Илья РОМАНОВ, политзаключенный по «делу одесских комсомольцев»
Когда хотят получить голографическое изображение какого-либо предмета, – его фотографируют с двух противоположных сторон, а затем совмещают полученные снимки. В результате создаётся объёмное изображение исключительной отчётливости, дающее весьма реалистичное представление о предмете. Такое же отчётливое представление удалось мне в жизни приобрести о науке, называемой «психиатрией».
Во второй половине 1980-х годов я, учась в Горьковском медицинском институте, посещал при кафедре психиатрии кружок для студентов, собирающихся специализироваться по этому профилю. Однако, пополнить армию советских психиатров не сложилось. Зато спустя десяток лет я, во исполнение решения Гагаринского суда г. Москвы, прибыл в Нижегородскую психиатрическую больницу № 1 (при которой находилась моя родная кафедра) для прохождения принудительного лечения. Локомотив российской психиатрии – ГНЦСиСП им. В. П. Сербского – признал меня невменяемым, с диагнозом «ядерная (глубокая) психопатия мозаичного типа», что и явилось основанием для принудлечения. В общем, в психиатрической «альма матер» были рады подлечить старого знакомого.
Таким вот парадоксальным образом мной был приобретён уникальный опыт: мне довелось познать психиатрическую науку как со стороны тех, кто лечит, так и тех, кого лечат. Выводов же в итоге я сделал два. Первый заключается в том, что вряд ли психиатрию возможно считать «наукой» в настоящем смысле этого слова. Это, безусловно, некая сфера, можно сказать – отрасль; но отрасль чего? Видимо, того, что в бестселлере А. Негри и М. Хардта «Империя» названо БИОПОЛИТИЧЕСКИМ ПРОИЗВОДСТВОМ. Переработкой и утилизацией отходов и бракованных деталей этого производства психиатрия и занимается. Конечно же, она никого не лечит, т. е. не занимается восстановлением у пациентов психического здоровья. Поэтому «медицинской» у психиатрии является не суть, а только технология – применение медикаментов и различных, с позволения сказать, «лечебных процедур». Приведу образное сравнение: допустим, в голове у пациента работает некий «моторчик», который заставляет его беспрерывно махать руками. Прокололи нейролептиками, и бедняга махать руками перестал. Пишут: «улучшение». На самом же деле разрушены были «передаточные звенья»; сам же «моторчик» продолжает работать и причинять пациенту страдание.
Второй вывод может кому-то показаться довольно забавным. Он заключается в том, что психиатры и их пациенты, как мне думается, несмотря на кажущееся противоречие в их взаимном положении, на самом деле образуют некую единую корпорацию. Корпорация эта имеет в социуме определённые, общие для всех её членов интересы, и на попытки постороннего вмешательства в свои внутренние дела она реагирует крайне ревниво.
* * *
В январе 1985 года мы с приятелем, таким же студентом-первокурсником, движимые интересом ко всему таинственному (а таковым несомненно являются расстройства человеческой психики), впервые пришли на заседание психиатрического кружка. Вообще, на кружке занимаются, как правило, студенты более старших курсов – начиная с четвёртого. Заседания проводились при психиатрической больнице № 1, в помещении, на котором почему-то была вывеска «клуб». (Всегда мне хотелось понять замысел: для кого и чего теоретически предназначался этот клуб? Может, для какого-то общения и совместной деятельности пациентов? Но те безвылазно сидели в своих отделениях под замком). Занятия в кружке обычно проходят в такой форме: сперва кто-то из студентов делает теоретический доклад, а затем смотрят и «разбирают» какого-то конкретного больного.
Больной, которым занимались в тот вечер, запомнился мне надолго. В отделение был отправлен студент, чтобы его привести, а ведущая кружка сообщила тем временем информацию из истории болезни. Звали пациента Игорь Алексеевич Шелушков; он был математиком с незаурядными, почти уникальными способностями: перемножал в уме шести- и семизначные числа быстрее ЭВМ. Поэтому сюжето нем появился даже в нашумевшем когда-то фильме об экстраординарных способностях человека «Семь шагов за горизонт». Шелушков много ездил по стране, демонстрируя свои способности перед публикой; затем начал ездить и за границу. Где-то в этот период у него и появились (как утверждала ведущая кружка) навязчивые идеи: о том, что на него воздействуют какими-то лучами, и что за ним следит КГБ. «И с этого времени он уже лет двенадцать (т. е. с 1973 года) периодически наблюдается у нас в больнице». Способности свои к перемножению чисел, по мнению врачей, Шелушков давно утратил, и вообще умственно деградировал, а в научном институте (где он работал) его продолжали держать только из жалости. В этот раз Шелушков был госпитализирован по просьбе его матери, сообщившей, что он, идя в туалет, по 40 минут стоит перед дверью.
Посланный за Шелушковым студент вернулся и растерянно сообщил: «А он не идёт…»
– Ну что ж, тогда сами к нему пойдём, – сказала ведущая и повела нас в отделение. Это оказалось отделение для «буйных». Впервые тогда довелось мне увидеть реальность психиатрической больницы «изнутри». Какой-то пар клубился по коридору, заставленному повсюду койками, на которых (а местами и под которыми) размещались психи. Неподвижно лежал заросший бородой дед, и часть бороды проваливалась в разинутый рот. Рядом какой-то псих с остервенением кусал яблоко. По коридору метался высокий, изрядно крепкой комплекции пациент, крича: «Дайте нам работу! Дайте нам любую работу – кирпичи таскать, камни таскать! Мы здесь здоровые мужики!..» (когда мы возвращались, он уже лежал прикрученный простынями к койке). Пришли к Шелушкову; тот в палате помещался почему-то один. Он был очень худой, темноволосый и темноглазый мужчина лет 38-ми, смотревший на нас волком. Надо сказать, в его облике ничто как будто не напоминало пресловутого «человека дождя» из одноимённого фильма, какими обычно представляют себе людей с подобными математическими способностями. Ведущая кружка обратилась к нему:
– Здравствуйте, Игорь Алексеевич! Это не студенты, это молодые доктора, они пришли посмотреть, не пора ли Вас выписывать. Давайте побеседуем?
В ответ на это Шелушков мрачно произнёс:
– А мне сегодня врач разрешила целый день не разговаривать.
– Как же так? – обеспокоилась ведущая. – А может, Вас уже выписывать давно пора?
Но Шелушков непреклонно повторил ту же самую фразу, и в дальнейшем ею же отвечал и на все остальные вопросы. К ведущей подошла толстая медсестра: «Что, не говорит? Ничего, сейчас сделаем…». И повернулась к Шелушкову:
– Игорь Алексеевич, Вам пора колоть витаминчики!
Под видом «витаминчиков» Шелушкову вкатили амитал-кофеиновый растормаживатель. Препарат подействовал, и Шелушков, действительно, начал говорить. Вот какой диалог состоялся с ним у ведущей:
– Скажите, а какой образ жизни Вы ведёте? Встречаетесь с друзьями?
– Нет, с друзьями не встречаюсь, потому что лежу в психбольнице.
– А чем же Вы тогда занимаетесь? Читаете?
– Да, читаю.
– А какую последнюю книгу Вы прочитали?
– Прочитал рассказы Чехова.
– Скажите, а что это Вы такое высказывали, что на Вас воздействуют какими-то лучами?
– Никогда я такого не высказывал.
– Но как же, у нас записано…
– Никогда я такого не высказывал.
Так и сяк, а ведущей не удавалось поймать Шелушкова на чём-нибудь «психическом». Тогда она спрашивает:
– Ну а вот Вы сами себя считаете здоровым или больным?
– Безусловно, здоров.
– А если Вы здоровы, то почему же, по-Вашему, Вас здесь держат?
Шелушков думал несколько минут, затем произнёс:
– Здоровье немного поправить.
– Ну а где, по-Вашему, поправляют здоровье: в простой больнице, или в психиатрической?
Тот думал ещё дольше, потом сказал:
– Безусловно, в психиатрической.
На этом, собственно, разговор и был закончен. В завершение Шелушков ещё подтвердил, что способность к перемножению чисел у него сохранилась, но демонстрировать её отказался, сославшись на то, что не хочет.
По возвращении в «клуб» ведущая нас убеждала, что Шелушков проявил какие-то там характерные для шизофрении симптомы или синдромы. Я же, покидая заседание кружка, высказал приятелю своё мнение:
– Затравило мужика КГБ…
(Любопытно: впоследствии я узнал, что Шелушков учился в одной школе с моим родным дядей, но классом старше. Дядя рассказал, что способность к мгновенному перемножению чисел «прорезалась» у ничем не примечательного до того подростка где-то в девятом классе. Все ему тогда говорили: «Гарик, не занимайся этим – с ума сойдёшь!»).
* * *
Побывав в первый раз на заседании психиатрического кружка, я потом не ходил туда несколько лет, но осенью 1988 г., будучи на четвёртом курсе, вновь начал его посещать. (Перестроечные ветры в то время привели уже к тому, что на кружке зазвучали доклады наподобие «Фрейд: за и против»). Запомнился мне тогда ещё один необычный пациент. Он не лежал в больнице, а был «диспансерный», т. е. состоял под наблюдением, но жил дома. Пациента звали Валерий Викторович Волков, на тот момент ему было 24 года. Наиболее интересным пунктом его истории болезни было то, что он конструировал «аппарат для уничтожения всего человечества», но секрета этого аппарата никому не раскрывал. Уменьшенную копию аппарата Волков испытывал на свалке на крысах; крысы дохли. Также в истории болезни было записано, что на той свалке Волков познакомился с каким-то прятавшимся в кустах дебилом, который также убивал крыс, и на этой почве они нашли общий язык. С пятнадцати лет Волков занимался по самостоятельно им разработанной системе «Робот», и в итоге достиг того, что сделался, по его собственному мнению, роботом. Волков обладал незаурядными способностями механика, самостоятельно изготовил и подарил своим друзьям несколько пистолетов. По внешнему виду пистолета мог тут же нарисовать его внутреннюю конструкцию.
Волков пришёл в помещение «клуба», сел на стул и спокойно отвечал на все вопросы. Это был здоровенный, под два метра, парень с интеллигентным лицом в очках. На вопрос о том, правда ли он хотел уничтожить всё человечество с помощью некоего аппарата, Волков ответил:
– Да, правда, но я от этой мысли уже отказался. Человека я считаю выродком природы, который свою же мать Природу и уничтожает. Но, во-первых, чтобы изготовить такой аппарат, мне нужен целый завод, а завода у меня нет. Во-вторых – не было гарантии, что не пострадают другие биологические виды.
Также Волков подтвердил, что в результате занятий по своей программе сделался роботом. Студенты начали задавать такому интересному человеку на удивление тупые вопросы:
– Скажите, а как Вы относитесь к алкоголю?
– Какой алкоголь? Я же робот.
– А к женщинам как Вы относитесь?
– Я – робот, – терпеливо повторил Волков. – Ну какие могут быть женщины?
– А вот Вы такой физически сильный. У Вас не возникало желания воспользоваться своей силой для утверждения превосходства над окружающими?
– Нет, не возникало. Правда, помню, однажды в школе одноклассник подошёл ко мне и уколол булавкой. Через секунду я увидел, что он сидит передо мной на полу, испачканный в крови. Но как я его ударил, я не помню, и ничего при этом не почувствовал.
Мне вдруг показалось, что на все вопросы Волков отвечает с едва заметной иронической улыбкой. Улыбкой, наверняка и вовсе незаметной непосвящённому, но зато вполне определённой для человека, родственного по духу. Я почувствовал к Волкову необыкновенное расположение. Вскоре ему разрешили идти домой. Я извинился, сказал, что мне тоже пора, и вышел вслед за ним. На улице я догнал Волкова и поинтересовался, не осталось ли у него хотя бы чертежей изготовлявшихся им пистолетов, пояснив, что это может пригодиться для освободительной борьбы человечества. Тот ответил:
– Нет, я всё посжигал. Настолько обложили… Но зато я знаю много рецептов разных взрывчаток. Предлагаю бартер: я тебе буду рассказывать эти рецепты, а ты мне за это расскажешь, что за диагноз мне ставят, и в чём этот диагноз обычно проявляется.
Я согласился, и мы прогулялись пешком, благо жили, как выяснилось, неподалёку, и идти нужно было в одном направлении. Обменялись, как и договаривались, информацией – правда, запомнить на слух волковские рецепты, к сожалению, не представлялось возможным.
Потом я поинтересовался:
– А что это за аппарат для уничтожения всего человечества?
– О, это очень просто, сэр. И Вы сами, сэр, прекрасно это знаете. (Такая вот манера была у него говорить). – Инфразвук, сэр, обычный инфразвук.
– А, это тот самый инфразвук, от которого сперва возникает паника, потом слепнут, а в итоге и умирают?
– Тот самый, сэр. Инфразвук излучает любое тело трубчатой формы, если его разогреть до определённой температуры.
– Так, может, использовать трубы канализации, которые под городом проходят?
– Я об этом уже думал, но для этого понадобится такая температура, что эти трубы просто расплавятся.
– Ну, а если сделать не огромный аппарат, а поменьше, и направить его хоть бы вот на эту остановку?
– Получите гору трупов, сэр.
– А если направить, допустим, на небезызвестное здание на улице Воробьёва? (Там помещалось КГБ).
– Получите гору трупов, сэр.
– А вот этот самый инфразвук – он направленно излучается, или во все стороны?
– К сожалению, во все стороны, сэр, и Вы сами погибнете, сэр, как только нажмёте кнопку.
После такого ответа мой интерес к волковскому изобретению несколько поубавился. Вывод же относительно личности этого человека я для себя сделал такой, что некоторую его забавную чудаковатость психиатры квалифицировали как шизофрению. Хотя Волков и сам, надо полагать, приложил к этому некоторые усилия, – потому что когда менты, пардон, берут за задницу за изготовление оружия – то лучше уж быть «роботом», чем зэком.
* * *
Больше, по правде сказать, особо интересных случаев из своих студенческих наблюдений я не упомню. Была, скажем, одна гулящая бабёнка, которая преимущественно пила в ресторанах спиртное (с вытекающими из этого последствиями) то с теми, то с другими, как-то из-за неё вспыхнула драка между представителями криминала и спортсменами. При этом она ещё страдала депрессиями, пыталась покончить с собой, и сочиняла стихи, в которых говорилось примерно следующее:
Лежу я возле дороги, в грязи,
И кричу вам, чистеньким, по дороге идущим:
Какое право вы имеете считать себя лучше, чем я?
И так далее. Но всё это было складно, и вообще звучало неплохо. Где только не рассыпаны в народе таланты.
Однажды, в начале 1989 г., мне поручили сделать на психиатрическом кружке доклад по конкретному больному. Особенность же такой работы была в том, что нужно было поставить диагноз самостоятельно: читать официальную историю болезни и делать оттуда выписки запрещалось. Пошёл я в отделение беседовать с этим пациентом. Им оказался зачуханный мужичонка какого-то смурного вида. На вопрос о том, какие у него проблемы, он отвечал, что у него всё болит. На вопрос, что именно, – начинал перечислять: сердце, печень, почки, лёгкие, голова, и все остальные органы, какие только бывают. Вроде как он думал, что его от этих болей в больнице и лечат. Больше, сколько я ни старался, не смог добиться от этого кренделя ничего интересного, если не считать некоторых подробностей его биографии. Подробности эти заключались, во-первых, в том, что, как выяснилось, на протяжении чуть ли не десятка лет он «употреблял» в «нелётные» дни никак не менее поллитры, а в особо «лётные» – литра полтора. Во-вторых, работал он всю жизнь вертухаем, т. е. стерёг в лагере зэков. Углубиться в вопрос о том, почему такого рода люди «работают» с зэковским контингентом, и как они вообще работают при таком количестве поглощаемого ежедневно спиртного, – возможности не было. Я начал думать, какой бы психиатрический диагноз поставить этому человечку. Непонятно было, почему же у него всё болит-то. Углубившись в специальную литературу, я сделал в конечном итоге вывод, что вследствие очень долгого и чрезмерного пристрастия к горячительному кора головного мозга у пациента («серое вещество») резко истощилась, и перестала «гасить» естественные нервные импульсы, поступающие в мозг от всех внутренних органов, в результате чего эти импульсы воспринимались пациентом как боль. Эту концепцию я облёк в какие-то мудрёные научные термины, и так и изложил на кружке. Сошло. Впоследствии я узнал, что вертухая этого показывали студентам как типичнейший случай алкоголизма, хотя в истории болезни у него было записано нечто совсем другое, мутное, – примерно такая же наукообразная абракадабра, какую и я сочинил. Причина, очевидно, заключалась в том, что истинный («синий») диагноз мог бы дискредитировать многоуважаемые органы внутренних дел (в чьём подчинении находились тогда исправительные колонии). А зачем нужно лишний раз дразнить гусей, вдобавок безо всякой для себя пользы?
* * *
Но вот, в начале января 1999 года в Государственном Научном Центре Социологии и Судебной Психиатрии имени Сербского, после трёх недель наблюдения надо мной как пациентом, меня привели на «комиссию» к профессору Кондратьеву. Кроме «светила», присутствовало ещё с десяток психиатров рангом помельче. Комиссия должна была разобраться, вменяем я или нет, а если нет, то с каким диагнозом.
Первыми словами ко мне Кондратьева были:
– Видите этот стул? Садитесь. Григоренко на нём сидел. Слыхали о таком?
– Это который генерал?
– Он самый. Я ему диагноз ставил.
Из дальнейшего общения выяснилось, что на этом знаменитом стуле приходилось сиживать и Валерии Новодворской, общаться с коей Кондратьев также имел удовольствие в своё время. Я сделал было Кондратьеву «проброс» относительно того, что диагноз «вялотекущей шизофрении» («отработать» который казалось мне наиболее подходящим) был изобретён в «тоталитарном» Советском Союзе, а нынче, мол, современная наука давно уж не признаёт такого диагноза. Кондратьев усмехнулся:
– Это Вы газет начитались. Ещё в 19-м веке Леондинг выделил вялотекущую как особую разновидность шизофрении.
И грозно поинтересовался:
– А сами никогда не боялись попасть в руки карательной психиатрии?
В произошедшей далее беседе я, помню, ввернул что-то там такое о Ницше (на что Кондратьев с удовлетворением заметил: «Ницше был НАШ ЧЕЛОВЕК»); также я высказал суждение о том, что «марксизм устарел» и необходима новая теория.
– А вам бы хотелось создать такую теорию?
Я ответил, вживаясь в роль, что да, хотелось бы. На это получил разъяснение (полагаю, справедливое) о том, что я не обладаю знаниями, необходимыми для создания теорий, и в доказательство прозвучал вопрос:
– Кто такой Виктор Франк? Да-да, не Франко, а именно Франк?
Чёрт его знает: может, Кондратьев имел в виду Сергея Франка, одного из авторов сборника «Вехи» (вот что, надо полагать, почитает и почитывает отечественная психиатрия), но я совершенно не нашёлся, что ответить. [Скорее всего, г-н Кондратьев подразумевал австрийского психолога и психиатра Виктора Франкла (1905-1997). – ПРИМ. РЕД.]
В завершение мне предложили почитать какие-нибудь свои стихи. Я прочитал перед членами комиссии пародию на Маяковского, которая заканчивалась словами:
«Акций прибыльных – доходных и разных –
Ожидают глубины штанин!»
Раздались аплодисменты, и меня отпустили в отделение. Впоследствии оказалось, что «экзамен на дурака» был сдан мной успешно. Хотя ответ на этот волнующий его вопрос («признали – не признали?») испытуемый узнаёт только по возвращении с «Серпов» на Бутырку. Из вернувшихся этапом десятка с лишним человек почти всех повели обратно на общие корпуса, и лишь двоих повели куда-то по внутреннему двору – меня вместе со старым дедушкой. Дедушка этот тоже заслуживает некоторого упоминания. Был он 70-летним бомжом, и, роясь в мусоре, нашёл нунчаки. Что это такое, он не понял: «Вижу: какие-то палки; может, пригодятся. Иду в метро и похлопываю ими себя по ногам, по жопе, весело так. А навстречу менты: «Ты что, дед, – каратист?». Упекли старика в каталажку за «ношение холодного оружия», и зэки спрашивали у него: «Кто невменяемый – ты или прокурор, который тебя закрыл?». А психиатры, видать, пожалели бедолагу: куда ему на зону…
Во внутреннем дворе Бутырки я и понял, что ведут нас в «Кошкин дом», в котором и находится знаменитая «признанка» для признанных невменяемыми (на зэковском наречии – «дураков»).
* * *
Может быть, кому-то интересно, что за наблюдения делаются над испытуемым за три недели его пребывания на «Серпах». В основном они заключаются в беседах наедине с врачом. Если пациент малоинтересен, с ним побеседуют за всё время пару раз; «любопытный» же «экземпляр» могут подолгу прощупывать чуть ли не каждый день. Вдобавок, в каждой палате обзяательно сидит старушка, которая постоянно наблюдает за поведением каждого из больных, и потом делает записи. Также снимают электроэнцефалограмму: предлагают сесть с закрытыми глазами, подключают к голове двенадцать проводков, и начинают светить в лицо какими-то вспышками и вертящимися фонариками (поэтому данная процедура называется у зэков «космос»). Также водят на проверку к психологам, которые дают заполнить тест из более чем 400 вопросов, а также задают вопросы и устно – в основном дурацкие. Этими психологами там работают преимущественно молодые девчонки. Помню, одна из них у меня спрашивает:
– Чем отличается лодка от ложки?
– Ну, – отвечаю, – у лодки жидкость должна быть снаружи, а у ложки – внутри.
Та вытаращила глаза:
– Как это?
– Ну, если у лодки жидкость будет попадать внутрь – значит, лодка негодная, дырявая, и она утонет. А если из ложки, наоборот, жидкость будет вытекать наружу – то она тоже негодная, такой ложкой не поешь.
Девушка-психолог тут же бросилась строчить в карточку какую-то ерунду.
* * *
Что интересного можно рассказать о Бутырской «признанке», где я провёл, в общей сложности, полтора года? Мне думается, что раньше в СССР среднестатистический псих был поинтереснее, чем сейчас. Та же история, что и с лагерными сидельцами – зэками. Если при Сталине завсегдатаями лагерей были поэты, композиторы, профессора или антисоветские диверсанты-подпольщики, то среди миллионов нынешних зэков самая массовая категория, пожалуй – воровайки металлолома. Ну а наиболее массовой категорией среди психов стали не шизофреники (своего рода «элита» дурдомского мира), а умственно отсталые, дебилы. А это влияет на качество жизни. Из песни Высоцкого мы знаем, что излюбленной телепередачей шизиков была «Очевидное – невероятное». Ну, а единственный телеканал, который желают смотреть нынешние недоумки – это MTV, и они громко скандалят, если включили что-нибудь другое – даже новости им «по барабану». Вообще, я заметил, что дуракам очень нравится быть дураками, они не видят в этом ничего патологического. Правда, несколько ярких личностей на «признанке» мне всё же попалось. Это были художник-сюрреалист Егор Горев, «народный мститель» Ян Мавлевич («Смертник»), бывший член НБП Алексей Айрапетянц (севший за весьма глупую антисемитскую выходку), лидер кунцевской ОПГ Сергей Курдюмов («Колун»), а также малолетка Васёк Пацан – сын «самого олдового хиппи города Москвы» Дзэн-баптиста. Тоже помню, как-то завели в камеру одного пожилого еврея, по имени Израиль Лазаревич Гуревич. Этот прохиндей, по его словам, продал за рубеж немало российских военных секретов, и давно уже жил в Канаде, но чёрт дёрнул его зачем-то прилететь в Москву, – прямо в аэропорту его и «приняли». Ранее он работал в некоем институте, который на заказ разрабатывал «конституции» для всяких слаборазвитых африканских государств. Чтобы, дескать, с формальной точки зрения всё в этих государствах выглядело как «демократия», а на деле была бы ничем не ограниченная диктатура. По этой же мерке они и для России скроили «ельцинскую» конституцию, «принятую» в декабре 1993 года – по которой мы живём и по сей день. Однажды Гуревич решил передо мной похвалиться и вытащил из сумки толстую записную книжку со звездой Давида на обложке:
– Знаешь, кто у меня в этой книжке?
Наугад раскрыл её на букву «Ч» – в списке значились телефоны Чубайса, Черномырдина. Нельзя исключать, что это был блеф, но выглядело всё очень правдоподобно. Вскоре он за деньги перевёлся в собственную небольшую камеру, подобрав себе и прислугу из арестантов поспокойнее.
Но эти отдельные незаурядные личности растворены на «признанке» в бескрайнем море отъявленных дебилоидов.
* * *
Помню один случай, произошедший где-то в марте 1999 года. Через камеру от меня, в к. 406, сидел мой знакомый ещё по воле Ян Мавлевич («Смертник»), с которым я переписывался – обменивались «малявами». И вот однажды, часов в одиннадцать вечера в их камере приключился какой-то шум. Кто-то ударил в «тормоза» (железную дверь), что-то крикнул. Затем всё стихло. Примерно через час отправляю Смертнику «маляву» – а она возвращается обратно: оказывается, в их камере никого нет, всех почему-то погнали «на сборку». Там они и пробыли сутки. Потом интересуюсь у Смертника, что случилось. Он пишет: «Да у нас маньячишко повесился. Закинули в камеру к нам маньяка, который трёх женщин в Лосиноостровском парке убил, – хотя он 16-летний и должен на «малолетке» сидеть. А он три дня у нас пробыл и повесился на «решке»«. (Т. е. решётке).
Пусть терпеливый читатель обратит здесь внимание на два момента. Во-первых, в одиннадцать вечера никто в «дурхатах» ещё не спит: все психи смотрят телевизор. Во-вторых, даже если бы они и спали, то на «решке» всё равно круглосуточно функционирует «дорога», перегоняющая грузы и «малявы». Выходит, – незаметно повеситься маньячонок никак не мог. Надо помогать – помогли. Однако жалеть о «безвременной кончине» маньяка никто не стал. И никаких репрессий на камеру 406 не обрушилось, даже камеру не раскидали (как это обычно делается в случае ЧП). «Смотрящий» за той камерой, Арчи, из бандитов, продолжал, как и раньше, иногда ходить (с благоволения мусоров) в другие камеры в гости, попить чайку. В общем, данная «спецоперация» прошла тихо и гладко. Впоследствии сюжет об этом маньяке я видел по TV. Оказывается, после прибытия с «Серпов» его администрация Бутырки около месяца где-то прятала, прежде чем кинуть в 406-ю. Как сказали в той передаче, – «диагноз врачей был единодушен: самоубийство».
Пусть кто-то не подумает, что я лью слёзы над горестной судьбиной маньячка. Общество должно каким-то образом от них избавляться – так лучше уж таким, с помощью «народного самосуда», по негласному консенсусу зэков, мусоров и врачей. Разнообразные извращенцы, в изобилии расплодившиеся в либеральную эпоху, должны знать: не надо маньячить.
* * *
«Буйные» психи сидят в «Кошкином доме» на втором этаже, а более спокойные – на четвёртом. Если же в «спокойном» отделении кто-то начинает буйствовать – у мусоров на этот случай обычно наличествует только аминазин в драже. Либо могут отвести буйствующего на час-другой в «пресс-хату» 401. Камера эта находится рядом с мусорским постом, и всё, что в ней происходит – находится под контролем. Там «бьющемуся в пене параноику» дадут как следует по башке, отнимут все более или менее хорошие вещи. Поэтому обычно возвращается он из «пресс-хаты» тихий, как никогда. Кстати, «смотрящим» за этой камерой одно время был небезызвестный в некоторых узких кругах Александр Бирюков (в Бутырке его именовали «Саня Лефортовский»), который был обвиняемым по «делу НРА», но из-за шизофрении его выделили в отдельное производство.
В тот же период времени сидела на «признанке» ещё одна знаменитая личность – Дима Карпов, которого в официозе тоже пытались объявить своего рода «маньяком». У него был свой, частный, детский дом: десяток-полтора детей-сирот на воспитании. Впрочем, к тому времени дети уже достигли 16-17-летнего возраста. Карпова обвиняли в том, что он-де намеревался создать из своих подопечных банду, натаскивал их с этой целью в восточных единоборствах, ну а попутно и насиловал. Карпова признали невменяемым, но адвокаты двух потерпевших от Карпова 17-летних девочек пытались в суде диагноз оспорить. Поэтому по делу назначалась повторная, а затем и третья (с привлечением зарубежных специалистов) психиатрические экспертизы. По TV выступал мой знакомец профессор Кондратьев (тот самый, что тонко «раскусил» генерала Григоренко), и доказывал, что обмануть симуляцией институт Сербского невозможно – настолько высококлассные специалисты в нём работают. В то же время, со слов сидевших вместе с Карповым арестантов, вырисовывалась весьма отличная от официальной картина о его деле. Карпов рассказывал, что он всеми способами старался развивать взятых им из детдомов детишек, в результате чего со многих из них был снят ложно поставленный диагноз «умственной отсталости» (в действительности имела место педагогическая запущенность). Однако, впоследствии воспитуемые им девочки, по достижении примерно 15-летнего возраста, начали безудержно вступать в беспорядочные половые связи – как с воспитуемыми мальчиками, так и с зачастившими к ним журналистами. Ничего с этим поделать Карпов не мог, и в итоге начал «потягивать» девочек и сам, но только по согласию. Методику Карпова, как педагога-новатора, всячески рекламировали СМИ; его с детьми всё время приглашали на телепередачи, семинары и т. п. Кое-кто из высокого начальства увидел в карповском детском доме своего рода бесплатный публичный дом, в коем легко можно справить сексуальную нужду. К таковым сластолюбцам относился, в частности, начальник гаража администрации президента Ельцина. Но ему не повезло: когда он обнаружил свои похотливые намерения, дети избили его, а затем и подвергли сексуальному унижению, заставив делать одной из воспитанниц куннилингус. Вот после этого высокое руководство и решило сфабриковать против Карпова уголовное дело, для чего были использованы две его воспитанницы. Одной из них, Жанне, тот сказал в сердцах: «Смотри: забеременеешь – убью». Через непродолжительное время Жанну угораздило «залететь» от телерепортёра, делавшего сюжет о передовом детдоме. Девочки сбежали от Карпова и в страхе дали следствию все показания, какие были необходимы для фабрикации дела. Такова, по крайней мере, версия самого Карпова. Его потом увезли в дурдом на Сычёвку, где закололи нейролептиками.
Как-то раз в телерепортаже, в выпуске криминальной хроники, показали 16-летнего подростка, который убил отца и держал его труп в холодильнике, постепенно скармливая кошкам, коих проживало в квартире около десятка. Парень объяснил, что отец был жестоким человеком, постоянно избивавшим его и мать. Я тогда говорю сокамерникам: «О, этот скоро к нам заедет». И действительно, через пару-тройку месяцев привели этого парнишку в нашу камеру. На «взросло» его посадили, видимо, потому, что малолетки с ходу «опустили» бы такого персонажа. Но в беседах убийство отца он отрицал, утверждая: «Меня посадили за то, что я страшный террорист».
Одного из малолеток перевели к нам в камеру, когда ему исполнилось 18. Это был бывший член НБП Алексей Айрапетянц; из партии его исключили за поддержку авантюры известного провокатора Сергея Свойкина. НБП намеревалась в то время предпринять «ознакомительную экспедицию» в Казахстан; Свойкин тоже напрашивался, но его не взяли. Тогда Свойкин вместе с поддержавшим его Айрапетянцем поехали в Казахстан самостоятельно, «по следам» экспедиции лимоновцев, но добрались только до Волгограда (зная Свойкина, могу предположить, что он там забухал). В тюрьму же Лёша попал за то, что они вместе с великовозрастным приятелем подожгли автомашину возле синагоги, а затем весьма оригинально взяли за эту акцию ответственность: засняли и отправили на TV видеоролик, в котором Лёша в чёрной маске грозно произносил нечто вроде: «Мы успокоимся только тогда, когда голова последнего жида скатится с плеч», и т. п. В тюрьме ужасный Лёша представлял собой довольно забавного малолетку, активно погружённого во всю обыденную никчёмную малолетскую «движуху»: разгонять туда-сюда чай и сигареты, вычислять «засухарённых пи…ров», и так далее. На запястье он сделал наколку «ВЕК» (Всему Есть Конец).
Также сидел в то время на «признанке» один довольно пожилой уже мужик, без кистей рук (которые оторвало каким-то взрывом), по слухам – какой-то бывший спецслужбист. Его, говорят, усиленно (но безуспешно) пытались «раскрутить» на убийство журналиста Димы Холодова.
* * *
Поскольку судивший меня Гагаринский суд усомнился в выводах психиатрической экспертизы, мне была назначена повторная – всё в тех же «Серпах»; её проведения я ожидал целый год. На повторной экспертизе запомнился мне психиатр, к которому я попал. Беседы свои этот обходительный, приятный в общении человек начал с того, что выяснил моё отношение к книгам Карлоса Кастанеды. Когда я с одобрением отозвался об «учении дона Хуана», психиатр заметил: «Но ведь и в православии тоже существуют все эти техники – сталкинг и всё такое. Только называются по-другому». Дальнейшие наши собеседования сводились к тому, что врач с увлечением развивал передо мной свои оригинальные идеи о тождестве кастанедизма с православием; я же всё больше являлся слушателем. При этом доктор приговаривал:
– Да-да, я Вам рекомендую православие. Это Вам поможет. Это для Вас – православие. И немножко галоперидола. Именно для Вас. Галоперидол, плюс православие.
Повторная экспертиза (под руководством профессора Морозова) дала относительно меня такое же заключение, как и первая. Единственная разница: под давлением ФСБ-шников рекомендовала мне уже не амбулаторное, а стационарное лечение. Но по вопросу о моей «невменяемости» обе экспертизы были единодушны. Один профессор другого ведь не подставит: не будет утверждать, что тот совершил ошибку. Как я уже писал, психиатрия – это единая корпорация врачей и пациентов со своими особыми, специфическими интересами. Поэтому даже очень могущественным ведомствам не так-то просто на неё «надавить». Даже в довольно грозные сталинские времена психиатры с «Серпов» имели возможность «отмазывать» некоторых своих испытуемых, которых НКВД неминуемо бы расстрелял.
* * *
Если психу назначили дурдом общего режима, т. е. обыкновенную (а не специализированную) «дурку», – то к месту принудительного лечения он обязан следовать обычным железнодорожным транспортом с двумя сопровождающими, которые его стерегут. После почти двухлетнего закупоривания в Бутырке, чудесным майским вечером я вдруг очутился на площади Курского вокзала. Мои сопровождающие тут же продали один из двух своих ж/д билетов, после чего один из них отправился домой. Второй же накупил себе в дорогу пива и водки, а мне велел в поезде залезть на верхнюю полку и не высовываться. Сам же почти немедленно принялся пить, попутно пытаясь (безо всякого успеха) «склеить» ехавшую в нашем купе молодую пассажирку. Я прикидывал в уме, не попробовать ли сбежать, когда этот фраер нажрётся; и каким образом лучше это сделать. Когда же ранним утром прибыли в Нижний, я, продрав глаза, обнаружил, что все пассажиры из вагона уже вышли, а «сопровождающий» мой дрыхнет мертвецким сном. Беги – не хочу. Но, немного поколебавшись, я бежать передумал. Прикинул, что на дурке общего типа навряд ли долго продержат; вероятно – выйду с первой же комиссией; а вот если поймают беглого психа – упекут в дурдом строгого режима, а оттуда выбраться не так-то просто… Я растолкал очумелого «с бодуна» сопровождающего; подождал, пока тот на привокзальной площади похмелится пивком, и мы поехали в психиатрическую больницу. Там вдобавок выяснилось, что чудило-сопровождающий ещё и все нужные документы в поезде забыл… Спрашивается: так кто же кого в «дурку» вёз?
* * *
Быт психиатрического отделения, в котором я отбывал «принудку», был довольно малоинтересен. Две палаты там было отведено под платное лечение наркоманов – отпрысков среднего (и более чем среднего) класса. (Хотя, по существующим правилам, нарики вместе с психами находиться не должны). Наркоманы всеми средствами старались раздобыть циклодол, а потом сжирали таблеток по тридцать и начинали чудить: разговаривать с пустым местом, искать что-то по чужим тумбочкам или собирать на полу невидимые предметы – пока не попадали «на вязку». Прочие же обитатели отделения представляли собой дегенератов большей или меньшей степени. Были такие, что рылись в мусорном ведре в туалете, таща в рот «вкуснятину» вроде банановой кожуры. Хотя в большинстве они всё-таки более адекватны.
Помню, один из них, Олежка, – добродушный «мотыльный» дурачок, – как-то предложил мне:
– Может, пробежимся, бутылок подсоберём? На курево заработаем.
– Да кто же меня выпустит? – удивился я.
– Ничего, я договорюсь: выпустят.
И действительно: он договорился, и мы отправились заниматься бутылочным «бизнесом». По мнению Олежки, больше всего бутылок можно было подсобрать на набережной – довольно популярном у нижегородцев месте отдыха. Тут я немного занервничал: вдруг встречу кого-то из знакомых, а те поинтересуются, как дела. Стыдно же ответить:
– Да вот, в дурке лежу, отпросился бутылок подсобрать.
Однако, всё сошло благополучно: я никого не встретил, и под руководством Олежки мы подсобрали немало бутыльков… Временами Олежка, с надеждой заглядывая в глаза, интересовался у меня:
– А ты, когда освободишься, мне удочку купишь?
Почему он решил, что я должен купить ему удочку, мне неведомо.
* * *
Многих интересует, применяются ли до сих пор методы так называемой «карательной психиатрии». В этой связи мне вспоминается ещё один дурачок, Андрюша. В прошлом был этот Андрюша шофёром; в качестве же завсегдатая дурдома отличался навязчивой «приставучестью». Подойдёт, бывало:
– Дай мне бумажку и ручку!
– На тебе, Андрюша, печенюшку, только уйди ради бога отсюда.
– Нет, дай мне бумажку и ручку!
– Ладно, на…
На бумажке понаписывает Андрюша слов типа «ГАЗ», «ВАЗ», всяких цифр, а затем подсаживается и начинает, тыча в свою бумажку, объяснять: бывает, мол, машина ВАЗ, а бывает и ГАЗ, и тому подобное. Таким манером докопаться мог Андрюша к кому угодно – в том числе и к медсёстрам, например. А когда слишком уж истощит Андрюша терпение персонала – волокут его в «аминазиновый кабинет». (На двери этого секретного кабинета, вход в который посторонним строжайше воспрещён, так и написано: «аминазиновый». Непонятно, почему не «галоперидоловый», например). А находился в этом кабинете аппарат для электрошоковой «терапии». Но, поскольку делать психбольным электрошоки стало запрещено, – психиатры в своих документах вместо «электрошок» стали писать «электросон». В то время как «электросон» на самом деле – это совсем другая, безвредная для здоровья медицинская процедура, предназначенная для снижения артериального давления.
В приоткрытую дверь «аминазинового кабинета» я как-то видел, как Андрюша, упрямясь, стоит рядом с каталкой, а заведующая отделением настойчиво внушает ему:
– Ложись, Андрюша! Ложись!
Дверь сразу захлопнулась: процедура всегда проводилась в обстановке повышенной секретности. А через некоторое время везут Андрюшу в «отстойник» на каталочке, на которой он и продолжает лежать без сознания часа 3-4. Затем очнётся, слезет потихоньку с каталки, доберётся в туалет, присядет там возле стенки на корточки, и смотрит. Чистым таким, ясным детским взглядом, в котором не отражается ни единой мысли. Молчит Андрюша после такой процедуры недели две. Иногда разве жестом попросит, чтобы покурить оставили. Впоследствии же опять начинает понемногу чепушить…
Но это – не карательная психиатрия. В самом деле, за что карать безобидного дурачка Андрюшу? Карательная психиатрия была раньше, когда с её помощью боролись с инакомыслием. К примеру, среди нижегородских неформалов была когда-то известна личность по имени Юра Акуловский. В 1978 году Юра сочинил проект реорганизации комсомола, и отослал его в ЦК ВЛКСМ. Результатом этих маниловских начинаний оказалось водворение Юры в дурдом, где ему сделали семнадцать инсулиновых шоков. После этого сделался Юра слегка чудаковат. (Правда, какой он был раньше – никто, к сожалению, не знает). Юра поставил себе целью написать и зачитать вслух для публики тысячу рассказов на сексуальные темы. Этим он имел обыкновение изводить членов нижегородского неформального литобъединения «Литературная среда» (существовавшего в конце 1980-х годов). Как только он начинал там очередное своё чтиво, все дружно шли курить. Также Юра уговаривал всех записываться в его партию Мечты-Любви-Счастья-Жизни, или «партию семицветной радуги». Если ему верить, – на эти уговоры поддались более ста человек.
Но в наши дни я, по правде говоря, не слышал, чтобы методы карательной психиатрии использовались для «выпрямления неправильного образа мыслей». Эти методы используются, но с другой целью. Ведь уже ушла в прошлое эпоха, когда каждый, поругивающий власть, получал кличку «диссидент» и рисковал сделаться пациентом. Та психиатрия, которую мы имеем в наши дни – не карательная, а скорее это своего рода «мусороперерабатывающий завод». В советском обществе определённая ценность всё-таки признавалась за каждым индивидом – потому и обращалось такое внимание на то, какие мысли этот индивид высказывает. А с точки зрения господствующей нынче неолиберальной идеологии, цена человека ровно такая, сколько денег и собственности у него есть. Неимущие слои населения рассматриваются, в принципе, как мусор. А если этот мусор ещё и не способен сам себя обеспечить (а такова значительная часть психбольных), то его нужно сжечь или убрать куда-то с глаз долой. Но всем понятно, что отбросы общества по самому своему положению не могут быть довольны, и в обществе, где в категорию «отбросов» попало 70% населения, – их невозможно заставить хвалить правящую партию психиатрическими методами. Поэтому электрошоки и тому подобное используются только для поддержания в дурдомах внутреннего спокойствия. Многих неизлечимых сдают в дурку родственники – влачить жалкое существование, пока не отдадут богу душу. Вот такие и копаются в мусорных вёдрах. А методы, в случае чего, к ним можно применять любые, нисколько не опасаясь вмешательства правозащитных организаций.
Вообще-то на бумаге государство очень даже неплохо обеспечивает дураков необходимым, – но это только на бумаге. Несколько раз мне доводилось участвовать в разгрузке привозимых в «дурку» продуктов питания, что предназначались к столу психбольных. Считается, что психам нужно хорошо питаться (по той же причине, что и туберкулёзникам): применяемые для их лечения препараты очень токсичны. И даже где-то ещё году в 1990-м дурдомщиков кормили «на убой». А сейчас вот что: мы выгружали на склад большие круглые сыры, сосиски, варёную колбасу, сливочное масло, солёную рыбу, чай «Принцесса Нури». Но дураки всего этого, естественно, и близко не видят. Некогда одному дураку, согласно рациону, полагалась к обеду одна целая сосиска. Впоследствии изобретательные бабы с пищеблока придумали способ экономии: резать сосиски на куски и размешивать в макароны. И попробуй сосчитай, какая там часть сосиски придётся на одну дурацкую душу населения. Но на самом деле эта часть нулевая, потому что уже в отделении работающая на раздатке баба Катя тоже хочет жить, а как ей жить с зарплатой 500 рублей? Поэтому она вылавливает из макаронного месива все до единого куски сосисок и тащит домой.
В результате, смертность в дурдоме если и не высокая, то существенная. Умирают в основном неизлечимые, писающие под себя, достигшие дна дегенерации. Таких экземпляров вообще-то полагалось отправлять в спецдурку для инвалидов, в посёлке Чигири. Это, говорят, страшное место, в районе городишки Сухобезводное. (Уже от одного названия делается как-то не по себе, не правда ли?). Но есть храбрые психи, отправки в Чигири нисколько не боящиеся. Со мной в одной палате лежал такой Миша. Причём, на волях знаком я был с сестрой этого Миши, Аллой: та руководила упоминавшимся мной кружком «Литературная среда» (где читали свои произведения непризнанные писатели и поэты), а впоследствии стала редактором одной нижегородской газеты. Брат же этой дамы-интеллектуалки, Миша, жил примерно так: раздобудет где-нибудь заварочку сухого чайку, высыпет с бумажки этот чай прямо в широко разинутый рот, запьёт водицей, а потом лежит на койке и слушает «Наше радио». Больше ничего ему в жизни не надо. А если к чайку найдётся ещё колёсико циклодола, то он и вовсе счастлив.
Придут, бывало, по Мишину душу врачи:
– Ну что, так и будешь лежать?
– Так и буду.
– Неужели тебе, Миша, ничем заняться не хочется? Ничего тебе не интересно?
– Ничем. Ничего.
– Смотри: мы тебя в Чигири отправим.
– Ну и отправляйте.
Впечатления тупого Миша вовсе не производил, а при беседах с врачами у него появлялась чуть приметная сардоническая улыбка. Мишина приверженность статусу неизлечимого дурака вызывала невольное уважение.
* * *
Что же всё-таки это такое – современная российская психиатрия?
Это не высоколобые фрейдисты-психоаналитики, производящие сенсационные раскопки в подсознании пациента (за его же деньги).
Это и не праведные «партийцы», прячущие под белым халатом гэбэшные погоны, и со шприцем в руках научающие диссидента «родину любить».
Психиатрия у нас такая же безликая, никакая, как и всё остальное – политика, искусство, религия и так далее. Обо всех этих сферах не кто-нибудь, а сам глава президентской администрации РФ Владислав Сурков (укрывшийся под псевдонимом Натан Дубовицкий) выпустил недавно сюрреалистический роман с симптоматичным названием «Околоноля». Вот и психиатрия наша – такое же «околоноля». Нет в ней ни идеи какой-то, ни устремления к какой-либо определённой цели, не говоря уж о воле и страсти нести психическое здоровье населению и избавлять страждущих от боли душевной. Психиатры хотят сохранить свои рабочие места и спокойно получать от государства какую-никакую зарплату – вот и создают видимость какого-то «лечения» пациентов. Ещё и научные разработки, целые диссертации из пальца высасывают. Главное же – не упускают ни одного случая «поднаварить пару копеек».
Точно таким же образом, каким изображают «оппозицию» в Госдуме все эти зюганоиды и иже с ними, в действительности клюющие, аки кроткие голуби, корм прямо с руки.
Таким же образом, каким «жрецы искусства» снимают бесконечные нудные сериалы про «честных ментов», подхихикивают над низменными проявлениями человеческой физиологии, и демонстрирующие на выставках стоптанные ботинки с прикреплёнными бирками из матерных слов…
Вся общественная жизнь деградировала до карикатурно-профанического состояния, а психиатрия всего лишь… не составляет исключения.
Ну а в мировой-то, хотя бы в мировой психиатрической науке есть хоть какие-нибудь свежие ветры? Таковые существовали, но уже довольно давненько. В 1970-х годах – эпоху социальных государств, пытавшихся играть активную роль в капиталистическом рынке, – существовала очень перспективная концепция, получившая название «антипсихиатрия» и представленная Рональдом Дэвидом Лэингом в Великобритании, Вольфгангом и Урсулой Губерами в ФРГ, и др. Полагая, что «больных людей порождает больное общество», они организовали психиатрические коммуны, в которых персонал и пациенты жили на принципах сотрудничества и равноправия. И результаты достигались феноменальные.
К сожалению, возобладавшие с конца 1980-х годов на всей нашей планете неолиберальные концепции развития уничтожили под корень всё живое в тех сферах жизни общества, которые требовали расходов на социальные нужды. И покуда мировой экономический кризис не вынудит человечество отказаться от неолиберального монетаризма – психиатрия тоже будет оставаться просто дурдомом, «бессмысленным и беспощадным».
КИК-19,
14.12.2009 г.
Читайте також:
Психиатрия: контроль над сознанием, или тем, что от него осталось (Александр Тарасов)
Появление психоцивилизации (Стивен Роуз)
Нейрокапіталізм (Ева Гес, Генрик Йокайт)
Спільне: журнал соціальної критики, №1: Криміналізація соціальних проблем