Депрессивный сталинизм. Переосмысление Великого перелома

В своей книге 1944 года, «Великая трансформация», Карл Поланьи осветил международный фундамент капитализма и объяснил, как разрушение одной из его опор — золотого стандарта — вызвало к жизни силы экономического национализма, в итоге разрушившие европейский политический порядок. Ученый считал большевизм одной из таких радикальных сил, но в то же время, бегло коснувшись России, назвал эту страну весьма специфическим случаем. Поланьи выделял две российских революции (такого же мнения будут придерживаться многие историки после него): первая, произошедшая в 1917 году, «воплотила традиционные западноевропейские идеалы, вторая же стала частью совершенно нового процесса 30-х годов» (Поланьи 2002: 267). Если первая, по мнению Поланьи, была сугубо российским событием, то вторая «составляла часть процесса всеобщей трансформации» (Поланьи 2002: 267). Золотой стандарт переставал функционировать, и это ощущалось во всех уголках мира, приводя к схожим во многом результатам:

«К 1924 году о “военном коммунизме” уже забыли, Россия восстановила свободный внутренний рынок зерна, сохраняя при этом государственный контроль над внешней торговлей и ключевыми отраслями промышленности. Теперь она упорно стремилась увеличить свою внешнюю торговлю, зависящую преимущественно от экспорта хлеба, леса, мехов и других сырьевых материалов, цены на которые резко упали во время аграрной депрессии, предшествовавшей общему кризису в торговле. Неспособность России развивать экспортную торговлю на выгодных условиях ограничивала ее возможности в импорте машин и оборудования, а следовательно, и в создании национальной промышленности; это, в свою очередь, неблагоприятно повлияло на условия товарообмена между городом и деревней (так называемые “ножницы”), обостряя вражду крестьянства к власти городских рабочих. Таким образом, дезинтеграция мировой экономики усилила давление на паллиативные меры решения аграрного вопроса в России и ускорила создание колхозов. В том же направлении действовала и неспособность традиционной европейской политической системы обеспечить безопасность отдельных государств, ибо она стимулировала потребность в вооружениях, увеличивая тяготы мучительной индустриализации. Отсутствие системы политического равновесия образца XIX в., равно как и неспособность мирового рынка поглотить русскую сельскохозяйственную продукцию, вынудило Россию вступить на путь экономической самодостаточности. Социализм в отдельной стране был порожден неспособностью рыночной экономики обеспечить экономические связи между всеми странами; то, что казалось русской автаркией, было лишь кончиной капиталистического интернационализма» (Поланьи 2002: 268).

Объяснения советской автаркии, выдвигаемые позже, будут подразумевать осознанную импортозамещающую стратегию, которая довольно быстро достигла успеха^[1]. На первый взгляд, вполне логичный тезис. Объем внешней торговли СССР стремительно возрастал в годы первого пятилетнего плана, чтобы затем не менее молниеносно сократиться. Изначальный импорт западных технологий вызвал подъем производительности и общий экономический рост, а уже во второй половине 1930-х годов замещение импорта превратилось в лейтмотив советской пропаганды. Но подобный ход рассуждений совершенно не учитывает специфические и быстро меняющиеся тенденции мировой экономики, погружавшейся в Великую депрессию, а именно их Поланьи и позднейшие исследователи международной политэкономии рассматривали как ключевые факторы.

"Страны-экспортеры зерна, в число которых входил и СССР, первыми ощутили на себе леденящую хватку того, что вскоре превратится в Великую депрессию."

Поланьи в общих чертах сформулировал те идеи, которые в дальнейшем разовьют исследователи советской экономики. В 1920-е годы в мире начала происходит механизация и модернизация сельского хозяйства (Frieden 2006: 167–168). Механизация сама по себе не повышала урожайность, зато увеличила производительность труда. Таким образом сокращалась потребность в рабочей силе в деревне, стимулировался рост городского населения и обеспечивалось заселение плодородных пахотных равнин Аргентины, Австралии и прочих регионов, куда направилась новая волна эмиграции из Европы. Развитие транспортной системы позволяло включать новые высокоурожайные регионы производства зерна в мировой рынок. Результатом стало падение мировых цен на зерно и сворачивание европейского аграрного сектора, требовавшего теперь протекции и субсидий от национальных правительств. Как отметил Чарльз Киндлебергер, страны-экспортеры зерна, в число которых входил и СССР, первыми ощутили на себе леденящую хватку того, что вскоре превратится в Великую депрессию.

В СССР цены на зерно формировались под влиянием двух основных факторов. Выросшее внутреннее потребление толкало цены вверх; одновременно советское руководство стремилось снизить их и получить возможность экспортировать зерно на выгодных условиях, что становилось все более затруднительным из-за падения мировых цен (Dohan 1969: 343–345). Таким образом, официальные закупочные цены на зерно колебались под влиянием противоречащих друг другу заданий — осуществлять прибыльный экспорт и стимулировать рыночную торговлю зерном. Крестьянство отвечало на это, пуская зерно на выкорм скота и выходя на более прибыльный рынок мяса и продуктов животного происхождения, цены на котором определялись главным образом внутренней торговлей и в условиях увеличения спроса быстро росли.

Благодаря успешному восстановлению экономики в годы НЭПа вслед за выросшим спросом поднялись и цены на промышленные товары. Советское правительство сознательно попыталось сдержать рост цен, но это привело к дефициту, так называемому товарному голоду, иными словами — к инфляции (Davies 1980: 38–41). Крестьянство вновь-таки реагировало по-своему: вместо обмена зерна на изготовленные в городах промышленные товары и предметы потребления — уходило с рынка и ожидало более благоприятных времен, хранило зерна либо использовало его как корм.

До революции, когда интеграцию мировой экономики и ее рост обеспечивал золотой стандарт, экономика России могла привлекать из-за рубежа столь необходимый для развития промышленного сектора кредит. Колеблющийся, но в целом возрастающий экспорт аграрной продукции обеспечивал большую часть требуемого иностранного финансирования и технологического трансфера, которые преобразовывали российскую индустрию. Ситуация второй половины 1920-х годов отличалась в корне. Положительный баланс внешней торговли был необходимым условием для рывка в инвестировании промышленности, который после общего восстановления экономики задумало совершить советское правительство. Но объем зернового экспорта СССР в 1926/27 отчетном году едва составил 1/5 от показателей царской России; в следующем году — менее 1/10 (Wheatcroft 1991: 99). Политика изменилась, и в 1927/28 гг. экспорт большей части позиций впервые форсировался ради выполнения экспортных квот, безотносительно получения коммерческой прибыли (Dohan 1969: 482–483). Когда мировая экономика начинала скатываться в бездну 1930-х годов, в СССР рыночные механизмы сменялись на командно-административные.

Центральный тезис этой статьи таков: невозможно понять Великий перелом, не учитывая тенденций мирового экономического развития — прежде всего упадок мирового либерального экономического порядка в межвоенные годы. В исследованиях, посвященных сталинской революции, традиционно рассматриваются такие безусловно важные факторы, как властные амбиции Иосифа Сталина, опыт Гражданской войны либо марксистское мировоззрение большевистских лидеров. Но каждый из этих факторов в свою очередь трансформировался под влиянием процессов, происходивших в мировой экономике. Роль кризиса в принятии экономических решений внутри СССР подробно описана в работе Майкла Дохана, не получившей еще, к сожалению, должного признания. Я же попытаюсь недвусмысленно соединить его нарратив с контекстом мировой экономики. Кроме того, при написании этой статьи были использованы архивные источники, которые стали доступными лишь в последнее десятилетие. Они полностью подтверждают картину Дохана, изобразившего советское руководство озабоченным динамикой зарубежных рынков и скромной представленностью на этих рынках СССР (Андерсон 2007). По словам Джона Якобсона, иностранные дела занимали «с момента прихода большевиков ко власти центральное место как в их политическом воображении, так и в реальном политическом поведении» (Jacobson 1994: 7).

Ключевой период истории Советского Союза проходил в условиях глубокого кризиса мировой экономики, который ограничивал большевистским лидерам пространство для маневра и раз за разом перечеркивал одобренные ими планы модернизации экономики. Остается по большей части неизученным, каким образом разворачивающиеся последствия мирового экономического кризиса предопределили основополагающие аспекты советского строя. В этой статье предпринята попытка обозначить это в общих чертах. Мы рассмотрим, как первоначальная политика — пользуясь современным термином — жесткой экономии, направленная на поддержание и оживление рыночного механизма НЭПа, под влиянием мощного кризиса и мировой депрессии трансформировалась в мобилизационную политическую и социо-экономическую систему, известную под именем сталинизма.

Революция и несбывшиеся надежды эпохи НЭПа

Из всех секторов российской экономики больше всего пострадала от мировой войны, революции и Гражданской войны внешняя торговля. Речь идет не только об объемах продаж или производства экспортных товаров; война смела саму инфраструктуру — кредит, рынки, обменные курсы, иностранных представителей и местных специалистов, осуществлявших торговлю с заграницей. Таким образом, первым заданием для большевиков было не просто возобновление производства и перезапуск торговли, а полное восстановление всего вышеперечисленного (Dohan 1991: 217) .

с/х производство промышленное производство экспорт импорт
Восстановление экономики во время НЭПа (1913 г. — 100%)
Источник: Dohan 1969: 171.

Взяв власть, большевики получили под свое начало преимущественно аграрную экономику, которая имела столько же (если не больше) общего с развивающимися незападными экономиками, сколько со странами Европы, служившими ориентиром для оценки прогресса России. Доход на душу населения, структура экономики, демография — все указывало на это (Allen 2003: 11–13). Доход на душу населения в России был выше уровня Индии и Китая, но значительно уступал показателям даже самых бедных стран периферии Европы — средиземноморских и скандинавских^[2]. Несмотря на то, что в два последние десятилетия царского режима темпы промышленного роста были сопоставимы с европейскими, российская экономика все еще оставалась преимущественно аграрной, а занятость в сельском хозяйстве охватывала три четверти населения — это превышало показатели большинства государств Латинской Америки и соответствовало уровню стран Азии. При этом темпы роста населения и уровень рождаемости cравнялись c индийскими, что позволяет нам предположить: если бы не война, последовавшие за ней голод, сталинские репрессии и быстрый экономический рост, то России грозило бы попадание в мальтузианскую ловушку, в которой оказались, например, Индия, Индонезия, Филиппины и Бразилия (Allen 2003).

Несмотря на все индустриальные амбиции, важнейшим сектором экономики в дореволюционной России оставалось сельское хозяйство. В 1885 году, то есть накануне хваленого экономического бума последнего двадцатилетия царизма, на аграрный сектор приходилось 59 % внутреннего валового продукта; в 1913 году — 51%. За тот же период доля промышленного производства выросла с 6,6% до 14,9%. Как пишет экономист Роберт Аллен, «в России развивалась экономика современного типа, но c черепашьей скоростью» (Allen 2003: 25). Солидный ежегодный рост ВВП, составивший на протяжении упомянутого периода 3,3%, почти на половину обеспечивался увеличением сельскохозяйственного сектора.

Это очень важный нюанс, ведь рост аграрного сектора России был по большому счету результатом ее интеграции в мировую экономику^[3]. Железные дороги все дальше проникали в российскую глубинку, что позволяло сельским жителям продавать зерно на мировые рынки, широкий доступ к которым открывала конвертируемость обеспеченного золотом рубля. Рост цен на большинство сельскохозяйственных товаров, в том числе на пшеницу (так называемый пшеничный бум первой эры глобализации), улучшал условия торговли, происходившей в сельской местности, и подталкивал к освоению столь непохожих друг на друга стран, как Канада, Австралия и Аргентина. Это, в свою очередь, стимулировало повышение производительности сельского хозяйства в большей части стран мира, в том числе в России (Frieden 2006: 68–72).

До Первой мировой войны более ¾ российского экспорта составляла сельскохозяйственная продукция; одно только зерно давало 50% общего объема экспорта, а большую часть оставшейся ¼ заполняли другие сырьевые товары (древесина, нефть). Ведущим торговым партнером Российской империи была Германия, на долю которой приходилось 30% российского экспорта и почти 50% импорта. В тоже время Великобритания покупала 18% экспортируемых из России товаров и поставляла менее 13% импортируемых, а Нидерланды — соответственно 12% и 1,5%^[4]. То есть за деньги, вырученные от продажи в Великобританию и Нидерланды зерна и леса, Россия закупала из Германии промышленные материалы и потребительские товары.

Первая мировая война вполне предсказуемо вызвала крах платежного баланса России (Gatrell 2005). Страна начала импортировать значительные объемы материалов, необходимых для ведения войны, тогда как экспорт прекратился почти полностью; производимая продукция тут же направлялась на нужды фронта, а транспортная система страдала от постоянных сбоев, имевших в тогдашних условиях катастрофические последствия (Dohan 1969: 154–157). Большевистская революция нанесла финальный удар — политический курс нового правительства вызвал блокаду страны со стороны тех из ее основных торговых партнеров, с которыми она еще не находилась в состоянии войны. Революционное правительство довольно быстро подхватило монополизацию внешней торговли, постепенно проводимую в годы войны царским и временным правительствами путем расширения существующей системы импортных и экспортных лицензий. Политику царского Министерства торговли и промышленности следует рассматривать в контексте всеобщей экономической мобилизации, направленной на обеспечение военных потребностей и усиление государственного контроля (Gatrell 2005: 108–127). Предвосхищая создание Народного комиссариата внешней торговли, в мае 1916 года царское правительство обязало экспортеров вносить свои валютные поступления на счета Министерства финансов (Baykov 1946: 5–6).

"Отказ от выплаты долгов царского правительства имел вполне практическую подоплеку."

Так было положено начало процессам, продолжившимся после революции и достигшим кульминации в виде отказа нового правительства от всех внешних долгов в январе 1918 года (это означало отключение от финансовой сети, к которой принадлежал предыдущий режим) и окончательной национализации внешней торговли в апреле того же года. Помимо идеологических оснований, отказ от выплаты долгов царского правительства имел вполне практическую подоплеку: получение новых кредитов от враждебно настроенных государств явно было невозможным, а процентные платежи по старым займам, при отсутствии доходов от экспорта, быстро бы истребили резервы новорожденной революционной республики (Lewis 1994: 201–202). Как бы там ни было, блокаду со стороны бывших союзников России в конце концов спровоцировал сепаратный мир с Германией; в 1919 году эмбарго было ужесточено, а российские активы за границей арестованы (Dohan 1969: 218).

Блокада ознаменовала прекращение технологического трансфера, при помощи которого и осуществлялась до сих пор индустриализация России. Война также уничтожила рыночный механизм, лежавший в основе внешней торговли России, как и выстроенные вокруг него систему кредитования и коммуникаций. Восстановив после снятия блокады в 1920 году внешнеэкономические отношения и подписав в 1921 году торговый договор с Великобританией, большевистское правительство оставалось не в силах возобновить приток технологий из-за рубежа, являвшийся одним из столпов дореволюционной индустриализации. Нельзя сказать, что большевики не пытались этого сделать. В эпоху НЭПа внешнеэкономические отношения шаг за шагом выстроились по лекалам старой модели: экспорт основывался на коммерческой прибыльности. Кроме того, большевики пытались стимулировать технологический трансфер путем предоставления иностранцам концессий. Но даже на пике своего развития — во вторую половину периода НЭПа — концессии давали не более 0,5% совокупного объема производства (Davies 1989: 33). Введение червонца — новой валюты, обеспеченной золотыми резервами страны — восстановило, при помощи золотого стандарта, связи с либеральной мировой экономикой; для системы, описанной выше, это послужило и краеугольным камнем, и семенем погибели.

В начале 1920-х годов импорт осуществлялся за счет использования золотовалютных резервов^[5]. Но их истощение заставило разработать более регламентированный план внешней торговли, благодаря чему в 1922/23 отчетном году было достигнуто сокращение отрицательного сальдо. Чтобы вернуть страну к золотому стандарту, начиная с 1923 года Народный комиссариат финансов (Наркомфин) проводил кампанию по восстановлению фискальной дисциплины. Выступая в 1924 году перед региональными партработниками, Григорий Сокольников сравнил декреты своего наркомата с боевыми приказами (Доброхотов, Колодежный, Пушкарев 2008: 577–578). В этом же году план Дауэса принес европейской экономике стабилизацию и резкое возрастание зернового экспорта обеспечило впечатляющий профицит советской внешней торговли в 94 млн руб. — в первый и, увы, в последний раз за период НЭПа ее баланс был позитивным. Это породило оптимистические настроения, а также позволило стране восстановить золотые запасы и вновь присоединиться к международной системе конвертируемых валют, иными словами — к золотому стандарту^[6]. На последующие годы уже составлялись амбициозные внешнеторговые планы, но стабильность валюты никак не влияла на стабильность погоды, и плохой урожай 1924/25 года вернул к жизни отрицательное сальдо. В этом году СССР стал нетто-импортером зерновых, что сократило с таким трудом накопленные золотые резервы до уровня, ставящего под угрозу обеспеченность червонца^[7].

Объемы внешней торговли Российской империи и Советского союза в текущих ценах (млн руб.)
Источник: Министерство внешней торговли 1960: 14.

К концу 1925 года растрата золота и завершение безинфляционной ремонетаризации экономики (денежная масса была увеличена вдвое без заметной инфляции благодаря тому, что население охотно накапливало новую валюту) уже явно стесняли возможности государства. Как мы увидим далее, это привело к серьезным дискуссиям в партийном руководстве накануне XIV съезда ВКП (б) (Woodruff 2008: 202–204)^[8]. Было урезано финансирование закупок зерна, так как цены на внутреннем рынке начали расти, значительно опередив мировые цены — весьма неблагоприятный сценарий для правительства, использующего экспорт зерна для развития промышленности. А сбалансированность национального и международного рынков явно находилась вне сферы влияния советской власти.

Продажи зерна (1913 г. — 100%)
Источник: Davies 1991: 279.

Дискуссии об индустриализации в СССР

Выискивание аналогий между действиями большевистского руководства и администрации Герберта Гувера либо же политических элит развитых стран в целом — довольно бесплодное занятие. Впрочем, одну замечательную параллель, несомненно, стоит провести. И те, и другие реагировали на экономический кризис 1920-х годов, следуя ортодоксальным рецептам либерализма и золотого стандарта. Речь идет о политике жесткой экономии. История периода между смертью Ленина и первым пятилетним планом чаще всего описывается как история политической борьбы, основанной на противоположных теоретических позиций (перманентная революция vs. построение социализма в отдельно взятой стране). За этой «дискуссией об индустриализации» между правыми и левыми последовала атака Сталина на правых сторонников сбалансированной индустриализации^[9]. Такой нарратив подразумевает свободу выбора политического курса, но на практике вариативность политики в те годы все более ограничивалась. Этот нарратив бессвязен и обманчив. Лидеры большевиков изображаются охотно вступающими в идеологические битвы (попросту любимый спорт коммунистов!), причем без всякой связи с вполне реальным и болезненно ощутимым экономическим кризисом, с которым советское руководство должно было совладать. Намного целесообразнее будет поместить упомянутые дискуссии именно в контекст кризиса, а не борьбы за власть.

Экспорт зерна (тыс. т)

Объем зернового экспорта в 1913 и 1922/23–1934 гг.

Источник Davies, Harrison, Wheatcroft 1994: 316. Рассчитано по Министерство внешней торговли 1960: 84, 110, 144, 179.

Широко известные теоретические дискуссии об индустриализации сопровождались спорами более практического характера в Политбюро — о выработке политического курса в неблагоприятных условиях мировой экономики. Речь шла о том, как наилучшим образом, используя рыночные механизмы, направить финансовые и товарные активы СССР на индустриализацию и модернизацию экономики. Дебаты вокруг подобных вопросов стартовали не из-за каких-то идеологических колебаний, а по причине неожиданных трудностей, испытываемых червонцем и золотыми резервами. Под угрозой оказалось доверие — внутри страны и за рубежом — к приверженности правительства политике монетарной стабильности. Одним из вариантов было поддержание золотого паритета червонца – путем продажи золота на открытом рынке; надежда полагалось на то, что в дальнейшем рост экспорта и промышленного производства смогут решить проблему хронического дефицита платежного баланса и восстановить золотовалютные резервы. Этот вариант единодушно поддерживали все большевистские лидеры. Отказ от поддержки червонца влек за собой обесценивание валюты, инфляцию и обвал рынков, а также угрозу изгнания советского государства с международных рынков капитала. Ни один из руководителей страны не рассматривал всерьёз подобный вариант развития событий до тех пор, пока таковой не стал неизбежным. Большевики постепенно приходили к пониманию того, что в условиях дефляции на мировых рынках сырьевых товаров второй половины 1920-х гг. для преимущественно аграрной экономики совершенно невозможен рыночный рост.

Но в бурные месяцы середины 1920-х гг. еще никто не был способен прийти к подобному заключению. Начиная с осени 1925 г. и на протяжении полугода Политбюро дотошно обсуждало внешнюю торговлю и состояние финансов, в целом не теряя оптимизма. Члены Политбюро прекрасно осознавали, что они занимаются восстановлением системы царского министра финансов Сергея Витте, в рамках которой крестьяне эксплуатировались ради обмена зерна на зарубежные промышленные товары и технологии^[10]. Краеугольным камнем подобной политэкономии служил исправно функционирующий мировой рынок. К сожалению, большинство работ, посвященных дискуссиям об индустриализации, совершенно упускают из виду этот важный момент — возможно, из-за того, что в вопросе теоретических выгод большего вовлечения в мировую экономику среди большевистских лидеров царило единодушие, а с перспективы историка отсутствие конфликта наносит ущерб увлекательности его текста^[11]. В историографии есть одно интересное исключение. Ричард Дэй верно акцентировал внимание на спорах об интеграции в мировую экономику. Впрочем, автор ошибся, экстраполируя на полдесятилетия назад того жаждущего автаркии Сталина, каким генсек станет после Великой депрессии, а Троцкого изображая одиноким борцом за политику интеграции^[12].

В действительности дискуссии в Политбюро указывают на то, что Сталин был твердым приверженцем политики жесткой экономии и золотого паритета червонца — то есть твёрдым интеграционистом и рыночным оптимистом, доверявшим посулам иностранного капитала (Андерсон 2007: 342). Кризис на этой стадии выглядел в глазах членов Политбюро простой турбулентностью — достаточно серьезной, но, как казалось, вполне преодолимой в рамках действующих институций. Как продемонстрировал историк Юрий Голанд, административные меры, предпринятые на этом этапе кризиса советским руководством, были направлены на предотвращение «падения доверия к стране и ее кредитоспособности» (Goland 1994: 1279). Слияние в 1925 году комиссариатов внутренней и внешней торговли также было проявлением уверенности руководства страны в том, что рынок и золотой стандарт будут оставаться краеугольными камнями советской экономики^[13]. C отныне связанными между собой внутренним и мировым рынком было удобнее управляться из-под единой институциональной крыши.

Среди членов Политбюро наибольшим противником бюджетных урезаний, обусловленных политикой жесткой экономии, оказался Феликс Дзержинский. Он возглавлял Высший совет народного хозяйства (ВСНХ) — орган, ответственный за промышленное развитие СССР. На заседании Политбюро в феврале 1926 году Дзержинский с явным недовольством комментировал планы по сокращению промышленного импорта и восстановлению золотого резерва: «<…> та программа, которая намечена постановлением комиссии, конечно, ВСНХ не удовлетворяет. Но ясно, что из пустого не нальешь» (Андерсон 2007: 613). Дзержинский, как и Троцкий, выступал за увеличение экспорта, которое должно было сбалансировать бюджет; Дзержинский даже намекал на существование способа увеличить экспорт зерна, впрочем, не конкретизируя^[14]. Оба не удержались от призывов к усилению административных мер, направленных на преодоление кризиса, но не выдвигали проектов экономической системы, в которой не было бы червонца.

Роль Сталина в этих дискуссиях не ограничивалась тем, что Эрлих назвал «упражнением в увертливости» (Erlich 1960: 90–98)^[15]. В своей блестящей работе, посвященной дебатам в Политбюро, Дэвид Вудраф обращает внимание на интересную дихотомию, пронизывающую политическую риторику Сталина в 1925–1926 годах. Позиция, заявленная Сталиным на XIV съезде ВКП (б), мало отличалась от предложений Сокольникова — позитивный баланс внешней торговли, ограничение темпов индустриализации, предотвращение инфляции. Но в политических целях Сталин также использовал риторику промышленного лобби, обвиняющего наркома финансов в установлении экономической зависимости СССР от Запада (Woodruff 2008: 214–215)^[16]. Несмотря на политические междоусобицы, предложенная Сокольниковым на 1926 год программа жесткой экономии была утверждена: бюджеты урезали, налоги подняли, импорт ограничили, кредитование сократили^[17]. Финансовая сдержанность большевиков вскоре была вознаграждена — в апреле 1926 года Германия, нарушив табу западных финансистов, предоставила советским торговым организациям кредит в размере 300 млн марок. Для проаграрной правой фракции наступили хорошие времена^[18].

Политика жесткой экономии — это всегда оптимистическая в своей сути политика, но из сегодняшнего дня мы видим: большевики ощущали на себе первые порывы приближающегося урагана. Вполне благоразумно и терпеливо они ожидали, что ветер сменится на попутный — только этого не произошло. Небольшая перемена в государственной политике, произошедшая под занавес дискуссий в Политбюро, имела грандиозные последствия. Сокращение золотого запаса вынудило власти весной 1926 года приостановить поддержку червонца на московских валютных рынках — тогда полагали, что временно. Это роковым образом ударило по доверию к национальной валюте, и для государства становилось все сложнее привлекать частные внутренние сбережения для инвестирования промышленности^[19]. И наоборот: административные решения проблемы мобилизации инвестиций начали выглядеть все более привлекательными; впрочем, для окончательной победы мобилизационного подхода ситуация должна была ухудшиться гораздо сильнее.

Принятые ранее меры жесткой экономии позволяли сохранять во второй половине 1926 года относительную монетарную стабильность — недостаточную для восстановления золотых резервов, но позволявшую поддерживать надежду на лучшее. Но когда в следующем году экономика, с целью стимулирования торговли зерном и промышленного развития, вновь была насыщена кредитом, торгово-финансовый кризис только усугубился. Инфляция набирала обороты, а крестьяне придерживали зерно; только немалое расходование драгоценных металлов и усиленный экспорт других товаров (яйца, древесина, нефть, хлопчатобумажная ткань) позволили избежать катастрофы^[20] (Dohan 1991: 223). Как следствие, темпы роста легкой и тяжелой промышленности, испытывающих нехватку материалов, замедлились, а партийные планы по индустриализации пробуксовывали (Dohan 1969: 223–224).

Конечно, это был не первый экономический кризис за время НЭПа. Аналогичные кризисы «ножниц цен» происходили в 1923 и 1925 годах, но были успешно преодолены. Но на этот раз довольно неожиданно ухудшилась международная экономическая и политическая обстановка. Как и процесс концентрации власти в руках Сталина, это оказывало давление на советское руководство. В апреле 1927 года солдаты Чжан Цзолиня разгромили советское полпредство в Пекине; в мае британские власти произвели обыск в англо-советском торговом обществе, а затем разорвали дипломатические отношения с СССР; в июне был застрелен советский посол в Польше; в сентябре — прекращены переговоры с Францией по вопросам торговли. Всему этому предшествовали два года алармистких разведданных от Дзержинского и ожиданий военной атаки против страны Советов со стороны франко-британской антикоммунистической коалиции (Harris 2007: 315–321). Эти события усиливали чувство тревоги в рядах советского руководства: даже Николай Бухарин изменил свое мнение и теперь призывал к укреплению обороноспособности СССР путем увеличения инвестиций в тяжелую промышленность и, прежде всего, в оборонную отрасль (Sontag 1974: 74–75). Индустриализация и быстрый рост экономики казались единственными средствами, способными убедить Великобританию и Францию в том, что война с Советским Союзом будет стоить им слишком дорого (Harris 2007: 522–523)^[21].

Впрочем, Сталин не оставлял надежды привлечь деловые круги Европы и США к совместным финансовым операциям и взаимовыгодному экономическому обмену. В своем письме, адресованному Политбюро в декабре 1927 года, он призывал признать нехватку собственных ресурсов для построения экономической и политической диктатуры пролетариата. Для реализации программы большевиком, по мнению Сталина, необходимо было использовать зарубежную помощь (Reiman 1987: 128–133).

Но международное окружение оставалось несговорчивым. В 1928 году доступ СССР на английские рынки был затруднен, и для поддержания платежного баланса советское правительство вновь вынуждено было использовать золотовалютные резервы. В 1927/28 годах на импорт было израсходовано золота на 145 млн руб., а также иных драгоценных металлов на 10 млн руб.; только за 1928 год советские валютные резервы сократились на 30% (Lewis 1994: 204–205). Еще более тревожным признаком для большевистского руководства стали сомнения по поводу кредитоспособности СССР, которые начали теперь выражать иностранные банки. Среди немецких фирм циркулировали аналитические записки, предостерегающие против увеличения кредитования советских партнеров. Конечно же, не было совпадением то, что подобные сомнения возникли у немецкого бизнеса именно в то время, когда поток капитала, следовавший из США в Веймарскую республику, резко истощился, что вынудило Рейхсбанк сокращать кредит. Это ознаменовало окончание эры стабильности, с таким трудом добытой 4 года назад в виде плана Дауэса (Eichengrcen 1992: 241–246). Очень быстро последствия стали весьма ощутимыми. Молодой нарком внутренней и внешней торговли Анастас Микоян писал Сталину: «Это диктует необходимость сократить импортный план, приходится резать по живому месту. В предстоящем году будут большие ограничения темпа нашего развития со стороны импорта» (Данилов, Хлевнюк, Ватлин 2000 т. 3: 591).

В июле Микоян информировал Центральный комитет, что в секторе внешней торговли наблюдается «чрезвычайно напряженное положение, более напряженное, чем за два последних года»^[22]. Нарком объяснял такое положение прежде всего провалом закупок зерна в прошлом сезоне и предвидел, что то же самое произойдет и в этом году. Главной проблемой был экспорт: некоторые успехи в деле вывоза несельскохозяйственных товаров (например, нефти) не могли компенсировать катастрофу в сфере аграрного экспорта. А без него, заявлял Микоян, невозможно вернуть объемы экспорта к довоенному уровню. «Вот почему внимание ко всем остальным статьям экспорта не снимает вопрос о хлебном экспорте». Нарком напомнил членам ЦК, что до войны зерновые составляли более половины общего объема экспорта, а теперь «у нас хлеб составляет такую ничтожную цифру, что и в расчет принимать нельзя» (Данилов, Хлевнюк, Ватлин 2000 т. 2: 186).

Мировой рынок давил на советскую экономику, и лидеры большевиков очутились перед суровым выбором — именно о нем весной 1928 года Микоян говорил членам Центрального комитета. Нарком предложил мобилизировать все государственные и партийные органы, привлечь все экспортные ресурсы и любыми возможными средствами добиваться восстановления золотовалютных резервов. Но даже так, при тогдашней конъюнктуре мировой экономики, можно было бы добиться «всего лишь» 10% роста легкой промышленности. Григорий Сокольников, Моисей Фрумкин и Арон Шейнман настаивали на противоположном курсе — сокращении импорта и усилении мер жесткой экономии. Микоян утверждал, что в таком случае не только гарантировано отсутствие роста в 1928/29 году, но и рухнут промышленный и финансовый планы на остаток текущего года. Стимулирование экспорта и выполнение плана на импорт позволили бы, по крайней мере, поддерживать уровень промышленного производства. Впрочем, и это было временной мерой; дальнейший рост промышленности и, следовательно, будущее советской индустрии целиком зависели от установления контроля над сельскохозяйственным производством и торговлей зерном^[23].

"Левые и правые сходились в том, что широкомасштабное развитие тяжелой промышленности сможет также обеспечить рост легкой промышленности и механизацию деревни."

Единственным вариантом, рассматриваемым в ходе дискуссий об индустриализации, была интеграция в мировую экономику. Споры шли о том, каким именно путем ее следует достигать. Аргументы левых казались менее привлекательными в 1925 году, когда ветер конъюнктуры был попутным, а советское руководство ожидало существенного увеличения объемов внешней торговли за счет расширения рынка зерна. Левые и правые сходились в том, что широкомасштабное развитие тяжелой промышленности сможет также обеспечить рост легкой промышленности и механизацию деревни. Но в 1925 году правые вполне аргументированно заявляли, что наиболее быстрым и гармоничным путем получения необходимых для этого средств будет их импорт. Экономические тренды того периода подтверждали подход правых и дискредитировали Левую оппозицию. К 1928 году левые были окончательно разгромлены, а Сталин, как всем хорошо известно, перенял их экономическую платформу. Однако на этот момент увеличение экспорта уже было немыслимо без радикальных изменений во взаимоотношениях государства и сельского населения. Если в 1925 году состояние мировой экономики играло на руку правым и вызывало обоснованный оптимизм, то к 1928 году предпосылки, на которых основывалась программа правых, выглядели все менее правдоподобными. Переход Сталина из правых в левые являлся не финтом сумрачного гения политической тактики, а скорее предчувствием глобального политического и идеологического сдвига, который в условиях разбалансированной мировой экономики произойдет во всех государствах, связанных между собой золотым стандартом.

Фокус с исчезновением мировой экономики

Великая депрессия стартовала не с драматического обвала нью-йоркской фондовой биржи в октябре 1929 года. Ее первые шаги были совершены в других важных уголках мира, где начался экономический спад. Первыми жертвами пали Австралия и голландская Ост-Индия — еще в конце 1927 года. Затем, в 1928 году, кризис перекинулся на Бразилию и Германию, а в первой половине 1929 года признаки рецессии стали заметны в Канаде и Польше. До октября 1929 года рецессия уже охватывала значительную часть Центральной Европы, Латинской Америки и Азии (Eichengrcen 1992: 222). Это, в свою очередь, привело к уменьшению потоков капитала, идущих из США за границу, особенно в Старый Свет.

В результате Первой мировой войны Нью-Йорк безусловно заменил Лондон в роли финансовой столицы мира. Послевоенное экономическое восстановление Европы финансировалось американским капиталом. Только лишь американский капитал позволял Германии избегать дефолта и выплачивать репарации Британии и Франции, которые нуждались в немецких деньгах — чтобы возвращать кредиты, полученные от США в годы войны. Благодаря этому треугольному маршруту перемещения капитала, формализованному в рамках плана Дауэса 1924 года, в Европе удавалось на протяжении 4 лет поддерживать хрупкую экономическую стабильность. После того, как Европа была более-менее восстановлена, норма прибыли здесь поползла вниз, поэтому американский капитал, обеспечивавший восстановление, устремился назад в США, где экономика и фондовый рынок переживали бум^[24]. Если в первой половине 1928 года американские банки выделяли в кредит иностранным контрагентам в среднем 140 млн долларов в месяц, то на протяжении последующих 12 месяцев этот показатель снизился до 70 млн долларов, а во второй половине 1929 года составлял всего-навсего 35 млн долларов (Frieden 2006: 174). Бегство капитала с европейских рынков подталкивало инвесторов к обмену местных валют на доллары США. Привязанность этих валют к золоту могла привести к оттоку золота из Европы в США угрожающих масштабов. Чтобы уберечь золотые запасы и в то же время остаться верными золотому стандарту, европейские правительства повысили учетные ставки и сократили государственные расходы. Повышение учетной ставки в самих США преследовало цель «охлаждения» перегретого фондового рынка, к осени 1929 года успевшего увеличиться вдвое менее чем за два года. За пределами США сочетание этих двух мер лишь усугубляло рецессию. По всему миру нарастала дефляция; уже обремененные долгами компании, правительства и потребители не могли получить кредит и сокращали свой уровень потребления. Уменьшение потребления приводило к тому, что бизнес разорялся, безработица росла, должники не могли возвращать долги, банки становились банкротами. Правительства были с головой поглощены спасением золотого стандарта, и все это вызывало дальнейшее ухудшение ситуации.

Многие проблемы, с которыми столкнулось советское государство в годы первой пятилетки, следует рассматривать в более широком контексте мировой депрессии. К примеру, СССР был далеко не единственной страной, страдавшей от утечки золота. Государства-экспортеры сырья, имея скромные валютные резервы, использовали золото (это свидетельствовало о падении цен на экспортируемые товары). СССР являлся лишь одной из жертв этого всеобщего процесса. Такие страны, как Австралия или Канада, вывозившие за границу пшеницу, израсходовали свое золото быстрее, чем страны, экспортирующие что-либо иное. Аргентина начала терять свои валютные запасы во второй половине 1928 года. В этом же году резерв СССР сократился на 30%. Венгрия, крупнейший европейский экспортер пшеницы, испытала то же самое в 1929 году (Kindleberger 1973: 87–89). Подобным тенденциям сопутствовала ожесточенная борьба за зарубежные рынки. Наращивая объемы экспорта, CCCP действовал так же, как и другие производители сырья, особенно страны Латинской Америки. Речи, похожие на тирады Микояна в ЦК, звучали в правительственных кабинетах в разных уголках мира. Впрочем, эта борьба ускорила падение цен на данные товары и таким образом усугубила проблемы, которые существовали у сырьевых государств с поддержанием платежного баланса (Eichengreen 1992: 222–223).

Не был Советский Союз и каким-то уникальным для 1920-х годов примером дисбаланса в отношениях города и деревни. Кризисы НЭПа, вызвавшие столько сетований, являлись локальным проявлением глобального феномена. НЭП, центральным элементом которого была привязка к золотому стандарту, задумывался как средство получения выгод от всемирного экономического подъема; вместо того большевики в полной мере испытали все флуктуации, происходившие в мировой экономике в 1920-е годы. На протяжении этого десятилетия цены на сельскохозяйственную продукцию, в том числе зерновые, скачкообразно снижались. Дефляция была порождена быстрым восстановление европейского сельского хозяйства после войны — на фоне выросшего за годы боевых действий в Европе аграрного производства в других частях света (Kindleberger 1973: 72–74)^[25]. Из-за аграрного перепроизводства фермеры всего мира страдали от невыгодных условий торгового обмена с промышленностью. Упавшие цены и возросшие запасы зерна — это стало знакомой картиной как для Уругвая или Канады, так и для СССР.

Наконец, действия советского правительства для преодоления кризиса также не являлись чем-то из ряда вон выходящем, по крайней мере в их международном измерении. Проблемы страны были структурными, а реакция ее руководства — прагматической, как и реакция любого другого правительства, возглавляющего обремененную долгами и экспортирующую сырье экономику. Эта политика коренилась в самой идеологической сердцевине золотого стандарта. Единственным разумным ответом на проблему несоответствия между национальными и мировыми ценами считалась дефляция. Иными словами, сокращение золотых резервов, которое в конце 1920-х годов испытывали государства-моноэкспортеры, могло быть остановлено только при помощи повышения учетной ставки и внедрения мер жесткой экономии. Это должно было привести к снижению зарплат рабочих и дохода крестьян относительно уровня других стран. Но советскому или любому иному правительству, проводившему подобную экономическую политику, довольно быстро суждено было столкнуться с общественным недовольством^[26]. Выходом из такого положения мог стать временный отказ от золотого стандарта; но это был шаг настолько пугающий, что на него тяжело было решиться даже правительству, исповедующему антикапиталистическую идеологию. Большевистское руководство, собственно, и не решалось в исполненные надежд 1925–1926 годы. Допущение же девальвации национальной валюты позволило бы осуществлять политику ускоренного развития (или хотя бы удерживать уровень зарплат внутри страны), что, в свою очередь, снижало социальную напряженность и увеличивало конкурентоспособность экспортируемой продукции. Рост экспорта облегчал бы правительству обслуживание внешних долгов и таким образом обеспечивал бы сохранение доступа к международному рынку капиталов (Eichengreen 1992: 231–232).

Вскоре политические эффекты кризиса стали ощутимы повсеместно. Мир вступил в период триумфа партий, менее привязанных идеологически к золотому стандарту. В СССР аналогичные перемены происходили в 1926–1928 годах. Одновременно с девальвацией национальной валюты начался политический подъем Государственного планового комитета (Госплан), возглавляемого Станиславом Струмилиным, и Рабоче-крестьянской инспекции (Рабкрин), тогда как Наркомфин Сокольникова, руководивший в 1924 году переходом СССР к золотому стандарту, постепенно терял влияние.^[27]

Противостоя катастрофе, или Внешнеэкономическая политика 1930-х годов

Так как по поводу необходимости усиления внешней торговли существовал консенсус, это было заложено в первый пятилетний план. План вовсе не вводил автаркическую политику, напротив — должен был разрешить проблемы, обозначенные Микояном в июле 1928 года, путем ежегодного увеличения экспорта на 21%, что превращало данный сектор экономики в один из наиболее быстрорастущих (Dohan 1976: 609). По крайней мере, таким был план-максимум; но и план-минимум предусматривал впечатляющий рост в 18,5%. Как отметил Майкл Дохан: «Запланированные темпы роста превышали темпы роста времен НЭПа, существенно опережали темпы роста торговли царской России, как и темпы, которые когда-либо видела история крупных промышленных стран» (Dohan 1969: 523). Для достижения такого роста советская власть собиралась существенно увеличить инвестирование в экспортоориентированные отрасли — производство древесины, нефти, пищевых продуктов, текстиля, минералов.

Внешнеторговый оборот СССР в текущих ценах (млн руб.)
Источник: Министерство внешней торговли 1960: 14

В первые три года пятилетки расширение объема внешней торговли происходило в основном благодаря форсированному экспорту древесины, нефти и льна — за счет дефицита этих товаров внутри страны (Dohan 1969: 523). Именно тогда и произошла окончательная институционализация политики форсированного экспорта. Это означало полное игнорирование коммерческой рентабельности ради приобретения твердой валюты, что, в свою очередь, постоянно вызывало на Западе обеспокоенность советским демпингованием (Dohan 1976: 621). Сталин разъяренно призывал своих коллег воплощать эту политику в жизнь самым безжалостным образом. Так, в письмах, отправленных Молотову в августе 1930 году, генсек заявлял: «Нам остается еще 1–1 1/2 месяца для экспорта хлеба: с конца октября (а может быть и раньше) начнет поступать на рынок в массовом масштабе американский хлеб, против которого нам трудно будет устоять. Если за эти 1 1/2 месяца не вывезем 130–150 миллионов пудов хлеба, наше валютное положение может стать потом прямо отчаянным. Еще раз: надо форсировать вывоз хлеба изо всех сил» (Lih, Naumov, Khlevniuk 1995: 203).

А на следующий день Сталин написал следующее:

«Микоян сообщает, что заготовки растут и каждый день вывозим хлеба 1–1 1/2 мил[лиона] пудов. Я думаю, что этого мало. Надо бы поднять (теперь же) норму ежедневного вывоза до 3–4 миллионов пудов минимум. Иначе рискуем остаться без наших новых металлургических и машиностроительных (Автозавод, Челябзавод и пр.) заводов. Найдутся мудрецы, которые предложат подождать с вывозом, пока цены на хлеб на международном рынке не подымутся “до высшей точки”. Таких мудрецов немало в Наркомторге. Этих мудрецов надо гнать в шею, ибо они тянут нас в капкан. Чтобы ждать, надо иметь валютн[ые] резервы. А у нас их нет. Чтобы ждать, надо иметь обеспеченные позиции на междун[ародном] хлебн[ом] рынке. А у нас нет уже там давно никаких позиций, — мы их только завоевываем теперь, пользуясь специфически благоприятными для нас условиями, создавшимися в данный момент. Словом, нужно бешено форсировать вывоз хлеба» (Lih, Naumov, Khlevniuk 1995: 205).

Однако эта торговая экспансия покоилась на двух шатких основаниях. Первым была коллективизация, которая в 1931–1932 годах обвалила и без того снижающееся сельскохозяйственное производство до попросту катастрофического уровня. Вместо предусмотренного планом 1928 года увеличения экспорта вдвое произошло снижение на треть. Кроме того, коллективизация перенаправила на внутренний рынок товары, приносившие твердую валюту (например, нефть), так как правительство приступило к механизации деревни (Dohan 1976: 619–620). Вторым основанием являлась либеральная система мировой торговли, которая переживала стремительный коллапс: за крахом золотого стандарта и разворачиванием мирового экономического кризиса последовало повсеместное установление в начале 1930-х годов торговых барьеров. Депрессия ускорила падение цен на сырьевой экспорт по всему миру, но Советский Союз оказался в особо тяжелом положении. В 1931 году для покупки единицы импортного оборудования требовалось экспортировать зерна в 2,5–3 раза больше, чем в 1928 году^[28].

Но, пожалуй, к еще более катастрофическим последствиям вели проблемы, возникшие в сфере кредита. Хоть в 1931 году импорт еще финансировался за счет чистого увеличения займов, но кредит становился все более дорогим и труднодоступным^[29]. Если первым толчком Великой депрессии стало приостановление в 1928 году потоков капитала, следовавших из США в Европу, а вторым — лопнувший в следующем году пузырь нью-йоркской фондовой биржи, то 1931 год нанес более коварный удар: после волны банковской паники в США ликвидность кредитования стремительно полетела вниз. К лету 1932 года доверие к платежеспособности европейских банков и стабильность валют континента переживали коллапс. Германия, как и большинство стран Восточной Европы, была вынуждена резко повысить учетную ставку и ввести ограничения на движение капиталов^[30].

Советское руководство приходило к пониманию той катастрофы, что разворачивалась вокруг, очень медленно. В августе 1931 года Лазарь Каганович доложил Сталину о трудностях с получением немецких кредитов для импорта: «по заказам сейчас главный вопрос в про­центной ставке, она все время скачет вверх, сейчас уже дошла до 17%. ... Выяснилось, что эта скачущая ставка захватывает не только те заказы, которые мы сейчас даем, но и большое количество прежних заказов. Некоторые заявляли, что они охваты­вают круг заказов до 500 миллионов марок, точно никто не мог сказать, по­этому мы поручили представить нам точный учет» (Davies 2003: 50).

Но в 1930 году дела СССР и мировой экономики в целом шли не так уж плохо — в сравнении с тем, что будет происходить в 1931 году. Краткосрочные кредиты и сверхплановый экспорт уравновесили платежный баланс страны. Благодаря уменьшению плановых объемов импорта во второй половине 1930 года Советский Союз вновь приблизился к положительному сальдо внешней торговли. Если бы мировые цены оставались на уровне 1928 года, то советское государство получило бы внушительную прибыль (Dohan 1976: 623). Но ко второй половине 1931 года стало ясно, что внешняя торговля не сможет обеспечить предусмотренное планом поступление промышленных товаров. В первом полугодии объемы импорта резко возросли, а затем Советский Союз попросту прекратил заказывать западное оборудование и смирился с тем, что внешние долги придется отдавать за счет золотого резерва и внешнеторговой прибыли. Такое развитие событий можно объяснить организационными недостатками и позицией ВСНХ, требовавшего все больше и больше импорта. Каганович докладывал Сталину:

«На днях в комиссии по валютному плану ВСНХ на август нам пришлось пойти с одной стороны на то, чтобы увеличить платежи в Америке по сравнению с тем, что Розенгольц предлагал, а с другой урезать требования ВСНХ. Новых заказов сейчас не делаем, но за старые, за которые уже 40% уплачено, надо платить. ВСНХ требовал 8–9 мил. руб. Мы подсчитав, что действительно необходимо платить, остановились на 6 миллионах, но положение с валютой крайне напряженное. Я должен Вам сказать, т. Сталин, что вся постановка дела с импортом на меня произвела очень плохое впечатление, не могут ответить на вопрос, какое оборудование мы ввозим именно в августе, в результате может быть мы спешим ввезти в августе то, что будет потом полгода лежать мертвым капиталом, как это имеет место на ряде заводов. Неизвестно, какие платежи у нас по кварталам, кому и за что платим. Чувствуется, что нет единства между заказом, движением оборудования и движением платежей» (Davies 2003: 58-59).

Лишь после этого экономического фиаско советская пресса начала превозносить драконовскую и дефицитообразующую стратегию замещения импорта, которая и будет господствовать весь остаток 1930-х годов. (Dohan 1976: 633-634). Риторика экономической независимости была основательно разработана в марксистской литературе, и ее можно было услышать, конечно, и ранее. Но тот факт, что до 1931 года не проводились соответствующие публичные кампании, говорить в пользу предположения, выдвинутого М. Доханом: дискурс импортозамещения был фиговым листком советской власти. Для уравновешивания платежного баланса ей нужно было добиться того, чтобы внешняя торговля снова приносила прибыль. Сталин продолжал это требовать от соратников:

«Решительно возражаю против решения Политбюро о замене экспорта масла и яиц другими видами экспортных продуктов. Это бессмыслица с точки зрения нынешней конъюнктуры. Вы всячески нажимаете на экспорт хлеба, когда за хлеб платят гроши, и хотите попридержать и ликвидировать экспорт масла и яиц, представляющих более выгодный экспортный товар. Где же тут смысл? Не лучше ли будет попридержать экспорт хлеба и усилить экспорт масла, или — в крайнем случае — усилить и то и другое, если вы в самом деле хотите выручить валюту, а не играть в экспорт» (Davies 2003: 71).

Путь к равновесию платежного баланса был непростым. В 1931-1932 годах внешняя торговля оставалась дефицитной; импортные товары, заказанные в прошлые годы, теперь приходилось оплачивать при помощи дорогостоящих краткосрочных кредитов. Тогда же развернулись катастрофические последствия коллективизации. План предусматривал возвращение зерновых на первую позицию в структуре советского экспорта, а на деле в стране был собран самый низкий урожай начиная с 1925 года. Совокупный объем экспорта в 1932 году сократился на 19%, тогда как стоимость экспорта — на 29%. В следующем году стоимость экспорта упала еще на 37%, хотя объем снизился всего на пару процентов (Dohan 1969: 593). Согласно же пятилетнему плану экспорт должен был возрасти: на 31% в 1932 году и на 23% в 1933 году (Dohan 1969: 594). CCCР сохранил платежеспособность лишь благодаря урезанию импорта до 1/3 от его совокупной стоимости в 1931 году.

"Правительство предпочло морить голодом собственных граждан и подрывать доверие к советской власти, лишь бы не разрушить отношения с банками и крупными предприятиями, которые могли финансировать сталинский эксперимент."

В 1932–1933 годах мировая торговля находилась в низшей точке. Неудивительно, что это были самые трудные годы для внешнеэкономических связей СССР. Удивляет иное: в отличие от многих других развивающихся государств Советский Союз не объявил дефолт по своим внешним долгам^[31]. Правительство предпочло морить голодом собственных граждан и подрывать доверие к советской власти, лишь бы не разрушить отношения с банками и крупными предприятиями, которые могли финансировать сталинский эксперимент.

Конечно, у исследователя возникает искушение усмотреть в основе советской внешней торговли последующих лет стратегию импортозамещения, но в реальности власти СССР проводили политику строгого ограничения импорта, чтобы сохранить кредитоспособность. Уменьшение импорта не компенсировалось местным производством и носило ситуативный характер; это причиняло вред таким приоритетным направлениям, как развитие машиностроения и обеспечение сельской местности тракторами (Dohan 1976: 632). Правительство продолжало форсировать экспорт многих продуктов, на которые внутри страны существовал огромный дефицит. Речь идет, прежде всего, о вывозе зерна в годы голода, но также и о других продовольственных товарах, хлопке, древесине. Всю тяжесть ситуации, пожалуй, лучше всего демонстрирует расцвет магазинов Торгсина — с их помощью советское государство в обмен на еду выкачивало у населения те материальные ценности, которые могли быть легко превращены в твердую валюту (Osokina 2001: 121–129). Объем этих операций был весьма внушительным. В 1932 году доходы от продаж составили очень приличную сумму — 49,4 млн руб., а в следующем году более чем удвоились, достигнув отметки в 105,4 млн руб. Наибольшее оживление торгсиновского бизнеса припало на первые 5 месяцев 1933 года — время самого ужасного голода (Osokina 2001: 122–123)^[32].

Жертвы голода на улицах Харькова. 1933 год

Кризисные годы миновали, большая часть внешнего долга была выплачена к 1935 году, и теперь форсирование экспорта вопреки неблагоприятной конъюнктуре мировой торговли утратило всякий смысл; появление все новых и новых торговых барьеров усугубляло ситуацию. Впрочем, на этот момент индустриальная база СССР уже была создана, и на нужды национальной промышленности направлялось как никогда много сырьевых материалов (нефти, например), традиционно являвшихся основными экспортными товарами^[33]. Но и теперь Советский Союз вряд ли являлся особенно автаркическим по мировым меркам. Если на протяжении 1931-1934 годов стоимость экспорта и снизилась вдвое, то объемы экспорта упали всего на 28% и превышали на 18% показатели 1929 года. В то же время объемы мировой торговли сократились относительно уровня 1929 года на 20%; следовательно даже в период отката советская внешняя торговля имела — по сравнению с большинством стран мира — экспансионистский характер (Dohan 1976: 632–63).

Относительное коммерческое расширение по сути являлось наиболее уникальной чертой советской внешней торговли, история которой в целом была довольно стандартной. Иван Т. Беренд отмечает, что и в более широких географических рамках экономически отсталых стран Восточной Европы социополитическое развитие обусловливалось теми же самыми ограничениями и достижениями, что и СССР (Berend 1998). Если мы взглянем на то, что происходило на еще более глобальном уровне, то увидим, как с возрастанием недоверия американских банкиров к зарубежным долговым обязательствам и международному кредитованию происходило установление торговых барьеров и замирание рынка частных капиталов. В таких условиях государства замыкались в себе. Если в 1929 году Объединенное королевство осуществляло в рамках Содружества 51% экспорта и 42% импорта, то к 1938 году соответствующие показатели выросли до 62% и 55%. За тот же период в структуре японской торговли доля имперских владений (Корея, Тайвань, Манчжурия) увеличилась вдвое (Kindleberger 1973: 279-280). Политическим последствием экономической дезинтеграции стало перевооружение европейских государств, с особым рвением осуществлявшееся в Германии и Италии. Автаркия стимулировала индустриализацию — это ощущалось по всему миру, от Бразилии до Германии и Индии; хотя мало кто мог сравниться с Советским Союзом в успехах на пути к этой цели. История послевоенного периода подтвердила справедливость слов экономиста Александра Байкова: «Можно предположить, что если бы существовала возможность усилить экспорт или получать регулярные долгосрочные иностранные кредиты, то импорт (особенно импорт потребительских товаров) в СССР 1933–1938 годов осуществлялся бы в куда более широких масштабах» (Baykov 1946: 63).

Заключение

Изучая советские документы, хранившиеся в архивах министерства иностранных дел ФРГ, Михал Рейман пришел к выводу, что сталинизм «не был продуктом положительного социального развития, как и не был продуктом положительного развития социальной доктрины или же концепции, а был порождением глубокого и всестороннего кризиса; он сформировался как особая разновидность инструмента или средства для выхода из этого кризиса» (Reiman 1987: 115). Автор этой статьи, опираясь на историю международной экономики, попытался конкретизировать тезис Реймана.

Конечно, в истории Великого перелома и коллективизации сыграли важную роль и иные факторы, кроме мировой экономики. Особенности идеологии, опыт Гражданской войны, личные амбиции и крайняя жестокость Сталина — все это влияло на течение истории СССР этого периода. Но даже определяющая роль личности Сталина может быть постигнута наиболее полно именно в контексте структурных и институциональных перемен конца 1920-х — начала 1930-х годов, открывших простор для зловещей агентности генерального секретаря. Мы можем задаться вопросом: как развивалось бы советское государство, будь тогдашняя экономика глобализирующейся и инфляционной — похожей на триумфальные 1950-е годы, а не на реалии катастрофического межвоенного периода. Более благоприятные условия мировой экономики, несомненно, выбили б почву из-под ног тех, кто ратовал за более конфронтационный подход в хлебозаготовках — как это и происходило в относительно беспроблемные 1924–1925 годы.

Cуществование, как это было до интербеллума и после него, Pax Britannica либо Pax Americana могло бы уменьшить опасения, которые вели к чрезмерным инвестициям в промышленный сектор и оборонную промышленность в частности. Но история шла другим путем. Ленинский НЭП шагнул в эпоху экономических кризисов, известных под именем Великой депрессии. Кризисы вынуждали власть и общество реагировать на них, при этом дальнейшее развитие кризисов непосредственно влияло на то, какой будет эта реакция. Проект большевиков был прикован золотыми цепями к шаткой конструкции мировой экономики. Неполадки этой конструкции и ее последующий распад перенаправили НЭПовский СССР в совершенно другое русло и определили основные черты установившейся в 1930-е годы сталинистской социополитической формации.

Источники

Андерсон, К. М. (ред.), 2007. Стенограммы заседаний Политбюро ЦК РКП (б) – ВКП (б): 3 т. Москва: РОССПЕН.

Голубев, А. В., 2008. «Если мир обуршится на нашу Республику»: Советское общество и внешняя угроза в 1920-1940-е гг. Москва: Кучково поле.

Доброхотов, Л. Н., Колодежный, В. Н., Пушкарев, В. С. (ред.), 2008. Денежная реформа 1921–1924 гг.: Создание твердой валюты. Документы и материалы. Москва: РОССПЕН.

Министерство внешней торговли, 1960. Внешняя торговля СССР за 1918-1940 гг. Статистический обзор. Москва: Внешторгиздат.

Осокина, Е., 2009. Золото для индустраилизации: ТОРГСИН. Москва: РОССПЭН.

Поланьи, К., 2002 (1944). Великая трансформация. Политические и экономические истоки нашего времени. Санкт-Петербург: Алетейя.

Ahamed, L., 2009. Lords of Finance: The Bankers Who Broke the World. New

Allen, R. C., 2003. Farm to Factory: A Reinterpretation of the Soviet Industrial Revolution. Princeton, NJ: Princeton University Press.

Baykov, A., 1946. Soviet Foreign Trade. Princeton, NJ: Princeton University Press.

Berend, I. T., 1998. Decades of Crisis: Central and Eastern Europe before World War II. Berkeley: University of California Press.

Carr, E. H. and Davies, R. W., 1969. Foundations of a Planned Economy, 1926–1929. Volume 1, part 1. New York: Macmillan.

Davies, R. W., 1980. The Socialist Offensive: The Collectivization of Soviet Agriculture, 1929–1930. Cambridge, MA: Harvard University Press.

Davies, R. W., 1989. The Soviet Economy in Turmoil, 1929–1930. Cambridge, MA: Harvard University Press.

Day, R. B., 1973. Leon Trotsky and the Politics of Economic Isolation. Cambridge: Cambridge University Press.

Dohan, M. R., 1969. “Soviet Foreign Trade in the NEP Economy and Soviet Industrialization Strategy”. Ph.D. diss.Massachusetts Institute of Technology.

Dohan, M. R., 1976. “The Economic Origins of Soviet Autarky, 1927/ 8–1934”. In: Slavic Review, 35 (4).

Dohan, M. R., 1991. “Foreign Trade ”. In: Davies, R. W. (ed.). From Tsarism to the New Economic Policy: Continuity and Change in the Economy of the USSR. Ithaca, NY: Cornell University Press.

Davies, R. W., (ed.), 2003. The Stalin-Kaganovich Correspondence, 1931–36. New Haven: Yale University Press.

Eichengreen, B., 1992. Golden Fetters: The Gold Standard and the Great Depression, 1919–1939. Oxford: Oxford University Press.

Erlich, A., 1960. The Soviet Industrialization Debate, 1924–1928. Cambridge, MA: Harvard University Press.

Frieden, J. A., 2006. Global Capitalism: Its Fall and Rise in the Twentieth Century. New York: W. W. Norton.

Gatrell, P., 2005. Russia's First World War: A Social and Economic History. Harlow, UK: Pearson Longman.

Gerschenkron, A., 1945. Economic Relations with the USSR. New York.

Goland, Y., 1994. “Currency Regulation in the NEP Period”. In: Europe-Asia Studies, 46 (8), pp. 1251-1296.

Gregory, P. R., 1994. Before Command: An Economic History of Russia from Emancipation to the First Five-Year Plan. Princeton, NJ: Princeton University Press.

Harris, J., 2007. “Encircled by Enemies: Stalin’s Perceptions of the Capitalist World, 1918-1941”. In: Journal of Strategic Studies, 3 (30), pp. 515-521.

Heywood, A., 1999. Modernising Lenin's Russia: Economic Reconstruction, Foreign Trade, and the Railways. Cambridge: Cambridge University Press.

Holzman, F., 1974. Foreign Trade under Central Planning. Cambridge, MA: Harvard University Press.

Jacobson, J., 1994. When the Soviet Union Entered World Politics. Berkeley: University of California Press.

Kindleberger, C. P., 1973. The World in Depression, 1929–1939. Berkeley: University of California Press.

Lewis, R., 1994. “Foreign Economic Relations”. In: Davies, R. W., Harrison, M., Wheatcroft , S. G. (eds.). The Economic Transformation of the Soviet Union, 1913–1945. Cambridge: Cambridge University Press.

Lih, L. T., Naumov, O. V., Khlevniuk, O. V.(eds.), 1995. Stalins Letters to Molotov. New Haven: Yale University Press.

Oppenheim, S. A., 1989. “Between the Right and the Left: G. Ia. Sokolnikov and the Development of the Soviet State, 1921–1929”. In: Slavic Review, 48 (4), pp. 592–613.

Osokina, E., 2001. Our Daily Bread: Socialist Distribution and the Art of Survival in Stalins Russia, 1927–1941. Armonk, NY: M . E. Sharpe.

Reiman, M., 1987. The Birth of Stalinism: The USSR on the Eve of the “Second Revolution”. Bloomington: Indiana University Press.

Reinhart, C. M. and Rogoff, K. S., 2009. This Time Is Different: Eight Centuries of Financial Folly. Princeton, NJ: Princeton University Press.

Sontag, J. P., 1974. “The Soviet War Scare of 1926–27”. In: Russian Review, 1 (34).

Stone, D. R., 2000. Hammer and Rifle: The Militarization of the Soviet Union, 1926–1933. Lawrence: University Press of Kansas.

Wheatcroft, S., 1991. “Agriculture”. In: Davies, R. W. (ed.). From Tsarism to the New Economic Policy: Continuity and Change in the Economy of the USSR. Ithaca, NY: Cornell University Press.

Woodruff, D. M., 2008. “The Politburo on Gold, Industrialization, and the International Economy, 1925–1926”. In: Gregory, P. R. and Naimark, N. (eds.). The Lost Politburo Transcripts: From Collective Rule to Stalins Dictatorship. New Haven: Yale University Press.