Апокалиптический способ мышления искони пытался представить любую приостановку нормального воспроизводства капитализма как окончательный и необратимый крах всей системы. Казалось бы, подобный взгляд исходит из марксистской теории и революционного опыта 20 века, но на поверку последние в нем выступают в качестве незримого откровения, заново проявляющегося в легко познаваемых знаках. Также как у народа, у «суеверных» левых есть свои приметы, при чем кичливость их претензий на интеллектуальность не может не изумлять.
Западная макроэкономика в этом смысле выглядит куда более рациональней – пусть в ней цикличность кризисов и выводится из синтеза понятия цикличности с искусственно подобранными временными отрезками, что всего лишь демонстрирует логическую непротиворечивость концепции, данная процедура, по крайней мере, демонстрирует некоторое понимание потребностей обслуживаемого класса, заинтересованного в вечном возвращение на все более широкие круги накопления.
У левых же простаков кризис становится фетишем, подменяющим не только анализ «конкретной ситуации», но и парализующим какую-либо ориентацию на практику. В этом смысле «суеверные» левые отличается от бернштейнианцев только объектами своей слепой веры – в обоих случаях эти объекты ложны.
Следует напомнить, что у Маркса также была своя концепция цикличности, смысл которой, кстати говоря, как раз и был искажен постклассическими буржуазными экономистами. В ее основе лежит теория воспроизводства прибавочной стоимости, неизменно влекущая за собой кризисы перепроизводства. Но в отличие от западной макроэкономики у Маркса цикличность кризисов движется всегда по убывающей (а не восходящей спирали), заканчивающейся в точке, где под огромным давлением могут кипеть как революция, так и смертельная пляска варварства.
Этот вывод Маркса, доказывающий безосновательность отнесения марксизма к телеологическим теориям (как это делает гуру либерализма Поппер), последователен во всех отношениях. Он также во многом трагичен, поскольку Маркс указывает на противоречие реальности, просвечивающее имманентную незаконченность его теории. Желаемая «теория всего» оказывается невозможной без искажения действительности и фактов, которым, навряд ли, как считал Гегель, от этого может стать хуже. Но парадоксальным образом подобный теоретический шаг не искажает истинности основных посылок марксизма, ведь он вскрывает противоречие, которое не только не разрушает, но и усиливает его непротиворечивость – чем вам не опровержение теории Геделя о неполноте! Иными словами, непротиворечивость марксизма как раз и заключается в том, что он признает противоречие как неустранимую данность.
В связи со сказанным напрашивается закономерный вывод, что если сама теория избегает догматизма, то догматизм каким-то образом присоединяется к ней извне, только лишь подыгрывая правым оппонентам.
При чем если для последних он является идеологической завесой (как в ныне расхожем выражении «Кризис – это шанс»), то для левых догматизм, выражаемый в вере в спасительную силу кризиса просто самоубийственен. Вера в Апокалипсис как знамение «второго пришествия» может, как и в случае с римскими христианами при Нероне иметь печальные последствия.
Рассуждения о структуре марксистской теории также могут иметь отношение к тем, кто в условиях кризиса ищет выходы на реальную практику. Из выше сказанного следует, что системность марксизма касается только лишь анализа структуры и движущих импульсов способов производства и объективных политико-идеологических структур, в то время как вопрос революции выносится в область истории и непредсказуемой социальной борьбы, потому что тотальность, организуемая капитализмом, намного масштабнее его самого.
При кризисе в движение вступают процессы, которые напрямую не выводятся из законов прибавочной стоимости и к ним не сводятся. Например, вопросы практики невозможно концептуализировать в теории до такого как станет возможной сама практика. Само собой разумеется, что революционная практика должна быть основана на определенной теории, но какой бы логичной и правильной не была теория, описывающая общие закономерности, она не в состоянии ориентироваться в пространстве политических стратегий. Последние не выводимы ни из марксовой политэкономии, ни из марксистской теории политики и т.д.
Это в том числе означает, что диалектическое единство между теорией и практикой в каком-то смысле оказалось утопической идеей. Политическая практика всегда стремится породить свою собственную теоретическую надстройку, которая как бы создает промежуточный уровень между практикой и теорией первого порядка, из которой она черпает свои последние основания. Но этот уровень не опосредует эти две противоположности, приводя их единство, а существует, как некая нехватка по отношению к ним двоим.
Ленинская теории демократического централизма и гегемонии пролетариата относятся как раз к этому случаю. Связь этих политический теорий с марксизмом представляется довольно сложной. В первую очередь они опираются на политические работы Маркса и Энгельса, посвященные Парижской Коммуне и бонапартизму. В них в отличие от Капитала мы не находим выверенной методологии – анализ ориентируется на публицистическую яркость и доходчивость.
В придачу к этому эти сочинения описывают конкретную историческую ситуацию, которая как постоянно указывает Маркс, пронизана почти неразрешимыми противоречиями. Говорить об открытии каких-либо «железных законов» поэтому не имеет никакого смысла. На основании этого можно сделать вывод, что связь ленинской политической теории с марксизмом прежде всего лежит в плоскости идеологического соответствия и преемственности. Но не теоретического. Общая марксистская теория выступает здесь рядоположением устоявшихся понятий и концепций, «пристегнутых» к фактически автономному корпусу ленинской теории.
«Нехватка» ленинской теории практики также ощущается и по отношению к самой практике, которая на каждом шагу готовила незапланированные ситуации, рождающие все новые уточнения и интерпретации. В итоге константой остается существование четко выраженных разрывов между теорией и практикой в целом.
В свете сказанного становится очевидным, какой абстракцией должно сейчас выглядеть полагание левых на ленинскую политическую теорию. Если ленинская теория есть результат реальных непреодолимых противоречий, то ее фетишизация в нынешних условиях – отрешение не только от марксисткой теории, но и от минимального здравого смысла. Новую теорию практики может дать только практика, но ее неполнота должна быть четко отражена в сознании действующих лиц. Иначе нам снова явится порочный круг догматизма, ослепленного светом от захваченной врасплох истины.