Так же, как в политическом плане прообразом всех буржуазных наций являются античные и средневековые города-республики с их патрицианской демократией (не распространявшейся на рабов и метеков и рассматривавшей плебеев исключительно как объект манипуляции), все капиталистические империи были «сшиты» по образцу Emporium Romanum. Ядро их обычно составляют национальные государства, более или менее либеральные, зажиточные и стабильные; периферию – более или менее нищие, вечно мятежные провинции, управляемые самым деспотическим образом. В существовании подобного гибрида нет ничего противоестественного. Паразитизм буржуазной нации предопределен самим фактом ее буржуазности. Симбиоз «демократии» и империи обусловлен политической необходимостью: пространственно рассредоточить и разобщить пролетариат, изолировав одну его часть от империалистических центров власти и внушив другой иллюзию «равенства» с буржуазией и национального превосходства. Это именно то, за что ратовал недоброй памяти Сесиль Родс: «Если вы не хотите гражданской войны, вы должны стать империалистами».
Так же, как рабочий класс представляет собой внутреннюю периферию буржуазной нации, пролетариат зависимых стран является ее внешней периферией. При этом государственные границы и миграционное законодательство выполняют функцию, аналогичную бантустанам в ЮАР, индейским резервациям и еврейским гетто. В то время как капиталы свободно перетекают из страны в страну, делая процесс эксплуатации интернациональным, перемещение рабочей силы жестко ограничено потребностями капиталистов. Фактическое неравноправие даже тех мигрантов, которые, просочившись за «железный занавес» ЕС или США, стали гражданами богатых и «свободных» стран, свидетельствует не о «пережитках расизма», а о том, что расизм неизбежно присущ капиталистическим производственным отношениям. Гастарбайтер дискриминируется не потому, что он «цветной» или мусульманин, а потому, что расовые признаки и религиозная принадлежность маркируют его специфическое положение в системе разделения труда, аналогично тому, как в другие эпохи особого рода одежда отличала еврея от христианина, плебея от патриция, неприкасаемого от представителей высших каст. Московский дворник-таджик влачит рабское существование не оттого, что русские по природе своей враждебны таджикам. Он третируется как таджик потому, что является представителем беднейшего пролетариата, и только в этом качестве необходим российской буржуазии. Когда мсье Саркози, сам выходец из эмигрантской семьи, называет взбунтовавшуюся молодежь парижских предместий «отбросами», в нем говорит древняя классовая ненависть рабовладельца к рабу, аристократа к черни, буржуа к пролетарию.
Страх эксплуататора перед эксплуатируемыми во все века принимал расистские формы, независимо от каких бы то ни было биологических «оснований». «Каждый, кто может, должен рубить их, душить и колоть, – заявлял Лютер по поводу восставших крестьян, – так же, как убивают бешеную собаку… С крестьян довольно и овсяной мякины; они не слушают слова и неразумны – пусть же внушат им послушание кнут и ружье». В июне 1848 года, когда республиканское правительство Франции устроило чудовищный геноцид парижского пролетариата, в среде буржуа были популярны брошюры, утверждавшие: «Красный – это не человек, это красный… Лицо у него забитое, огрубевшее, без выражения; мутные бегающие глаза, никогда не смотрящие в лицо, избегающие взгляда, как глаза свиньи; грубые негармоничные черты лица; низкий, холодный, сдавленный и плоский лоб; немой, невыразительный, как у осла, рот; выдающиеся губы – признак низких страстей; толстый, широкий, неподвижный, без тонкости очертаний и крепко посаженный нос; вот общие характерные черты, которые вы найдете у большинства коммунистов».
Разве не подобным же расистским пренебрежением к «быдлу» порожден и образ булгаковского Шарикова, столь милый сердцу российских мещан? Разве российские пенсионеры, обреченные на нищую старость, вынужденные трудиться на самых грязных и низкооплачиваемых работах при полнейшем безразличии государства и общества, не являются жертвой расистской системы, видящей в трудящемся лишь расходный материал, обесценивающийся по мере эксплуатации? Разве дискриминация женщин-работниц, «обоснованная» их биологической «природой», не относится к тому же роду явлений, что и угнетение «цветных», мусульман или мигрантов?
Образ русской провинции, бытующий в традиционалистском сознании, представляет собой столь же искусственный и, добавим, столь же расистский конструкт, что и образ Востока, созданный поколениями европейских колонизаторов. Будь Эдвард Саид уроженцем Плеса или Торжка, его анализ «провинциализма», возможно, был бы не менее увлекательным, чем знаменитая деконструкция «ориентализма». Глубинка противопоставляется столице как мистическое обиталище национальной духовности, народной мудрости, христианской простоты и смирения. Предполагается, что периферийные сообщества пребывают в каком-то блаженном гомеостазисе, подобно тому, как в XIX веке свойствам азиатской души приписывали «китайскую неподвижность». Современные западные буржуа видят в Африке лишь идеальный адресат благотворительности: жалких бедолаг со вспухшими животами, но зато живущих в первобытной гармонии с природой и причастных к неким сверхъестественным таинствам. Разумеется, все эти идиллические представления рушатся, как только «туземцы» переходят очерченные для них пределы. Провинциал, приехавший на заработки в столицу – уже не носитель духовных добродетелей, не вдохновенный шаман, а скорее чукча из анекдота – объект осмеяния и дискриминации. Наличие внешних признаков инаковости – лишь предлог, за который цепляются, чтобы удовлетворить спрос на социальную ущербность, причем совершенно неважно, в чем этот предлог состоит: в цвете ли кожи или выдающем провинциальность костюме, неславянском акценте или более чем славянском «оканье».
Расизм не сводится ни к сумме антинаучных антропологических концепций и предрассудков викторианской эпохи, ни к иррациональной агрессии, гнездящейся в коллективном бессознательном. Не является он и продуктом злонамеренной капиталистической пропаганды, призванной растлить пролетариат, как поверхностно полагают некоторые левые. Скорее это своеобразная рационализация классовой ненависти, типичный пример ложного сознания, в котором реальные противоречия эксплуататорского общества получают мнимо-научное или мнимо-нравственное оправдание. Именно экономическое угнетение порождает национальное неравенство. О том, что средневековые европейцы отнюдь не считали африканцев низшими существами, говорит хотя бы тот факт, что один из царей-волхвов, подносящих дары младенцу Иисусу в сцене Рождества, традиционно изображался чернокожим, причем останки волхвов и поныне служат предметом поклонения в Кельнском соборе. Представления об ущербности и даже отсутствии души у представителей негроидной расы распространяются лишь с развитием работорговли – с целью оправдать сей «богоугодный» промысел. Таким же образом обстояло дело и с другими неевропейскими народами. Веками западный мир питался передовыми интеллектуальными достижениями Востока, и лишь индустриальная революция XVIII–XIX веков, сделавшая возможным завоевание Азии и Африки, превратила арабов, турок, индийцев и китайцев в презираемых белым колонизатором кули. Биологическое объяснение этого факта было просто данью позитивистской моде, так же как в более ранние эпохи для подобных целей использовалась теология.
Талант к идеологической мимикрии отличает расистские доктрины в неменьшей степени, чем предзаданность конечных выводов. Поражение фашизма во Второй мировой войне, деколонизация и движение за гражданские права, всколыхнувшее США в 1960-х, изрядно подмочили традиционную расистскую аргументацию. Однако это вовсе не значит, что расизм как социальное отношение и определенного рода умонастроение отошел в прошлое даже в самых богатых, культурных и демократических странах. Напротив, именно в эпоху торжествующего неолиберализма с его «концом истории» и осуждением «утопических» целей политики, расистские движения вновь обретают голос.
Современный расизм стал, если можно так выразиться, более утонченным. Арийский сверхчеловек переродился в либерального Тартюфа; неприкрытый имморализм «воли к власти» – в иезуитское лицемерие буржуазной политкорректности. Этьен Балибар отмечает характерный для современной Европы феномен неорасизма, эффективно использующего мультикультуралистскую риторику для оправдания политики изоляции меньшинств: «Идеологически современный расизм, центрированный во Франции на комплексе иммиграции, вписывается в рамки «безрасового расизма», уже широко распространенного за ее пределами…: главной темой этого расизма является не биологическая наследственность, а невозможность уничтожить культурные различия. На первый взгляд, он постулирует не превосходство определенных групп и народов над другими, а “всего лишь” катастрофические последствия устранения границ, несовместимость образов жизни и традиций: этот расизм можно назвать точным термином дифференциалистский». Идеологи неорасизма, вроде Самюэля Хантингтона с его теорией «столкновения цивилизаций», далеко не столь наивны, чтобы дискредитировать себя использованием одиозных клише из арсенала нацистов. Балибар пишет: «Большую часть аргументов гуманистическому и космополитическому послевоенному антирасизму предоставил антропологический культурализм, полностью ориентированный на признание различия и равноправия культур, полифонический ансамбль которых основывает человеческую цивилизацию, – но также и на признание их трансисторической неизменности… Дифференциалистский расизм ловит на слове эту аргументацию. Такое великое имя в антропологии, как Леви-Стросс, в свое время прославившийся доказательством того, что все цивилизации равно сложны и необходимы для развития человеческой мысли, … теперь, пусть и против его воли, поставлен на службу той мысли, что “смешение культур”, “упразднение культурных дистанций” означает интеллектуальную смерть человечества и, может быть, даже подвергает опасности регулятивные механизмы биологического выживания».
Реформированный и «облагороженный» таким образом, неорасизм по сути мало чем отличается от «палеорасизма». Реально существующие, а чаще окарикатуренные, культурные различия фетишизируются, превращаясь в социологический аналог мочек ушей и френологических бугров, столь волновавших воображение фашистов. Разумеется, приложение подобных доктрин к реальности глобального капитализма не может вести ни к чему иному, кроме оправдания брутальнейших проявлений империалистической эксплуатации и этнического насилия, апологии белого фосфора и кассетных бомб.
Совсем недавно в «свободной» Швейцарии проходил инициированный ультраправыми референдум о запрещении строительства минаретов. Причем, согласно опросам, почти половина жителей альпийской конфедерации поддерживает исламофобскую риторику швейцарской Народной партии, одержавшей победу на парламентских выборах 2007 года. Показательно, что другой темой прошедшего плебисцита являлся вопрос об экспорте швейцарского вооружения в воюющие страны, в частности, Пакистан (известно, что только в 2008 году торговый оборот Швейцарии в этой области составил 477 миллионов евро). Таким образом, «миролюбивая» родина Вильгельма Телля наглядно демонстрирует тенденцию, одинаково характерную для европейского, американского, российского и прочих империализмов: все более наглое вмешательство в дела периферии сочетается с агрессивным изоляционизмом во внутренней политике (своего рода неэквивалентный обмен: поставлять швейцарское оружие в «третий мир» – нормально, импортировать мусульманство в Швейцарию – недопустимо). Фокус, однако, состоит в том, что, эксплуатируя обывательские страхи по поводу «исламизации», ультраправые усердно содействуют строительству Пакистана – «земли чистых» – в Европе. Обличая шариат, они противопоставляют ему… кальвинизм (или, с равным «успехом», католицизм, православие, иудаизм…); лицемерно взывая к воле нации, подрывают и без того изрядно растрескавшийся фундамент буржуазной демократии; защищая лозунги вроде «British jobs for British workers», способствуют превращению трудящихся развитых стран в таких же дешевых и бесправных кули, как их собратья-мигранты.
Реставрированный капитализм нуждается в реставрированной идеологии. Постмодернистский плюрализм оборачивается тоталитарным кошмаром общества-паноптикума, в котором изолированные своей «идентичностью» индивиды и группы находятся под неусыпным контролем Большого Брата.