оружием в руках против правительства) и «эмигрантам» (тем, кто покинул страну)[33]. Ясно, что в этот момент времени товарный рынок, рынок рабочей силы и даже капитала, пусть и регулируемые и модифицированные, будут продолжать функционировать.

Главный вопрос в том, как социалистическое правительство будет обращаться с частным сектором? Маркс говорит, что на первой стадии коммунизма, как он предпочитает называть социализм, «каждый отдельный производитель получает обратно от общества за всеми вычетами ровно столько, сколько сам даёт ему … индивидуальный трудовой пай»[34]. Речь идёт о рабочих, которые, как мы помним, через демократическое планирование помогают решать, каковы будут эти вычеты, и как они будут использоваться. Сравните это с распределением прибыли при рыночном социализме, когда нет прямой связи между количеством отработанных часов и размером заработной платы, и когда, следовательно, у рабочих, которые работают одинаковое количество часов на разных предприятиях, заработные платы могут отличаться довольно сильно.

Когда экономической целью является равная оплата за равное количество рабочего времени, то все усилия прилагаются к тому, чтобы позволить людям развить широкую гамму способностей и позволить полностью использовать имеющиеся. Но, как мы видели, в самом начале эпохи социализма всё еще будут люди, обладающие возможностью брать часть общественного продукта на основании своей собственности, а не в соответствии со своим трудом, что позволит им также участвовать в производстве не в полную силу. Это главное исключение из экономического принципа, по которому будет управляться социалистическое общество, и оно просуществует столь долго, сколько потребуется для передачи частной собственности в общественное владение способом, который не повредит производству. Чтобы этого достичь, социалистическое правительство создаст общественные предприятия для конкуренции с оставшимися частными предприятиями, а не станет субсидировать последние, как обычно происходит при капитализме. Также оно будет оказывать давление на них через централизованный банковский кредит, высокие налоги и строгие законы[35]. Эта комбинация способна привести большинство капиталистов к банкротству или к продаже компаний в общественную собственность в относительно короткое время. Одна из главных реформ, которая, как думал Маркс, произойдет немедленно после революции, — это запрет наследования собственности, приносящей доход[36]. Когда настоящее поколение частных собственников вымрет, их компании перейдут к государству. В результате этой и других ранее упомянутых стратегий через 40 или 50 лет максимум совершится переход всей экономики в собственность общества. Давление рабочих частного сектора, направленное в сторону обобществления предприятий, ускорит этот процесс.

Из этого короткого наброска ясно, что весомый частный сектор будет продолжать существовать некоторое время после революции, и что он будет распределять ресурсы и обменивать товары через некий рынок. Как и все рынки, тот будет создавать рыночный тип мышления с соответствующим набором мистификаций, и людская деятельность на этом рынке будет главным источником любого оставшегося отчуждения. К счастью, опыт людей в других областях их жизни в это время будет производить идеи и эмоции противоположенного рода, и с постоянно расширяющимся общественным сектором экономики именно эти идеи и эмоции станут доминантными. Среди нестабильной смеси чувств, эмоций и идей, которые выживут в начале этой новой эры, то, что обеспечит окончательную победу социалистического типа мышления — это возрастающий общественный опыт всех видов, замена капиталистических ценностей в образовании гуманистическими, выдающиеся общественные достижения. Они сделают социалистические цели реализуемыми и более легкими для представления. Они дадут постоянные импульсы для достижения этих целей.

Только когда вся собственность в производстве будет передана под контроль рабочего класса, социализм сможет быть организован по принципу «от каждого по способностям, каждому по труду». Но всё это ещё очень далеко от того времени, когда окажется применим принцип «от каждого по способностям, каждому по потребностям»[37]. Коротко говоря, лишь с этого по-настоящему начинается социализм, называемый обычно Марксом «первой стадией коммунизма». Если социализм — переходная стадия к коммунизму, условия, при которых последний постепенно подготавливается, то несколько первых десятилетий после социалистической революции лучше понимать как переход к социализму. В качестве перехода он включает в себя нечто и от капитализма, и от социализма, но при этом слишком короток, чтобы принимать его за особую стадию. Этот период может рассматриваться как характерный «момент» в самом начале социализма, момент, когда устанавливаются последние предпосылки для социализма (возможные благодаря условиям, вызванным успешной революцией рабочего класса), или, по-другому, как продолжение самой социалистической революции, своего рода «зачистка» остатков власти и привилегий капиталистов, тактика, основанная на том факте, что государство теперь находится в руках рабочих. Продолжение классовой борьбы в этот первый момент социализма в каждой стране и по всему миру Маркс назвал «непрерывной революцией»[38]. Думал ли Маркс, что какая-либо форма рынка будет продолжать существовать на протяжении всего социалистического периода? Очевидно, что нет. Читатели, которые восприняли мою критику рыночного социализма как отражение собственной позиции Маркса по этому вопросу, могут быть твёрдо в этом уверены. Их первое впечатление было правильным.

Заключение

Итак, я выдвинул 10 критических тезисов по поводу рыночного социализма, понимаемого как теоретический и политический проект внутри капитализма или как альтернативное видение социализма:

1. Рыночный социализм проводит неправильное и вредное разделение между рынком и остальным обществом, особенно процессом производства, и между социализмом и периодами непосредственно до и после него;
2. При сохранении некой версии рынка при социализме отсутствие прозрачности, столь характерное для капиталистических условий, переносится и на социализм, и мистификации, порождаемые людским опытом участия в рыночных отношениях, остаются нетронутыми. Но без ясного понимания социальных и экономических отношений рабочие не смогут построить социалистическое общество;
3. Рыночный социализм не будет работать и как форма социализма, потому что, сохраняя рынок, он сохраняет главное противоречие капитализма между общественным производством и частным присвоением. Это гарантирует сохранение множества капиталистических проблем, включая периоды экономических кризисов, и существование сбитого с толку рабочего класса, который не может их разрешить;
4. Даже если рыночный социализм будет работать хотя бы до той степени, насколько это возможно, не будет серьезных улучшений текущей ситуации, так как всё равно продолжит существовать отчуждение, и рабочие как совладельцы предприятий будут воспринимать определённые капиталистические формы отчуждения, модифицируя те, под влиянием которых уже находятся;
5. Даже если рыночный социализм будет работать хотя бы до той степени, насколько это возможно, то, продолжая практику использования денег для распределения товаров, он сохранит неравенства существующей системы;
6. К счастью или к несчастью, рыночный социализм невозможен в качестве компромисса с капитализмом, потому что капиталисты, которые потеряют от его реформ, будут бороться с ним с тем же упорством, с каким они борются против истинного социализма;
7. Если рыночный социализм невозможен при существующих условиях, он станет не нужен после социалистической революции, когда эти условия и характер рабочих коренным образом изменятся;
8. Что касается возможности полноценного социализма, важно понимать, что критика рыночными социалистами централизованного планирования чуть ли не целиком основана на изжившем себя сегодня опыте Советского Союза (и даже обычно на искажённом его понимании), а также на несбыточном предположении, будто рабочие после успешной революции не будут отличаться от сегодняшних рабочих;
9. Что касается его политического влияния сегодня, то рыночный социализм обесценивает радикальную критику капитализма, необходимую для эффективной классовой борьбы, запутывая людей относительно гнусной роли рынка;
10. И, наконец: для тех, кто интересуется взглядами Маркса на этот вопрос, очевидно, что Маркс неизменно противостоял рыночному социализму.

Мистифицируемые собственным опытом на рынке, разочарованные крушением Советского Союза, который многие из них рассматривали как форму социализма, забывшие то, что когда-то знали о диалектических отношениях внутри сложных систем, ищущие быстрых и легких решений проблем, которые нельзя разрешить ни быстро, ни легко, — рыночные социалисты воспринимают рынок как простой механизм, изменяемый по желанию для нужного эффекта[39]. Но даже если мы рассматриваем рынок как механизм или инструмент, главный вопрос в том, консервный нож он или мясорубка? Первый у нас в руках, мы можем им манипулировать, но при этом мы находимся во второй, — и она, мягко выражаясь, воздействует на нас. Если высказать моё заключение в двух словах, оно будет таким: рыночные социалисты принимают рынок за консервный нож, когда на самом деле он — мясорубка.

Зима 1997 г.

Перевод Игоря Коваленко под редакцией Дмитрия Субботина

Источник: Скепсис

Оригинал текста

Читайте также:

Марксизм в комиксах (Бертел Оллманн)

Похвала Марксу (Террі Іглтон)

Лікнеп про класову боротьбу (Майкл Швальбе)

Цикл і криза (Міхаель Гайнріх)

Экосоциализм. Кентавр или «масло масляное» (Дмитрий Колесник)

Социализм может работать (Джон Молинекс)

Силы коммунизма (Даниэль Бенсаид)

Примечания