Вадим Дамьє
В 1947 г. в Париже вышла на французском языке книга «Неизвестная революция», посвященная российской революции 1917–1921 гг. Ее автор — анархист-эмигрант Всеволод Волин писал эту работу всю жизнь и закончил ее незадолго до смерти в 1945 году (Voline 2005). Несмотря на то, что и к тому времени, и с тех пор вышло множество работ о революции в России, в этой стране и за рубежом, она до сих пор остается если не «неизвестной», то во многом «непонятой» революцией.
Прежде всего, это связано с тем, что при рассмотрении российской революции, к сожалению, до сих пор преобладает то, что можно назвать «взглядом сверху». Для большевистской традиции, характер и содержание революции определяются знаменитой формулой Ленина о том, что главный вопрос любой революции — это вопрос о принадлежности государственной власти (Ленин 1969: 200). Отсюда вытекают и разделение на Февраль и Октябрь, и тезис о «буржуазности» первого при «социалистичности» второго. Интересно, что и противники большевизма исходят из того же самого посыла. Во всех этих случаях и для датировки, и для периодизации, и для характеристики революции определяющим оказывается то, кто именно находился у власти и какую политику он провозглашал или пытался проводить.
Между тем, революция — это прежде всего мощнейшее движение народа, при котором он сам становится субъектом истории. Изучая общество и подобные социальные процессы, мы должны исходить не из того, кто стоял у власти и чего он хотел, а из того, что происходило «внизу», что непосредственно делали живые люди, и какие социальные процессы происходили. Тогда мы не только обнаружим кардинальные противоречия между «верхами» и «низами», противостоявшими друг другу в ходе революционных событий, но и увидим, что революционный процесс носил последовательный характер.
В свое время П. А. Кропоткин сетовал на то, что политическая история Великой французской революции со всеми перипетиями борьбы за власть, партиями и войнами уже написана, а вот «народной истории революции» все еще нет. «Роль народа — деревень и городов — в этом движении никогда еще не была полностью изучена и рассказана», — писал он (Кропоткин 1979). Стоит воспринять эту оценку и использовать ее как выражение методологии исследования революций, применив и для анализа революции в России. Мы должны понять Русскую революцию как дело самих масс, которые боролись за то, чтобы самим управлять собой, зачастую независимо от всех партий, ведших между собой борьбу за власть, и даже против этих партий.
Чтобы лучше представлять себе, каковы были настроения этих масс и чего они хотели на самом деле, следует, прежде всего, установить, какая же революция стояла на повестке дня в России в 1917 г. Различные теории заговоров до сих пор пытаются представить российскую революцию как результат манипуляции неких темных злых сил. Но на самом деле наличие каких-либо планов государственных переворотов с чьей бы то ни было стороны не в состоянии объяснить столь мощный социальный взрыв. То, что он происходит, свидетельствует о том, что прежняя общественная система зашла в тупик или, по меньшей мере, вызывает широкое и острое социальное недовольство. Именно так и обстояло дело к этому моменту в России.
Предыстория революции уводит нас далеко вглубь XIX столетия. После унизительного поражения, понесенного Россией от западных держав в ходе Крымской войны 1853–1856 гг., русскому самодержавию стало ясно, что для сохранения его власти необходимы преобразования. Если Империя хотела устоять, нагнать своих противников и конкурентов и продолжать вести мировую политику, ей следовало предпринять существенные шаги в направлении военного, а значит и экономического обновления (модернизации). В 1861 г. было отменено крепостное право, и развернулся процесс принудительного насаждения капиталистических элементов сверху, характерный для стран с так называемым «догоняющим» типом развития. Государство за свой счет создавало хозяйственную инфраструктуру и банки, строило фабрики, заводы и железные дороги, а позднее передавало их частному капиталу, когда тот уже оказывался в состоянии вкладывать в них деньги и развивать экономику дальше. Эта политика финансировалась, прежде всего, за счет средств, выкачанных из крестьянских общин. «Модернизаторские» усилия были весьма активными и, на первый взгляд, принесли ощутимые успехи. По темпам роста производства чугуна и добычи угля Россия обгоняла ведущие мировые державы; она занимала также прочные позиции на мировом рынке зерна. Но насколько удалось властям к моменту начала Первой мировой войны в 1914 г. превратить Россию в действительно процветающую страну с развитой капиталистической экономикой?
"Реальный доход на одного работающего в России в 1913 г. составлял лишь 81% от соответствующего показателя в Англии в 1688 г., то есть за сто лет до промышленной революции!"
Либеральные, социал-демократические и большевистские теоретики нередко были склонны переоценивать степень развития капитализма в России, степень ее «европеизации». Но они видели то, что хотели увидеть. В действительности Россия, говоря современным языком, оставалась скорее страной третьего мира. Общее структурное отставание российской экономики от западной было настолько значительным, что наводит на мысль: речь идет не просто об отсталости в рамках одной и той же системы координат, но о глубинном «цивилизационном» различии. Действительно, реальный доход на одного работающего в России в 1913 г. составлял лишь 81% от соответствующего показателя в Англии в 1688 г., то есть за сто лет до промышленной революции При этом разрыв в объеме ВНП на душу населения по сравнению с развитыми западными странами с конца XIX века стал все больше нарастать.
В российских городах утвердился капитализм, но свыше 80% населения по-прежнему жило в деревне, а российский рынок оставался слишком узким для того, чтобы капиталистические отношения широко распространились. Страна существовала как бы в двух различных мирах. Хотя большая часть крестьян уже не практиковала чисто натуральное хозяйство, но продавала свои продукты на рынке и прирабатывала на промыслах, капиталистического накопления чаще всего не происходило. Подавляющее большинство крестьянских семей тратило все вырученные деньги на еду или промышленные товары (Чаянов 1913), что характерно для «докапиталистических» отношений. В деревне уже появились хозяева, ведшие дела на широкой коммерческой основе и с применением наемного труда, но в целом крестьянство оставалось в имущественном и социальном отношении довольно однородной массой. Процессы расслоения носили еще зачаточный характер.
Преобладающей формой общественной организации в русском селе оставалась крестьянская община («мир», «общество») — единица не только фискальная, но, в известной мере, все еще и хозяйственная. Она обладала чрезвычайно высокой устойчивостью и имела свои механизмы коррекции социального неравенства (переделы земли и т. д.). Попытки правительства П.А. Столыпина в ходе аграрной реформы выделить в деревне твердый слой крестьян-капиталистов и осуществить ускоренное разложение общины имели лишь ограниченные результаты.
Основная проблема докапиталистического состояния русской деревни состояла в том, что потенциал дальнейшего увеличения сельскохозяйственного производства не для собственных нужд, а на продажу, был ограничен. Крестьянин вообще психологически был не склонен производить «больше, чем надо», а классические «капиталистические» стимулы на селе работали довольно плохо. Неудивительна крайне низкая производительность в дореволюционных крестьянских хозяйствах. Урожайность хлеба в несколько раз уступала европейскому уровню. Экспорт хлеба осуществлялся не благодаря излишкам, а за счет крестьянского недоедания. В деревне периодически вспыхивал голод. Положение усугублялось крестьянским малоземельем: значительная доля лучших угодий находилась в руках помещиков, часть которых прибегала к феодальным методам ведения сельского хозяйства.
Широкие массы российского общинного крестьянства были чем дальше, тем больше недовольны сложившимся положением. Со времени революции 1905–1907 гг. они все более отчетливо формулировали свои чаяния: вся земля должна была быть передана крестьянским общинам, разделена между крестьянами в уравнительное землепользование, в соответствии с размером их семей или «трудовой нормой» (числом работников в каждой семье), и обрабатываться членами их семей без использования наемной рабочей силы. Продажу земли следовало запретить, а частную собственность на землю — отменить (Шанин 1997). Разумеется, такая программа «черного передела» не имела ничего общего с буржуазными преобразованиями.
Но и в российских городах той эпохи капитализм выглядел во многом иначе, чем в Западной Европе и США. Он сильно зависел от иностранных займов и инвестиций. Удельный вес зарубежных капиталов в акционерных обществах доходил к 1913 г. до 47%; большая часть прибылей вывозилась из страны. Государственная регламентация и поощрение властями крупных монополистических объединений серьезно сдерживали промышленное развитие страны. Уровень технической оснащенности оставался низким. Промышленная структура основывалась на отраслях и видах производства, которые считались передовыми в конце XIX столетия (черной металлургии, паровозостроении, производстве паровых машин, простых сельскохозяйственных орудий и бытовых товаров, легкой и пищевой промышленности). Западная же индустрия в это время уже переходила к эпохе электричества, химии и станкостроения. Для развития этих отраслей в России не было ни капиталов, ни промышленной рабочей силы, общая численность которой в 1911–1914 гг. почти перестала расти.
Несмотря на все наросты капитализма, начала индустриализации, взращенные царским правительством, натолкнулись на жесткие исторические рамки, а поражения России в Первой мировой войне со всей ясностью продемонстрировали экономическую и инфраструктурную слабость страны. Нехватка топлива и металла поставила под удар транспортную систему (особенно железные дороги) и систему снабжения; в сельском хозяйстве не хватало рабочих рук...
Таким образом, со стратегической точки зрения, все попытки «догнать» государства-конкурентов провалились. Царизм не мог превратить Россию в военного и индустриального капиталистического гиганта. Причины этого следует искать в самих социально-политических структурах Старого режима. Страна не могла сделать решительный шаг к полномасштабному промышленному перевороту, не отказавшись от этих структур: не разрушив общинные структуры, не преодолев узость внутреннего рынка, не распространив повсюду рыночные структуры и не мобилизовав крупные финансовые средства и рабочую силу на дело полномасштабной капиталистической индустриализации. Царское правительство не могло себе этого позволить, поскольку вся общественная система Российской империи основывалась на существовании привилегированного помещичьего дворянства, с одной стороны, и крестьянских общин — важнейшего источника налоговых поступлений и формы организации подавляющего большинства населения, с другой. Из последних можно было выкачивать деньги и хлеб, но разрушить их было нельзя. Змея грызла свой собственный хвост, но не могла его проглотить. Преодолеть пределы модернизации в рамках существующей системы не удавалось.
Подобный тупик мог в других условиях привести к классической буржуазной революции, наподобие западноевропейских революций прошлых столетий. Но такой вариант наталкивался в России на почти непреодолимые препятствия. Русские рабочие, в отличие от французских санкюлотов XVIII века, вполне отчетливо сознавали, чего они не хотят: капитализма. Они уже достаточно насмотрелись на его проявления: произвол хозяев, собственное бесправие, подавление союзов трудящихся и т. д. Более того, рабочий класс России еще не забыл общинных и ремесленных традиций и навыков самоуправления в труде. Вчерашние или позавчерашние крестьяне еще вполне могли представить себе, как они сами управляют производством, пусть уже не сельскохозяйственным, а фабричным. Уже в 1905 г. они создавали на многих предприятиях свои фабричные комитеты, советы и рабочие ополчения-милиции. А неквалифицированные рабочие, не потерявшие связей с деревней, охотно вернулись бы туда при первой возможности. Никакого желания поддерживать буржуазную революцию у подавляющей массы российских рабочих не было.
В свою очередь, русская буржуазия и либеральные политические силы были слишком слабы и слишком сильно связаны с царизмом экономически, политически и на личном уровне, чтобы рискнуть пойти на смену системы и тем самым вывести модернизацию из тупика. Совет съездов представителей промышленности и торговли мог призывать к ограничению государственного предпринимательства и чрезмерного, с точки зрения буржуазии, казенного регулирования хозяйственной деятельности, но крупнейшие объединения российских предпринимателей и не помышляли разорвать те многочисленные нити, которые протянулись между ними и царским государством. Либералы лишь обличали неэффективность правительства и чиновничьей администрации, добиваясь расширения своего влияния в рамках сложившихся структур.
Как и во многих других странах третьего мира в XX веке, мотором радикальной модернизации в России могли стать лишь круги, сравнительно независимые от основных социальных групп и сил общества: и от царизма, и от буржуазии, и от крестьянских общин, сопротивлявшихся наступлению капитализма. Ведь эти группы или стремились сохранить существующую систему, либо предпочли бы совершенно иной путь развития, основанный на видоизменении общинных ценностей в сторону самоуправления, освобожденного от жестких тисков государственной власти. Только не связанные с ними и не обязанные им радикалы были способны довести до конца разрушение общины и осуществить индустриализацию, то есть установить формы организации труда и производства (фабричную систему с ее нормами «фабричного деспотизма»), соответствующие капиталистическим общественным отношениям. Капитализм в России мог победить только особым путем: без частных капиталистов, чью роль взяли на себя новое, решительное и не ограниченное старыми «условностями» государство, бюрократия и технократия. И организовать такой переход было под силу лишь интеллектуальным кругам, воспринимающим себя как потенциальную, но отодвинутую царизмом элиту России, выполняющую особую революционную миссию. Эта элита, как выяснилось уже в ходе революции, формировалась в облике большевистской партии.
Широко распространен миф о том, что большевики были «авангардной партией» рабочего класса. Но такие вещи нельзя просто провозглашать, не приводя никаких аргументов; такие вещи следует доказывать. При этом социальный состав мало чем говорит сам по себе; необходимо обязательно учитывать, какие слои стоят на верхних и на нижних ступенях пирамиды централизованной партийной иерархии, какую политику проводит данная организация и т.д. Все иллюзии насчет «пролетарского» характера большевиков были опровергнуты их систематическим подавлением рабочих стачек с 1918 г. и расстреляны пушками в Кронштадте в 1921 г. Это не было «трагическим недоразумением», когда авангард подверг репрессиям свою собственную «несознательную» массовую базу. Нет, у большевистских вождей имелись вполне определенные интересы, и они осуществляли вполне определенную политику.
Большевики неоднократно характеризовали себя и иначе, и эта характеристика гораздо более точна: «якобинцы Русской революции». Они воспринимали себя, как своего рода «социалистических якобинцев», хотя их «социализм» вызывает большие сомнения. Даже когда они заговорили о непосредственных социалистических задачах (после начала Первой мировой войны; до тех пор речь шла лишь о буржуазно-демократической революции в России), то представляли себе этот новый строй как дальнейшее развитие капиталистических форм организации: как единую гигантскую фабрику со строгим разделением функций, с производственной и, как следствие, политической иерархией. Но взятие большевиками на себя роли якобинцев было гораздо более реальным, чем их разговоры о социализме. Само представление о просвещенном и знающем авангарде, который представляет трудовой народ (пролетариат), понимает его интересы лучше, чем он сам, и осуществляет «воспитательную диктатуру», было якобинским. Ленин заявлял: «...не только у нас, в одной из самых отсталых капиталистических стран, но и во всех других капиталистических странах пролетариат все еще так раздроблен, так принижен, так подкуплен кое-где..., что поголовная организация пролетариата диктатуры его осуществить непосредственно не может. Диктатуру может осуществлять только тот авангард, который вобрал в себя революционную энергию класса» (Ленин 1970: 204). Это как раз и означает, что в ситуации, когда пролетарские массы не понимают свои собственные «действительные» интересы, правящий авангард должен принудить их действовать «правильно», в их же собственных интересах.
Социальный состав якобинских диктаторов весьма похож на состав большевистских вождей. Это, в первую очередь, слои революционной интеллигенции, которые сами воспринимали себя как истинную элиту — знающую, как надо, но подвергающуюся дискриминации. Поэтому их отношение к «простым людям» неизбежно оказывалось двойственным: психологически отделяя себя от «народа», эти элитаристы одновременно унижались перед ним и глубоко презирали его. Такая ориентация не имеет ничего общего с эгалитарными социалистическими идеями.
Хотели того сами большевики или нет, но с подобными представлениями они и не могли осуществлять иную революцию, кроме буржуазной, в лучшем случае — под прикрытием социалистических лозунгов. Большевистская диктатура в России первоначально имела в принципе тот же самый характер, что и якобинская диктатура во Франции: авторитарного господства интеллигентской элиты. Тем не менее, Русскую революцию 1917–1921 гг. нельзя считать просто буржуазной революцией. Совершавшие ее массы не хотели капитализма и ожесточенно боролись с ним (включая государственный капитализм большевиков).
Этот общий анализ позволяет нам понять принципиальные устремления и «идеи-силы» в тогдашней России. Квалифицированные рабочие-ремесленники хотели сами управлять своими предприятиями и контролировать их; они не желали, чтобы капитализм и его специфическое разделение труда разрушило их квалификацию. Неквалифицированные рабочие трудились в городах только потому, что не имели возможностей для жизни в деревне, обычно они предпочли бы вернуться на село. Общинные крестьяне стремились освободиться от государства, капитализма, помещиков и кулаков; они хотели обменивать свои продукты на продукты городской промышленности, причем им было безразлично, примет ли такой обмен денежную форму, или нет. Все эти стремления и чаяния предполагали форму, в которой мировая социальная революция должна была выступить в России. Речь могла идти лишь о соединении пролетарской рабочей революции в городе и революции общинных крестьян в деревне. Оба элемента могли бы затем взаимодействовать через посредство свободной ассоциации, федерации и взаимопомощи, сотрудничать между собой и свободно координировать свои социально-экономические действия «снизу».
Однако подобное развитие событий совершенно не соответствовало интересам ни либеральной буржуазии, ни интеллектуальной элиты и социал-демократии, включая большевиков. Эти силы не хотели допустить, чтобы революция в России вышла за индустриально-капиталистические рамки. Она должна была, с их точки зрения, решить прежде всего задачи дальнейшей индустриальной модернизации России, то есть открыть путь развитию капиталистической формы производительных сил.
"Заполучив правительственную власть, большевики превратились в «партию порядка», которая не желала дальнейшего (социального) развития революции."
Российскую революцию 1917–1921 гг. следует воспринимать как единый процесс, хотя и не линейный, но включавший в себя различные линии, подъемы спады. Она началась в феврале 1917 г., совершенно стихийно, в атмосфере всеобщего недовольства и отражала в себе в одно и то же время всемирные социально-революционные процессы и цивилизационный тупик царского самодержавия. Власть была захвачена первоначально коалицией либеральной буржуазии и умеренных фракций буржуазно-революционных «интеллектуалов» и партийных функционеров, а в октябре 1917 г. — якобинскими большевиками. Для всех этих сил речь шла в действительности о продвижении вперед буржуазной революции: каждая из фракций была «революционной» до известного предела и становилась контрреволюционной после того, как революция шла дальше и выходила за поставленные ими рамки. Так было и с большевиками: они шли вместе с рабочими и общинным крестьянством, когда их партия находилась в оппозиции и критиковала неспособность умеренных осуществить индустриально-капиталистические реформы. Заполучив правительственную власть, большевики превратились в «партию порядка», которая не желала дальнейшего (социального) развития революции. Программа большевистского правительства после октября 1917 г. не содержала ничего социалистического: речь шла о смешанной экономике, о партнерстве между государством и частным капиталом при национализации или монополизации отдельных важнейших отраслей и при допущении трудящихся к управлению предприятиями (см., например, Крицман 1926: 41-42). Эти меры были не менее и не более «радикальными», чем, к примеру, те, которые были осуществлены европейской социал-демократией, лейбористами и т. д. после Второй мировой войны.
Но параллельно с этой политической революцией, в которой речь шла, прежде всего, о том, кому будет принадлежать государственная власть, снизу разворачивалась совсем другая, социальная революция. Она началась вскоре после февраля 1917 г. Выдвигались и становились все более популярными лозунги рабочего контроля и социализации земли; трудящиеся массы начали осуществлять их снизу, революционным путем, явочным порядком. Возникли новые социальные движения трудящихся: рабочие и солдатские Советы, крестьянские Советы и комитеты (в действительности — органы крестьянских общин), фабрично-заводские комитеты, квартальные и уличные комитеты и т. д. В них принимали участие и представители партий, пытавшихся взять эти массовые инициативы под свой контроль. Политических функционеров было особенно много в центральных, губернских и городских органах народного самоуправления. В результате, хотя Советы пользовались до июля 1917 г. таким влиянием, что современники событий говорили о существовании в стране «двоевластия», руководство Советского движения поддерживало в тот период Временное правительство. Однако «внизу» часто преобладала независимая линия, ориентировавшаяся на антикапиталистические социальные преобразования.
Крестьяне захватывали помещичьи и кулацкие земли, но не обращали их в частную собственность, но ставили под контроль органов крестьянского самоуправления, считая это первым шагом к ее социализации. Уже в апреле 1917 г. в деревне началась настоящая общинная революция. На I съезде крестьянских Советов в мае партия эсеров вынуждена была под давлением с мест внести резолюцию, которая обещала отмену частной собственности на землю будущим Учредительным собранием, а до тех пор провозглашала переход ее в ведение крестьянских земельных комитетов, но организованным путем, после соответствующего закона Временного правительства. Однако крестьяне попросту проигнорировали все оговорки. Волостные комитеты и управы с мая отказывались выполнять распоряжения губернских и уездных органов власти Временного правительства и санкционировали захваты и «черный передел» земли, не дожидаясь решений властей. В начале осени Временное правительство, еще в марте провозгласившее государственную монополию на торговлю хлебом, стремясь пресечь «самовольные действия», получить продовольствие и деньги для продолжения войны, направило в деревню воинские команды. Таким путем властям удалось принудить строптивые волостные комитеты к подчинению губернскому начальству. Но насильственное осуществление хлебной монополии вызвало организованное сопротивление крестьянских общин и нередко приводило к вооруженным столкновениям с войсками. На все деревни солдат не хватало. Там, куда не дотягивалась вооруженная рука государства, общинники попросту разгоняли лояльные властям волостные комитеты и управы, избивали их членов, жгли документы и здания.
Городские рабочие также осуществляли свои требования «явочным порядком». В марте 1917 г. в Петрограде они отказывались подчиниться призыву городского Совета, в котором тогда существовало эсеро-меньшевистское большинство, и прекратить всеобщую стачку прежде, чем будет установлен 8-часовой рабочий день. В итоге, на большинстве предприятий они ввели его сами, по своей инициативе. Работники вынудили хозяев платить зарплату, «подобающую свободному гражданину», изгоняли из администрации ненавистных им начальников и создавали фабрично-заводские комитеты (фабзавкомы). В задачи последних входило осуществление «заводского самоуправления» и «права ведать внутренним порядком завода», включая установление продолжительности рабочего времени и уровня оплаты труда, осуществление контроля над соблюдением норм, приемом и увольнением и т. д. Первоначально на большинстве частных предприятий работники еще не посягали на право администрации непосредственно управлять производством. На государственных заводах они вначале нередко брали управление в свои руки, но затем также предпочли ограничиться контрольными функциями. Требования контроля над деятельностью заводской администрации не было в программе ни одной из социалистических партий; в мае оно было официально провозглашено первой Петроградской конференцией фабзавкомов. Некоторые трудящиеся при поддержке анархистов и анархо-синдикалистов стремились развивать рабочий контроль дальше — в сторону полного самоуправления.
Многие активисты движения еще надеялись на расширение государственного регулирования или — вслед за большевиками — откладывали вопрос о рабочем управлении до взятия власти Советами. Однако в условиях экономического кризиса, контрнаступления предпринимателей и широкого закрытия предприятий с лета 1917 г. настроения рабочих становились все более радикальными. Рядовые делегаты фабзавкомов принимали большевистские резолюции политического характера (о рабочем контроле, национализации и власти Советов), но понимали их нередко в синдикалистском духе всеобщего производственного самоуправления. Еще одной важной народной инициативой предоктябрьского периода стало движение за социализацию жилья и создание территориального самоуправления. В городе-крепости Кронштадт, который уже в мае фактически вышел из повиновения Временному правительству, была начата практическая реализация подобных мер. Анархист В.Волин, неоднократно бывавший в тот период в Кронштадте, вспоминал: «Всем, что касалось городских служб, ведали сами жители через свои домовые комитеты и „милицию“... Жители каждого дома проводили в начале несколько общих собраний. На собраниях избирался „комитет квартиросъемщиков“... (жильцы хорошо знали друг друга). Комитет следил за порядком в доме и безопасностью его жителей, назначал дежурных и т.д. „Домовые комитеты“ делегировали по одному своему члену в „уличный комитет“, занимавшийся делами отдельной улицы. Затем шли „квартальные“, „окружные“ и, наконец, „городской комитет“, занимавшийся общегородскими делами». На началах самоуправления начало налаживаться хозяйство города. «На пустом пространстве между городом и берегами городские жители разбили коллективные огороды, нечто вроде маленьких садоводческих коммун. Группы горожан человек по 50, живущих в одном квартале или работающих на одном предприятии, договаривались сообща обрабатывать землю. Каждая „коммуна“ получала от города по жребию участок земли... Все общие вопросы, интересовавшие членов коммуны, обсуждались на встречах делегатов или общих собраниях. Посевным фондом занимался Продовольственный комитет. Сельскохозяйственные орудия предоставлялись городскими складами и самими коммунарами» (Волин 1923, Ярчук 1923). Преобразования в Кронштадте стали примером для остальной России.
В то время, как «низы» налаживали жизнь, в соответствии со своими устремлениями, правящие круги не желали никаких радикальных социально-экономических изменений или боялись решиться на их проведение. Все это предопределило острое противоборство между ними: первые старались развивать революцию дальше, вторые — затормозить ее ход. Противостояние усугублялось тем, что ни Временное правительство, ни его умеренно-социалистические союзники не хотели прекратить Первую мировую войну, от которой уже устала измученная Россия.
События октября 1917 г., когда петроградский Совет сверг буржуазное Временное правительство, стали результатом развития массовых движений после февраля, а отнюдь не большевистского заговора. Партия Ленина попросту воспользовалась революционными настроениями рабочих и крестьян. Протоколы пленума ЦК РСДРП (б) 16 октября 1917 г. свидетельствуют о том, что готовность большевиков согласиться на выступление подстегивалась информацией с мест, согласно которой в противном случарабочие массы, леворадикальные члены Советов и анархисты независимо от их партии восстали бы против правительства. Тогда большевики утратили бы всякий контроль над ситуацией (Протоколы Центрального Комитета РСДРП(б)). Сама аргументация показывает, что приверженцы Ленина и Троцкого просто узурпировали инициативу массового движения, чтобы затем поставить его перед фактом захвата ими власти.
Однако октябрьские события в Петрограде стали сигналом для углубления социального характера революции. Местные Советы не просто лишали власти соответствующие органы управления. Рабочие в массовом порядке захватывали свои предприятия, вводили рабочий контроль и требовали социализации промышленности. Зачастую они принуждали большевистские власти — вопреки осуществлявшейся сверху политике государственного капитализма — экспроприировать частные предприятия, чтобы затем поставить их, формально «национализированные», под рабочее управление. В деревне распространялась общинная революция, которая несколько месяцев спустя была признана законом о социализации земли. Частная собственность на землю была отменена, земля поставлена под контроль крестьянского самоуправления, участки земли передавались крестьянским семьям для обработки (не в собственность!) без применения наемного труда. В некоторых районах появились крестьянские коммуны. На какое-то время сложилось реальное «двоевластие» массовых социально-революционных движений внизу и большевистского правительства наверху (Дамье 2013: 25-31). Последнее планировало лишь государственно-капиталистические, централизаторские реформы в духе радикализированного немецкого «военного социализма», но под давлением рабочих и крестьян колебалось и вынуждено было идти дальше, чем намеревалось. (Мы экспроприировали гораздо больше, чем намеревались вначале, возмущался позднее Ленин весной 1918 г.). Одновременно оно ждало своего часа и подготавливало контрреволюцию.
Подлинный смысл создавшегося положения метко охарактеризовал председатель Высшей военной инспекции Николай Подвойский. Он признал: «Рабочие и крестьяне, принимавшие самое непосредственное участие в Октябрьской революции, не разобравшись в ее историческом значении, думали использовать ее для удовлетворения своих непосредственных нужд. Настроенные максималистски с анархо-синдикалистским уклоном, крестьяне шли за нами в период разрушительной полосы Октябрьской революции, ни в чем не проявляя расхождений с ее вождями. В период созидательной полосы они, естественно, должны были разойтись с нашей теорией и практикой» (Наше Отечество. Опыт политической истории 1913).
Решающей слабостью социально-революционных тенденций стало отсутствие координации между ними. Немецкий синдикалист А. Сухи, посетивший революционную Россию, свидетельствовал: рабочие взяли предприятия в свои руки, но не знали, как организовать производство и распределение продуктов на новых началах, у них не успели сформироваться соответствующие инструменты (например, городские коммуны или синдикалистские профобъединения)[2]). Крестьяне в большей мере были замкнуты на самих себя. Попытки наладить прямой продуктообмен снизу между городом и деревней при всем желании не вышли из стадии первых экспериментов (к тому же они строжайшим образом пресекались властями). Подлинного соединения рабочей и сельской общинной революций не произошло.
Эта слабость «низовых» движений воодушевила большевиков на контрнаступление. Сразу после Октября их партия стала пытаться удержать ситуацию под своим контролем. Так, декрет о рабочем контроле должен был подчинить рабочее самоуправление политической власти. В январе 1918 г. было принято решение о слиянии фабзавкомов (носителей тенденции рабочего самоуправления в промышленности) с профсоюзами, в которых большевики располагали комфортным большинством. Но партия не могла еще надежно контролировать своих рядовых членов «внизу». Тем более ей приходилось считаться с существованием вооруженных левореволюционных отрядов (анархистских, максималистских и др.) и структур (захваченных домов и предприятий, Советов, независимых от большевиков и т.д.). Зимой 1918 г. произошли первые рабочие бунты против большевистской диктатуры в некоторых городах.
Переход большевистского правительства в решительное наступление на трудящиеся массы и окончание реального «двоевластия» ознаменовались поворотом, который произошёл весной 1918 г. Первым элементом его стал Брестский мир с Германией, который, по меньшей мере, откладывал мировую социальную революцию и укрепил большевистскую однопартийную диктатуру. Вторым — подтверждение Лениным государственно-капиталистической программы в экономике с деспотической централизацией хозяйства и навязыванием дисциплины рабочим. Левоопозиционные Советы, отряды Красной и Черной гвардии, коммуны и иные структуры были распущены и разгромлены.
Однако власть большевиков оспаривалась и старыми элитами («белыми»), и умеренными социалистами, и их конфликт перешел в кровавую и милитаризированную гражданскую войну. Но это была борьба не двух, а трех сил, в которой участвовали большевики, «белые» и трудящиеся массы, причем как первые, так и вторые проводили весьма схожую террористическую политику против третьих. Большевистская диктатура использовала эту ситуацию для окончательной консолидации «комиссародержавия». Она лишила Советы какой-либо самостоятельности, уничтожила кооперативы, подрывала анархо-синдикалистские профсоюзы, огосударствила промышленность и обрушила на крестьян груз принудительных реквизиций («разверстки»), которые поставили жителей деревни на грань голодной смерти. Огосударствленные предприятия и объединения (тресты), а на Украине и крупные земельные хозяйства были централизованы и поставлены под управление бюрократии, в состав которой нередко были привлечены и бывшие хозяева. Забастовки запрещены; при неповиновении рабочих практиковались локауты. Коллективное управление было заменено единоначалием. Организована и поставлена под командование старых офицеров и генералов регулярная и милитаризированная Красная армия, в которой была внедрена практика принудительной мобилизации, чинопочитания, иерархической дисциплины и смертной казни. Всех «саботажников производства» и «лентяев» отдавали под суд военного трибунала. Полуофициальное название этой политики — «военный коммунизм» — звучало как самое настоящее издевательство: распределение продуктов осуществлялось строго иерархически и с полным отрицанием принципа равенства, а тайные службы и чиновники спекулировали конфискованными благами. Любые протесты и акты сопротивления (такие как стачки рабочих или крестьянские восстания под лозунгами за «истинную» Советскую власть) жестоко подавлялись, тысячи людей труда были казнены.
Война между большевиками и «белыми» поставила сторонников социальной революции в еще более сложное положение. Перед лицом открытого восстановления старого порядка «белыми» многие активисты приняли предложенную большевиками альтернативу: или поддержать правление комиссаров, или стать свидетелями возвращения «белых». Сработала логика «меньшего зла»; она побудила некоторых анархистов, максималистов и левых эсеров пойти в Красную армию или воздержаться от нарушения «социального мира» в «красной» зоне. Все это, конечно же, ослабляло возможность независимых действий трудящихся. Крестьянские восстания против «белых», часто находившиеся под анархистским (движение Н.Махно в Украине), максималистским или левоэсеровским влиянием (Сибирь), некоторое время сражались вместе с «красными» и сыграли решающую роль в разгроме «белых». В некоторых случаях восставшим удавалось развивать социальную революцию на своей территории, организовать свободные рабоче-крестьянские Советы и т.д. Это привело к ряду новых местных подъемов социальной революции.
"Большевикам удалось вновь собрать старую Империю. Но рабочие и крестьянские массы уже не были готовы терпеть олигархическую диктатуру под «революционной» маской, пусть даже в качестве «меньшего зла»".
В конце 1920 г. гражданская война между «белыми» контрреволюционерами, с одной стороны, и большевиками (буржуазными революционерами и, в то же самое время, социальными контрреволюционерами), с другой, в основном завершилась. Большевикам удалось вновь собрать старую Империю. Но рабочие и крестьянские массы уже не были готовы терпеть олигархическую диктатуру под «революционной» маской, пусть даже в качестве «меньшего зла». В 1920 — 1921 гг. развернулись движения за «третью революцию»: за свободные Советы, независимые от большевистской партии и ее диктатуры, против реквизиций и неравного распределения, против привилегий новых правителей. В этом движении участвовали сотни тысяч человек. Махновское сопротивление, Кронштадт и крестьянское восстание в Западной Сибири стали символами российского «Жерминаля», последними всплесками социальной революции в России. Но ситуация была уже неблагоприятной для революционных сил по всему миру. Всемирная социальная революция захлебнулась почти повсюду. Российский рабочий класс был ослаблен длительной войной и репрессиями со всех сторон. Крестьянские же массы зачастую представляли себе социальную альтернативу весьма путано и смутно. Большевистская диктатура, вступившая теперь уже как «сила порядка» в открытую войну с трудящимися массами и осуществившая тем самым своего рода «самотермидор», прибегла к древней стратегии «Разделяй и властвуй». Открытые и наиболее активные восстания были подавлены военной силой, а их участники подверглись драконовским наказаниям. С другой стороны, была отменена система реквизиций против крестьян, замененная натуральным налогом. Эта «новая экономическая политика» несла, однако, не вольные Советы и не большее равенство, но компромиссы с частными капиталистами и ускоренное расслоение крестьянства. Государственный капитализм восторжествовал, а социальная революция потерпела окончательное поражение. Русская революция закончилась. В последующие годы за ленинскими якобинцами и самотермидорианцами последовали боровшиеся друг с другом термидорианские элиты, а затем — сталинский бонапартизм государственно-буржуазной номенклатуры.
Источники:
Souchy, A., 1920. Wie lebt der Arbeiter und Bauer in Rußland und in der Ukraine? Berlin.
Voline, V., 2005. La Révolution inconnue. Paris, 1947.
Волин, В., 2005. Неизвестная революция, 1917–1921. Москва: НПЦ «Праксис».
Дамье, В. В., 2013. Стальной век: Социальная история советского общества. Москва: ЛИБРОКОМ.
Дамье, В. В., 2017. Анархо-синдикализм и революционное движение в Испании (1919–1939). Москва: Издательская группа URSS.
Клифф, Т., 1991. Государственный капитализм в России. Ленинград.
Кропоткин, П. А., 1979. Великая Французская революция 1789–1793. Москва: Наука.
Крицман, Л., 1926. Героический период Великой русской революции. Москва—Ленинград.
Ленин, В. И., 1969. «Один из коренных вопросов революции». В: Ленин, В. Полное собрание сочинений. Т.34. Москва: Издательство политической литературы.
Ленин, В.И., 1970. «О профессиональных союзах». В: Ленин, В. И. Полное собрание сочинений. Т. 42. Москва: Издательство политической литературы.
Наше Отечество. Опыт политической истории. В 2-х тт. Т.1. Москва: Терра.
Промышленность и торговля, 1913, № 10
Протоколы Центрального Комитета РСДРП(б): Август 1917 — февраль 1918, 1958. Москва.
Чаянов, А., 1913. «Доходы и расходы крестьян Московской губернии». В: Кооперативная жизнь, № 7-8, с.29—31.
Шанин, Т., 1997. Революция как момент истины. Москва: Весь мир.
Ярчук, Е., 1923. Кронштадт в Русской революции. Нью-Йорк: Издание Исполнительного Комитета Профессиональных Союзов.
Примечения
1. Рассчитано британским экономистом К. Кларком на основе оценки стоимости количества товаров и услуг, которые можно было приобрести за 1 долл. США в среднем по курсу 1925–1934 гг.↩
2. В этом состояло заметное отличие Российской революции от социальной революции в Испании 1936 г., которой предшествовала многодесятилетняя созидательная работа анархо-синдикалистов. См. подробнее: Дамье 2017.↩
