Недавно в киевском институте «Новая демократия» состоялась презентация книги советского философа-марксиста Михаила Лифшица «Почему я не модернист». Представлял книгу доктор искусствоведения, профессор, ведущий научный сотрудник НИИ Российской академии художеств Виктор Арсланов. О Лифшице, искусстве, современных левых и многом другом с В. Арслановым побеседовал обозреватель Рабкор.ру Андрей Манчук.
Виктор Григорьевич, как вы считаете, какое искусство нужно современным левым? Вообще, возможно ли «левое искусство» в наши дни – и как, в каком направлении следует его развивать?
Я бы ответил на этот вопрос так, как отвечала в 30-е годы Елена Усиевич в своей статье о политической поэзии. Первое что нужно сказать, – нам просто нужно искусство. Когда голодный человек просит еды, ему нужно преподнести хлеб. Но, к сожалению, нам часто предлагают вместо хлеба отраву, в привлекательной для левых обертке – например, в ярких формах фальшивого бунта. А лично я убежден: ничто так не поддерживает капитализм на плаву, как ложный протест, который проявляет себя и в сфере искусства. Протест, естественно вытекающий из условий нашей жизни, но по существу поддерживающий собой капитализм и поэтому совершенно для него безопасный.
Это одна из главных тем ХХ века. Ведь что такое фашизм? Это ложный, манипулируемый протест – как и протест, который имитирует сейчас КПРФ, направляя его в сторону православия и шовинизма. Отличить ложный протест от истинного в сфере искусства крайне сложно – и именно это пытался в свое время сделать Михаил Лифшиц вместе со своими сотрудниками.
Этот ложный протест в искусстве опасен для левых?
Лично мне кажется очень опасным, когда искусство подменяется формами, не принадлежащими искусству – в частности, формами политического активизма. На первый взгляд, это кажется правильным и разумным. Ведь акции-перформансы вполне могут быть формами действительного сопротивления – и это, безусловно, положительный для левых момент. Опасность же состоит в том, что нам говорят: модернистский акционизм как форма деятельности левого движения – это и есть современное искусство, которое подменяет собой «отжившее», «устаревшее» искусство в собственном смысле этого слова. Это не случайно: модернизм не может мирно сосуществовать рядом с реализмом. Он должен уничтожить его или погибнуть сам. Отсюда следует вывод, который сделали такие умные люди, как Вальтер Беньямин, Теодор Адорно и их последователи: что модернизм есть единственно возможное искусство ХХ века. Вот здесь дьявол находится перед нами in persona, как говорил Маркс. Недаром Томас Манн пригласил Адорно написать тезисы черта в диалоге с Адрианом Леверкюном, и Адорно блестяще справился с этой задачей.
В чем же главное зло этого тезиса? Отражая безумие, страх и отчаяние капиталистического мира, модернизм не оставляет человечеству никакого выхода, никаких перспектив. Я хотел бы привести здесь известную сцену из Александра Твардовского: отступающий солдат попадает в свою семью, которая завтра окажется под властью нацистов. Безусловно, это повод для искреннего отчаяния, и модернизм наверняка попытался бы выразить его в театральном жесте. Но вместо того, чтобы предаваться беккетовскому безумию, солдат деловито и молча рубит дрова для своей, возможно, обреченной жены. В этом молчании, в этом сосредоточенном действии – отчаянная борьба за то, чтобы победить в этом отчаянном положении, перед угрозой тотальной и личной катастрофы.
Адорно говорит: «Последнее, что нам осталось, – молчание». Но весь вопрос, какое молчание? Ведь оно может быть кричащим. В том-то и дело, что молчание авангардистского искусства – это сплошной крик отчаяния (часто глубокого и искреннего, как у Кафки), который желает заглушить молчание солдата из поэмы Твардовского. Чтобы заявить: человеческого выхода нет.
Думаете, современные левые согласны с таким выводом?
К сожалению, я вижу в левом движении авангардистские жесты – у искренних людей, который субъективно ищут этот человеческий выход, но воспитаны в традиции ложного модернистского протеста. Яркое, разрушительное, иррациональное действие всегда заманчиво и привлекает к себе сердца молодежи. Но вместе с тем оно отталкивает те массы, за интересы которых борются левые. Хотя, кажется, на прошлогодней демонстрации в Мальмё «Черный блок» уже не устраивал погромы витрин. По крайней мере, я этого там не видел.
Витрины в Мальмё все-таки били. В том числе и накануне демонстрации – но лично мне неизвестно, имел к этому отношение «Черный блок» или какие-либо другие группы. Российские активисты, которым мы помогали вернуться домой, рассказывали, что некоторые их товарищи были против этого и даже закрывали собой стекла, в которые бросали камни.
Явление ложного протеста ярко проявляется в таких погромных акциях. Я вижу в этом громкий, но холостой выстрел – и в нем очень нуждаются правые силы во всем мире. Ведь этот холостой выстрел пугает обывателя, так называемого нормального человека, который хочет жить и растить детей. За что, собственно, боремся мы, левые – чтобы эти люди могли жить полной человеческой жизнью, и не за счет друг друга. Борьба за этого человека представляет собой суть современной политики, и правым на сто процентов удается переигрывать здесь левых.
Мы, левые – движение за мир в широком, античном понимании этого слова. Мы выступаем за то, чтобы состоялся этот античный космос, чтобы наш мир нашел сам себя. Но правым силам удается спровоцировать левых на то, что их движение за мир принимает разрушительные, иррациональные, безумные формы, на самом деле присущие капитализму. В то время как капитализм, который не может жить без войны, прячется за видимостью мирного созидания. Всё перевернулось.
Однако сторонники этих форм протеста обвиняют своих критиков – в частности, Михаила Лифшица – в реакционном консерватизме.
Я привел бы тут слова крупного философа, одного из создателей квантовой механики Вернера Гейзенберга. У него была парадоксальная мысль о том, что подлинные революции в науке совершались именно консерваторами. Разумеется, консерваторами не в смысле Победоносцевых – не черносотенцами. «Консерватор» для Гейзенберга – это человек, которому дороги позиции в науке, уже завоеванные человечеством. Он не будет топтать ногами открытия Аристотеля, Ньютона, Галилея. Он понимает цену, которое человечество заплатило за эти открытия, понимает, что это фундамент, без которого невозможно его развитие. Он не поддержит призыв «Давайте взорвем к чертовой матери весь технический базис современного общества и вернемся в пещеры!». Реализация такого призыва в науке привела бы к еще более страшным последствиям, чем в искусстве. Такой «консерватор» стремится отстоять от хаоса и уничтожения завоевания человечества. Однако когда он видит, что старые открытия и достижения, мысли Аристотеля и Ньютона могут продолжить развитие только вследствие переворота в науке, отрицающего заложенные в них принципы, – тогда он совершает революцию в науке, как в случае с квантовой механикой.
Тут – полная перекличка с Лифшицем, который различал реакционный консерватизм губителей человеческой цивилизации – черносотенцев и фашистов – и консерватизм Гегеля и Платона, совершивших великие, радикальные философские революции. Напомню, что и Ленина после революции тоже называли консерватором – например, в области его эстетических вкусов. Но именно он смог стать творцом самой радикальной революции в истории человечества.
Немаловажно, что такой «консерватор», как Лифшиц, оказался способным на подлинный, революционный героизм – тот героизм, до которого никогда не поднимется человек, превращающий свое страдание в крик и зарабатывающий на этом прибыль – как, например, Лев Копелев или Григорий Померанц.
Вы имеете в виду сталинский период?
Да, я говорю о позиции коллектива журнала «Литературный критик» в 30-е годы, когда нужно было искать человеческий выход между двумя нечеловеческими путями – между сталинизмом и авербаховскими крайностями левого авангардизма. Которые в итоге сомкнулись между собой – например, в личности Владимира Ермилова.
Дэвид Харви, известный левый критик современного капитализма, указывает на связь между победоносной экспансией неолиберализма и наступлением постмодернизма в мировой культуре. Постмодернизм выступает здесь одним из инструментов общественного влияния неолиберальных элит – в полном соответствии с грамшианской теорией. «Нарциссизм и самолюбование, исследование своего внутреннего мира, своей личности и сексуальности, стало лейтмотивом буржуазной городской культуры. Артистическая свобода и права художника при поддержке культурных организаций города привели к неолиберализации искусства. “Безумный Нью-Йорк” вытеснил из памяти образ демократического Нью-Йорка», – пишет Харви о роли постмодернизма в одном из первых неолиберальных экспериментов. Согласны ли вы с этой позицией?
Конечно, и модернизм, и постмодернизм объективно служат реакции. Мы видим, что в нашу эпоху постмодернизм попросту насаждается и становится государственной политикой. В недавней передаче на радио «Свобода», посвященной изданной нами книге Лифшица, упоминали о том, как российские губернаторы насаждают сегодня постмодернизм на государственные средства – так же, как насаждали соцреализм в советское время. И это общемировая тенденция. И в нашу эпоху потсмодернизм, конечно, опаснее дубового реализма сталинской эпохи. Но вообще, авангардисты послесталинской эпохи, устраивавшие «бульдозерные выставки» – это обратная сторона самых дубовых реалистов сталинского времени, вроде Александра Герасимова. Две стороны одной медали – хотя и не одинаковые, разные ее стороны.
Исторически постмодернизм завоевал влияние на отрицании либерализма – но это не мешает ему являться орудием либерализма и капитализма. Вообще, отрицание либерализма может быть либо шовинистическим, либо авангардистским и постмодернистским. И между этими крайностями может проявить себя то прогрессивное, что, безусловно, есть и в постмодернизме – например, можно упомянуть Жака Деррида, с его во многом прозорливой критикой «сыновей Маркса», потерявших главное в Марксе. Бывают «хорошие» модернисты, и даже постмодернисты – но не бывает хорошего постмодернизма. Вообще, люди часто попадают в лагерь реакции лишь в силу обстоятельств. Я вспоминаю маленький эпизод из вашей книги, о правом скинхеде, который начал менять свои взгляды, оказавшись в Чечне. В нашей жизни много хаоса, мусора, ситуация очень запутанная, и даже в фашистской среде нередко оказываются те, кто, переосмыслив свои взгляды, переходит потом к левым. Таких людей немало и среди постмодернистов.
Вы побывали в нескольких киевских музеях. Какие впечатления у вас от их экспозиций?
Самые большие впечатления от экспозиции Национального художественного музея Украины – это автопортрет Тараса Шевченко и деревянная готическая скульптура, которая восхищает своей экспрессией, граничащей с нарушением законов скульптуры как таковой. Но, используя выражение Лифшица, эта скульптура прекрасна не только вопреки живописному моменту, но и благодаря ему. Такая живописность все-таки невозможна в камне – а только в деревянной скульптуре.
Но парадокс «вопреки и благодаря» гораздо лучше проиллюстрирован автопортретом Шевченко. Ведь постмодернизм утверждает, что все человеческое умерло. Красота умерла – ее нет. Адорно пишет: красота – это улыбка кинозвезды на обложке глянцевого журнала, это синоним всей пошлости и лжи современного мира, и другой красоты сегодня не может быть. В этом тезисе, безусловно, есть здравое зерно – но у Адорно он принимает категоричный, тоталитаристский характер. Однако возьмем автопортрет Тараса Шевченко. Кажется, будто в нем и нет красоты – темное пятно на фоне ярких выставленных рядом полотен. Почти не видно лица – и, зная о жизни поэта, мы можем понять, откуда здесь это ощущение тотального мрака. Но из этого мрака не сразу, неявно, вдруг проблескивают глаза. Они тоже в темноте – но при каком-то ракурсе виден их свет, один только лучик, которые не исчезает в различных ракурсах. Так вот, этот лучик и является сутью картины. Это глаза живого, непобедимого человека, претерпевшего репрессии и унижения, спившегося в конце жизни. Однако здесь нет обреченности, нет постмодернистского самоубийства. Этот лучик света в глазах угасает – но автор готов драться за него до последнего, драться за этот последний кусочек хлеба. И картина Шевченко остается для меня символом торжества бытия в абсолютно безнадежных обстоятельствах.
А что можно сказать о коллекциях Музея западного и восточного искусства?
Здесь собрано большое культурное богатство, которое невольно понуждает размышлять и писать. Первое, что можно видеть при входе, – это «Боргезский боец», копия замечательной греческой скульптуры, которая поражает своей мощной, стремительной динамикой. Кто-то говорит, что античное искусство слишком простое, уравновешенное, так сказать, вне борьбы. Но это «благородная простота и спокойное величие», по определению Иоганна Иоахима Винкельмана. «Спокойствие бездонного моря», как характеризовал он высокую греческую классику, порожденную высочайшим человеческим отчаянием и страданием эпохи греко-персидских войн – одного из самых трагических эпизодов мировой истории. Шиллер писал, что только ситуация, ставящая человека на границу жизни и смерти, придает ему достоинство, выраженное в поистине революционном античном искусстве и во всем противоположное обывательской важности буржуа. В этом смысле современным левым стоит задуматься: надо ли превращать великое дело пролетарской революции в ничего не стоящую постмодернистскую бузу, к которой обычно и сводится ложный бунт.
Примечателен «Портрет патриция» Беллини, работа Рембрандта, вся замечательная живопись эпохи Возрождения. Но особое впечатление оставляет «Инфанта» Веласкеса. Она вызвала у меня ассоциации, связанные с отношением Лифшица к проблеме отчуждения.
Очень интересна и зала восточного искусства. Исторически сложилось так, что восточное искусство замкнулось в себе, и это также заставляет говорить о логике «вопреки и благодаря». Оно не знает самоуничтожения постмодернистского искусства, но главным образом потому, что на каком-то этапе остановилось в развитии и свело себя к самосовершенствованию существующих форм, доводя их до той немыслимой тонкости, превосходящей Веронезе и Тициана, которая восхищает нас и в киевской экспозиции. Причем значение восточного искусства нисколько не умаляет то обстоятельство, что магистральная линия развития искусства кровавой волей истории оказалась проложена через европейскую культуру.
Кроме того, мне запомнилась здесь скульптурная группа, изображающая совокупление. Эта скульптура – на грани, чуть-чуть – и будет порнография. Но порнография, по-моему, создается евнухами промышленности, если вспомнить известное выражение Маркса, а здесь – сила подлинной страсти, и поэтому индийская скульптура, о которой идет речь, вовсе не порнография. Она замечательно передает неудержимую мощь жизни, раскрытую в искусстве с самых древних эпох, и которая так пошло искажена современным постмодернистским масскультом, продающим нам свою физическую и духовную импотенцию.