Фото Дмитра Левицького
Сараево. Я стою на крыльце «Сартра» – местного культурного центра. Ко мне подходит парень-паренек и спрашивает, что здесь происходит, вначале на боснийском, но потом переходит на английский язык, владея им – это стоит отметить – гораздо лучше меня. Я говорю, что здесь проходит театральный фестиваль «Mess», а я приехал из Украины смотреть спектакли и отзываться на них. Бранко – так его зовут – говорит, что сегодня его уволили с работы. И тут я схватываю его основную эмоцию – да, передо мной человек злой, человек безработный. Я спрашиваю Бранко, не пьет ли он пиво, потому что я могу угостить. Бранко соглашается. Мы усаживаемся за барной стойкой. Боян, с которым я накануне познакомился, наливает сараевское пиво. Пьянея, Бранко становится еще более злым, он просто издевается над властью. Мне так нравится его задор, что я предлагаю ему сделать интервью о том, почему его уволили, почему он не любит нынешнюю власть и чем собирается жить дальше. Бранко соглашается и на этот раз. Мы напиваемся.
На следующее утро, сидя в отеле, я пытаюсь вспомнить, в каком же месте мы договорились встретиться с Бранко – я так напился, что забыл место встречи. Время помню – четырнадцать ноль-ноль, но где мы должны встретиться в четырнадцать ноль-ноль? Так и не вспомнив места, я иду в «Сартр» спросить у Бояна, может быть, он услышал вчера, стоя за барной стойкой, где мы договаривались встретиться с Бранко? Но Боян не помнит. Тогда я предлагаю сделать интервью с ним. Боян соглашается. И это был правильный выбор.
– Штука в том, что Сараево находился в Осаде (наиболее длительная в новейшей мировой истории осада города длилась с 1992 по 1995 год, город был постоянно под обстрелами Югославской народной Армии, а потом Армии Республики Сербской). Ситуация была такая, что многие желающие уехать не могли этого сделать, хотя людям и удавалось выбраться из города. Абсурд состоит в том, что те люди, которые покинули Сараево и не имели ни малейшего представления, что здесь происходило, стали своеобразными рассадниками ненависти по национальному признаку. Ну, к примеру, твое отношение к войне, к беженцам проецировалось в твоей же семье, и если кто-то из твоей семьи погиб от рук другой группы… Я знаю, потому что я и моя семья во время войны жили по другую сторону от Сараево – в Республике Сербской. И это напоминало капсулу, в которой мы не знали ничего о том, что происходит за ее пределами. Моя семья должна была бежать из дому, нас преследовали с оружием, многие мои родственники погибли. Мы были беженцами, и это абсолютно другая история по сравнению с историями тех, кто здесь остался – в Сараево. Потому что здесь были проблемы с водой, едой, электричеством, не говоря уже об обстрелах – все было в жопе. Но они оставались возле своих домов, а я не имею больше дома. Даже когда я вернулся – это был уже не мой дом, он был занят.
Я спрашиваю у Бояна, чем являлась, по его мнению, Югославия.
– Экономика Югославии была сильной, потому что после войны (Второй мировой) люди отстраивали страну за идею. Я думаю, что Югославия, если не брать во внимание США, после второй мировой войны была самым быстроразвивающимся в индустриальном плане государством. Все было разрушено – Белград, Сараево, но за пять лет города эти были отстроены. После войны у нас появилось рабочее движение, ты мог свободно вступить в это движение, и если оказывался хорошим работником, то получал значок – а это было лучшей вещью в мире. Если ты имел этот значок, твои друзья и соседи знали, что ты хороший работник. Как по мне, эта практика премирования значками была чуть ли не основным маркером социалистического государства. Но были и другие стороны, к примеру, людям отказывали в праве выражать себя в религиозной сфере. Это не означало, что всех людей преследовали, но стоит отметить, что в маленьких городах и селах контроль было гораздо строже. Все потому, что в селах и маленьких городах ты должен был быть в общине, частью чего-то, я знал это, потому что сам рос в селе, поэтому в селах было больше преследований и проблем.
Я спрашиваю о текущей ситуации.
– После войны (в 90-х) экономика абсолютно в полном п***це. Мы, в общем-то, не производим никакого конечного продукта. Ну, разве что еду какую-нибудь.
– Ты говоришь только про Боснию, или про весь регион?
– Это можно сказать в целом про регион, но про Боснию точно, потому что мы в особенной ж**е, извини за мой французский, но я не могу сказать по-другому. Потому что у нас была инфраструктура, было много специалистов, свежая вода, леса, агрокультура. Мы обеспечивали материалами остальные части Югославии, и после войны, возможно, не считая Хорватии, экономика оказалась в ж**е. The war was more touched here.
А сейчас мы имеем всех тех же людей, которые политически и персонально так или иначе были вовлечены в войну, и они же остаются сидеть в высоких кабинетах во власти. К тому же, мы не имеем закона, в котором нуждаются все послевоенные страны – об очищении от старых политиков. Потому что мы имеем политиков, которые во время войны сделали деньги на амуниции, на сигаретах, на оружии, на разного рода снабжении, и они используют эти деньги в политических целях. Ну, например, если ты имеешь пять домов в городе, за счет продажи или аренды ты получишь достаточно денег для политической кампании. К тому же, мы ведь не имеем нормальной политической кампании. Это просто… Ну, если ты хочешь выиграть выборы, то ты просто должен сказать, кто ты: серб, хорват или мусульманин. Ни одна партия не говорит, как они будут менять систему! Кроме популистов, которые обещают, например, две тысячи рабочих мест. Откуда они возьмут их?
К тому же, зарплаты наших политиков – среди самых высоких в Европе относительно жизненных стандартов в обществе. Мы переплачиваем политикам, мы тратим на них больше, чем на производство, инфраструктуру и все остальное.
– И поэтому год назад вы вышли на протесты?
– Да, мы попробовали, но у нас ничего не вышло.
– Почему?
– Потому что все эти беспорядки и насилие на улицах были организованы оппозицией. Это мое мнение, я ни в коем случае не претендую на for sure (окончательность суждений – ред.). Просто в какой-то момент это вышло из-под контроля. Оппозиция просто хотела показать, что текущий истеблишмент слабый, слабовольный, но люди в целом недовольны политиками – с обеих сторон.
Я не знаю, как в Украине, но у нас в Боснии победа на выборах зависит от людей с очень низким образованием, с очень низким заработком. Они просто ежедневно бьются за выживание. И, сказать по-честному, я не знаю, как это изменить. Когда в семье с детьми только один из взрослых работает – муж или жена, неважно, – за триста KM, что означает 150 евро и ничего не покрывает, и в то же время из года в год эти люди голосуют за одних и тех же политиков, которые ничего не меняют. Я с большим удовольствием сказал бы этим людям что-то, что изменило бы их мысли.
Мы касаемся Европы.
– Я думаю, что большинство законов и правил Европейского Союза ориентируются на страны того же Европейского Союза. Нам нужны законы для Боснии и Герцеговины, которые позволили бы, скажем, агрокультуре развиваться. Если мы возьмем сейчас деньги от Европейского Союза, я не думаю, что это будет решение наших проблем – это просто quick fix (подлатать дыры – ред.). Более того, это просто избегание проблемы.
– Но большинство людей ведь хотят в Европейский Союз?
– Я думаю, да, конечно, большинство хочет в Европейский Союз. Но только потому, что это возможность работать в Европейском Союзе. Например, сейчас мы можем находиться по шенгенской визе 90 дней. За это время боснийцы находят работу в Германии, получают документ, разрешающий остаться, и остаются. У меня пять или шесть друзей именно так и поступили.
На протяжении всех послевоенных лет мы имеем огромное число НГО, разного рода общественных объединений от Европейского Союза. По молодости я и сам в одной из таких организаций работал, но в такой работе есть огромная проблема: тратишь время и свой человеческий ресурс на то, чтобы доказать, что деньги, тобою полученные используются по назначению. Вместо того чтобы использовать это время и ресурс на настоящую деятельность.
Я прошу Бояна сделать мне боснийский кофе. Стоимость один KM.
– Люди Югославии резко оборвали связь, в то же время ненавидя другую сторону, это стало новым видом связи – ненавидеть других, все были виноваты, кроме них. Сараево – это не самая точная иллюстрация того, как живут люди в Боснии и Герцеговине, потому что здесь до сих пор полиэтнический состав населения. Состав населения 90% городов Боснии и Герцеговины сложился во время войны и в послевоенные годы, и во всех этих городах заметно, насколько там маленький процент других людей – меньшинств. Я учился в селе Злотник, и у нас не было ни одного мусульманина, ни в одном классе. В городе Тузла немного другая ситуация. Там есть мост, который разделяет две стороны. Но в целом, в маленьких городах… Поверь мне, я не знаю, как объяснить. Ну, например, я был в Злотнике, возможно, 4 года назад, и сербские ребята бросали камни в мусульман. Но я до сих пор считаю, что эта ненависть идет не от людей. В основном поток агрессии идет от политиков, потому что каждый раз, когда ты включаешь телевизор, одна и та же ***ня со всех сторон льется, все просто зависит от того, кому принадлежит медиа. Медиа пускают на экраны этих идиотов, которые абсолютные нацисты. Мы, например, имеем Додика (Милорад Додик – президент Республики Сербской – авт.) – он серб и имеет 40 человек охраны, которые охраняют дом. Кстати, его в каком-то смысле можно назвать либералом – он был против всего этого трэшняка от Караджича. И он понимает, что он не наберет достаточного количества голосов на выборах, поэтому чуть придерживает себя. Потому что ты имеешь федерацию, потому что есть еще политики от хорват, босняков, которые тоже играют на этой сцене. Хотя они все вместе сидят за ланчем, обсуждают важные вещи, а в медиа, на митингах и в парламенте они имитируют борьбу, но это не серьезно.
В разговорах с иностранцами я часто грешу туповатым вопросом о средней заработной плате в стране.
– В Боснии огромное количество людей, которые не регистрируют свои доходы, потому что не хотят платить налоги, социальные отчисления и все остальное. На официальном уровне звучит цифра около 600 КМ, но я думаю, что эта цифра завышена. Потому что те, кто не регистрируют свою прибыль, как правило, получают меньше, чем 600 KM.
– А что собой представляют эти марки?
– Это фикция. Раньше были дойчмарки. Перед тем мы имели монополии. Эта валюта не существует, она словно заморозилась по отношению к евро: 1 евро – две марки, КМ – это конвертируемые марки. Это плохо по отношению к экономике, потому что ты не знаешь, где твоя экономия находится.
Я задаю вопрос о том, что случилось с его одноклассниками из школы.
– Я не знаю, что произошло с моими одноклассниками, серьезно. Я встретил некоторых из них позднее – одного или двух. Одна из вещей, которые я помню из периода до войны… Стоит отметить, что в нашей семье не принято было говорить про нацию или религию – все было понятно, кто мы есть, что мы идем в церковь по воскресеньям и мы имеем соседей, которые не ходят в церковь по воскресеньям. У нас в семье не было напряжения, что твои друзья не в твоей религии – это вообще не имело никакого значения. Так вот, за несколько месяцев до войны мы играли в Марблс. И раз там играли двое детей, а когда я попросился поиграть вместе с ними, они сказали, что не будут играть, потому что я серб. Тогда я пришел домой и спросил мать, что это может означать?
Я говорю о том, что в Украине больше миллиона переселенцев. Боян спрашивает, а сколько в Украине всего живет людей? Это ведь огромная страна!
– В Боснии живет четыре миллиона. Но после войны у нас прошла своего рода чистка, потому что всегда найдется идиот, который захочет убить тебя. Я не знаю, как это происходит в Украине, но здесь много криминала вышло из тюрьмы, имеют оружие. И есть такая позиция, что если ты воевал во время войны, то ты по дефолту причастен к убийствам в их семье, и тогда они нанимают киллеров и убивают тебя. Школы сейчас педалируют эту разницу в языках – сербском, хорватском и боснийском. Это до сих пор имеет значение в Боснии, Сербии и Хорватии – как звучит твое имя.
Во время Осады в Сараево было убито около двенадцати тысяч людей – артиллерийские обстрелы, снайперы. Первый год было особенно тяжело (1992 год), они хотели занять город, но Европейский Союз не позволил, поэтому город тупо обстреливали. Они обстреливали людей, как рыбу в ванной, и в то же время обе стороны торговали сигаретами, амуницией оружием друг с другом. То есть, они стреляли друг в друга, а потом у кого-то заканчивалась амуниция, они покупали у врага – и вновь начинали.
Университетское образование я получал в Белграде, я изучал математику, и там – по сравнению с другими городами – в этом поствоенном времени жить было хорошо, я ходил в театры, кино, на концерты. А потом я вернулся к своей семье, в Республику Сербску, в которой люди тотально параноили на основе национальной ненависти, и тогда я переехал в Сараево. Вначале, конечно, было страшно. Одна моя знакомая – она мусульманка – сказала мне, что многие спрашивали ее, почему она ручкается со мной, ведь я четник. Четники – это сербы-убийцы, которые реально делали очень плохие вещи еще во вторую мировую войну.
Я не понимаю, зачем это делается, но понимаю, как это функционирует. Суки-националисты выигрывают здесь на протяжении долгого времени, потому что наша образовательная система в ж**е.
Если у тебя есть возможность объединить людей, ты получишь власть. Но здесь есть две стороны: вокруг чего объединить людей – вокруг хорошего или же вокруг плохого. Например, ИГИЛ, объединяющие людей вокруг уничтожения культуры, которая имеет три тысячи лет – это ведь п***ц.
– Есть ли здесь левые партии?
– Здесь много левых партий по названию, но на самом деле они не левые. Они только декларируют, но не сильно отличаются от правых. Они не имеют программы, кроме той, что будут защищать твои национальные интересы или еще что-либо. В общем, проблема в том, что мы не имеем механизма эффективно бороться с такими политиками. Я не помню, честно говоря, за последнее время, чтобы политика с треском сняли с должности. Политик всегда апеллирует к тому, что его выбрал народ, и теперь он может делать что угодно, ссылаясь на выбор и якобы голос народа. Они продали или еще продают – и это то, что, я знаю, происходит и в Украине, – нефтяную индустрию, телеком, водное хозяйство – то есть, крайне важные сферы общества, но наименее интересные для медиа. Здесь есть много проблем, серьезно.
Наш разговор прерывает поставщик продуктов на бар. Боян принимает товар, перечисляя: ваниль, сахар, молоко. «Нет, кока-колы у меня достаточно, не надо», – говорит Боян. Я отмечаю, что на полке возле кофейного автомата лежит книга «Transpotting».
Мы еще говорим немного о его жизни, о том, как он попал в это заведение.
– Я не хотел бы показаться несостоявшимся, просто я понимаю, что все счастье, которое к тебе приходит, каким-то образом имеет отношение к твоей стране. Поэтому я не хочу уезжать отсюда.
Это легко для молодых людей сейчас – ты едешь по Еразмусу, и это твоя возможность. Если ты путешествуешь много, у тебя есть возможность многое увидеть. Но самая важная вещь – оставаться человеком.