Энгельс против Маркса? 200 лет Фридриху Энгельсу

В двухсотлетнюю годовщину своего рождения Фридрих Энгельс как самостоятельный мыслитель имеет самую плохую репутацию, по крайней мере в англоязычной академической среде. Несомненно, главная причина такого плачевного положения — политическая. Несмотря на глобальный экономический кризис последних лет и сопутствующий ему рост неравенства, которые только подтвердили общую критику капитализма Карла Маркса и Фридриха Энгельса, оптимистическая доктрина марксизма не смогла преуспеть в ситуации отступления и деморализации рабочего класса^[1]. Но если для марксизма в целом условия были неблагоприятными, то у критики идей Энгельса есть еще один, отдельный источник. На протяжении XX века растущее число комментаторов стало утверждать, что Энгельс в корне исказил марксистскую мысль и что «марксизм», в особенности сталинизм, возник из его однобокой карикатуры на идеи Маркса^[2].

Утверждение о том, что Энгельс исказил идеи Маркса, уходит корнями ещё в XIX век. Однако именно 1956 год стал поворотным моментом, после которого оно стало преобладать во вторичной литературе^[3]. Новые левые появились в ответ на секретный доклад Никиты Хрущева, российское вторжение в Венгрию и англо-франко-израильское — в Египет. Они попытались обновить социализм путем критической переоценки марксизма. Вклад Энгельса в марксизм стал центральной темой последующих дебатов. Хотя малочисленное меньшинство в этой среде пыталось спасти репутации Энгельса и Ленина наряду репутацией Маркса, отделив их от любых ассоциаций со сталинской контрреволюцией, куда больше исследователей пришли к выводу, что опыт сталинизма очернил всю марксистскую традицию вплоть до самого Маркса. Между этими двумя полюсами возникла третья группа, противопоставлявшая молодые «гуманистические» работы Маркса «научной» интерпретации марксизма Энгельсом^[4].

«Перед зарей», Михаил Джанашвили

Опираясь на одностороннюю интерпретацию критических замечаний о концепции диалектики природы Энгельса из ранних работ Георга Лукача, эта группа склонилась ко мнению, что Энгельс был самой большой ошибкой Маркса. Так, к 1961 году Джордж Лихтгейм считал само собой разумеющимся, что там, где Маркс стремился преодолеть оппозицию между идеализмом (автономная мораль) и материализмом (гетерономная каузальность) через концепцию практики, Энгельс свел марксизм к позитивистской форме материализма^[5]. Несколько лет спустя Дональд Кларк Ходжес фактически одобрил бытующее среди ученых мнение, что «молодой Маркс стал героем марксистской науки, а поздний Энгельс — злодеем»^[6]. Аналогичным образом в 1968 году Аласдер Макинтайр писал об энгельсианском марксизме и отвергал его на том основании, что революция в нём якобы понималась как квазинейтральное событие. Согласно этой критике, Энгельс был убежден, что «мы должны ждать прихода революции так, как ждем прихода затмения»^[7].

В самой немилосердной критике Энгельса Норман Ливайн утверждает, что, хотя марксизм действительно открыл дорогу сталинизму, марксизм XX века уместнее назвать формой «энгельсизма» — незаконорожденного отпрыска первоначальных идей Маркса, в котором снятие идеализма и материализма сводится к позитивистской, механистической, фаталистской карикатуре на оригинал. Согласно Ливайну, «прослеживается четкая, последовательная эволюция от Энгельса к Ленину и Сталину», а «Сталин довел эту традицию Энгельса и энгельсианской стороны Ленина до крайности»^[8].

"«Анти-Дюринг» является самой неоднозначной работой Энгельса."

Рациональное основание утверждения о том, что Энгельс породил марксизм, происходит из факта, что он написал самую влиятельную популяризацию их с Марксом идей, по иронии носящую название «Переворот в науке, произведённый господином Евгением Дюрингом». Известная всем как «Анти-Дюринг», эта книга сыграла ключевую роль в победе в борьбе за лидерство над Социал-демократической партией Германии в период действия Исключительного закона против социалистов Отто фон Бисмарка^[9]. «Анти-Дюринг» также является самой неоднозначной работой Энгельса — во многом потому, что, как сказал Хэл Дрэпер, это «единственное более или менее систематическое изложение марксизма», написанное Марксом или Энгельсом. Соответственно, если кто-то хочет предложить свою интерпретацию марксистской мысли, они сперва должны снять печать одобрения Маркса с этой книги^[10]. Таким образом, дебаты об отношении Маркса к «энгельсианскому» марксизму главным образом касаются «Анти-Дюринга», короткой выдержки из него, носящей название «Развитие социализма от утопии к науке», и других связанных с ними работ, в особенности «Людвиг Фейербах и конец немецкой классической философии», а также неоконченной и неопубликованной при жизни Энгельса «Диалектики природы».

Фридрих Энгельс 

Джон Холлоуэй, который внес свой вклад в такого рода литературу, утверждает, что, хотя и было бы ошибкой преувеличивать различия между Марксом и Энгельсом, это нанесет больше вреда первому — в особенности Марксу из предисловия 1859 года к «К критике политической экономии», — чем пользы второму. Согласно Холлоуэю, «наука, в энгельсианской традиции известная как «марксизм», понимается как исключение субъектности»^[11]. Но если Холлоуэй достаточно честен, чтобы признать непростой задачу отделения идей Маркса от идей Энгельса, то Пол Томас хочет уберечь Маркса от критиков Энгельса: «Постмарксистские доктрины Энгельса едва ли взяли что-то от человека, которого он называл своим ментором»^[12]. Согласно Томасу, «концептуальный разрыв между работами Маркса и аргументами, выдвигаемыми в «Анти-Дюринге», настолько велик, что если бы Маркс ознакомился с ними, он не согласился бы с точкой зрения Энгельса о том, что «люди… в конечном счете— физические объекты, чьим движением руководят те же общие законы, которые управляют движением всей материи»^[13]. Терреллу Карверу принадлежит, пожалуй, самая полная версия тезиса о разрыве. Он утверждает, что в то время, как Маркс рассматривал «науку как деятельность, важную для технологий и производства», Энгельс видел «её важность для социалистов как системы знания, включающей в себя причинно-следственные законы физической науки и принимая их за образец для завуалированного академического изучения истории, "мысли" и, что несколько невероятно, текущей политики»^[14].

"Столкновение Энгельса с Дюрингом было прямо нацелено на защиту революционной политической практики против морализаторского реформизма."

Как и Томас, Карвер не одобряет такой подход и считает, что он отделяет Энгельса от Маркса. Карвер так объясняет в крайне пренебрежительных выражениях, почему Маркс принимал эти чуждые ему идеи: «… возможно, Марксу казалось, ввиду их долгой дружбы, их роли ведущих социалистов и полезности финансовых ресурсов Энгельса, что проще будет молчать и не вмешиваться в работу Энгельса, даже если она противоречила его собственной»^[15]. К сожалению (как предполагает Карвер), молчание Маркса об «Анти-Дюринге» и связанных с ним работах позволило идеям Энгельса получить статус ортодоксии сперва в рамках Второго Интернационала, а позже стать «основой официальной философии и истории Советского Союза»^[16]. Это был катастрофический поворот событий, так как Энгельс «не знал (или забыл?)», что, в то время как «Немецкая идеология» преодолевала оппозицию между материализмом и идеализмом, «его материализм… был во многом похож на простую противоположность философского идеализма, достоверно отражая естественные науки, какими их видели позитивисты»^[17]. Словом, Карвер, Холлоуэй, Ливайн, Лихтгейм и Томас являются яркими представителями «новой ортодоксии», как её назвал Джон Грин: порицающей Энгельса за сведение Марксовой концепции революционной практики к вариации механистического материализма и политического фатализма, против которых они с Марксом восстали в 1840-х годах^[18].

По крайней мере на первый взгляд, утверждение о том, что «Анти-Дюринг» Энгельса — это текст, выдержанный в духе механистического материализма и политического фатализма, кажется странной претензией. Столкновение Энгельса с Дюрингом было прямо нацелено на защиту революционной политической практики против морализаторского реформизма последнего, и такой не менее активный марксист, как Ленин, Ленин назвал эту работу «настольной книгой всякого сознательного рабочего»^[19]. Что более существенно, ответ Энгельса на критику Дюринга касательно использования Марксом гегельянских категорий как «сумасбродных аналогий, позаимствованных из области религии», включал ясное изложение произведенной Марксом философской революции^[20]. В то время как Дюринг утверждал, что использование Марксом термина снятие для объяснения того, что может быть одновременно «преодолено и сохранено» было примером «гегельянских фокусов», Энгельс настаивал на том, что этот термин помог Марксу синтезировать частичные истины более старых форм материализма и идеализма в единое целое, преодолевавшее ограничения этих ранних учений^[21]. Утверждение о том, что «Анти-Дюринг» представляет собой фундаментальный разрыв с философией Маркса, основано на неубедительной карикатуре на аргументацию Энгельса^[22]. Более того, связанная с ним попытка преуменьшить единство идей Маркса и Энгельса не выдерживает критического анализа. 

В самой детальной попытке навязать разделение между Марксом и Энгельсом Карвер утверждает, что они не только не говорили в унисон «в полном согласии», но и не были приверженцами разделения труда до той степени, когда очевидные различия между их голосами можно было бы списать на логичное следствие того, что они занимались разными предметами^[23]. Карвер утверждает, что миф об «идеальном партнерстве» был изобретен Энгельсом после смерти Маркса, чтобы свое положение в международном социалистическом движении, и что, вопреки этому мифу, доказательства сотрудничества между двумя друзьями далеко не так существенны, как принято полагать. Он считает, что Маркс и Энгельс написали только три «основных» совместных работы на протяжении жизни, и из них «Святое семейство» включало отдельно подписанные главы, а «Манифест Коммунистической партии» Маркс написал самостоятельно, приняв во внимание ранние наброски Энгельса. Наконец, «Немецкая идеология» осталась незавершенной при жизни и на самом деле является неясным документом, который скорее вводит в заблуждение, чем проливает свет на их ранние отношения. Карвер называет ее «апокрифом», который «никогда не существовал» как книга. В противовес мнению об «идеальном партнерстве» Карвер утверждает, что только после смерти Маркса Энгельс стал стремиться и во многом преуспел в том, чтобы «переозвучить Маркса» на свой лад^[24]. 

"Любая адекватная попытка найти подтверждение уникально близкой связи между Марксом и Энгельсом с 1840-х вплоть до смерти Маркса в 1883 году никоим образом не отрицает существование разногласий."

Проблема с тем, как Карвер интерпретирует отношения Маркса и Энгельса, обозначается в критике Энгельса Холлоуэем, о которой упоминалось выше. Как предполагает Холлоуэй, Маркс, и в особенности Маркс из предисловия 1859 года, разделял многие из предположений, которые обычно относят к «искажениям его мысли» Энгельсом. Похожий аргумент, хоть и с противоположных позиций, привел Себастьано Тимпанаро сорок лет назад. Он говорил, что «все, кто начинает приписывать Энгельсу банализацию и искажение Марксовой мысли, неизбежно находят многие из утверждений Маркса излишне энгельсианскими»^[25]. Точно так же два лучших из существующих исследований работ Энгельса, — «Энгельс и формирование марксизма» Стивена Ригби (1992) и «Жизнь и идеи Фридриха Энгельса» Дила Ханли (1991) — вносят серьезный вклад в развенчание мифа о разрыве, правда, через утверждение, что Маркс разделял многие (если не все) недостатки, обычно приписываемые работам Энгельса. Ригби настаивает на том, что «попытки противопоставить Маркса Энгельсу являются по сути своей способом избежать столкновения с проблемами, которые и так присутствуют в работах Маркса»^[26]. А Ханли заключает, что «по большинству вопросов эти двое были согласны друг с другом»^[27] и их работы содержат одни и те же противоречия между более и менее серьезными аргументами». Таким образом, Ригби и в меньшей степени Ханли заключает, что не нужно видеть в Энгельсе отрицательного героя в истории марксизма, так как несовершенства его идей в той же мере присущи и идеям Маркса.

Помимо проблемы с тезисом о расхождении теоретических путей между работами Маркса и Энгельса, предлагаемое Карвером изложение действительной степени сотрудничества между Марксом и Энгельсом трудно согласовать с тем, что нам известно об их отношениях. В первом случае Карвер защищает тезис о расхождении, опираясь на подмену тезиса. Вне квазирелигиозной идеологии советского блока, несколько абсурдно описывавшей отношения Маркса и Энгельса как «идеальное целое», представлявшее собой «настоящую встречу двух умов и духов… работавших в гармонии на протяжении 40 лет», утверждение об «идеальном целом» попросту неинтересно, поскольку очевидно неверно, да и Энгельс уж точно ничего такого не говорил^[28]. Любая адекватная попытка найти подтверждение уникально близкой связи между Марксом и Энгельсом с 1840-х вплоть до смерти Маркса в 1883 году никоим образом не отрицает существование разногласий или непонятных мест, как и различий в тоне, акцентах и даже сути написанного на протяжении этого периода. Отсутствие таких различий было бы странностью; вдобавок внутренние разногласия вполне можно найти в работах как Маркса, так и Энгельса (как и в работах любого другого интересного мыслителя!).

Во-вторых, Карвер зря отрицает важность интеллектуального разделения труда, несомненно характерного для отношений Маркса и Энгельса. На самом деле, как отмечает Дрэпер в своем прекрасном исследовании политики Маркса и Энгельса, Энгельс предпочитал заниматься «популярными изложениями», партийными проблемами и другими предметами, которыми особо интересовался и в которых был экспертом^[29]. И хотя разделение труда между двумя основателями марксизма не было абсолютным, при верном понимании это обстоятельство только подтверждает их высокую степень сотрудничества. Насыщенная переписка между ними, особенно в период, когда Энгельс работал в Манчестере, а Маркс жил в Лондоне (до и после этого разъезда у них было больше возможностей беседовать лично), свидетельствует о серьезном интеллектуальном диалоге на широкий спектр тем, в котором оба участника учились и оттачивали свою аргументацию. 

В-третьих, разделение труда между двумя друзьями отражало тот факт, что Энгельс был интеллектуально подкованней Маркса в ряде областей. В 1970-х годах Перри Андерсон справедливо подверг сомнениям уже тогда «модный» тренд «преуменьшать вклад Энгельса в создание исторического материализма», приведя «скандальный», но веский довод, что «суждения Энгельса об истории практически всегда превосходят суждения Маркса. Он обладал лучшими знаниями по европейской истории, лучше разбирался в ее сменяющих друг друга и ясно выраженных структурах». Андерсон хорошо понимал «превосходство вклада Маркса в общую теорию исторического материализма», но справедливо стремился отмежеваться от грубой критики, присущей антиэнгельсианской литературе^[30].

"Энгельс обладал лучшими знаниями по европейской истории, лучше разбирался в ее сменяющих друг друга и ясно выраженных структурах."

В-четвертых, в своей оценке степени формального сотрудничества между Марксом и Энгельсом Карвер попросту кривит душой. Помимо трех «основных» работ, о которых он упоминает в своих рассуждениях о предполагаемом отсутствии сотрудничества, на протяжении жизни Маркс и Энгельс вместе написали множество важных, теоретически выверенных политических заявлений. Они также переписывались по множеству вопросов, и читатель этой переписки часто может обнаружить влияние Энгельса на тексты, впоследствии написанные Марксом^[31]. Типичный пример такого влияния — один из самых известных афоризмов Маркса об истории, повторяющей себя, «сперва как трагедия, а после — как фарс», — был позаимствован у Энгельса. Многие идеи, к примеру, в по праву знаменитой «Критике Готской программы» Маркса, основывались на похожих аргументах, ранее выдвинутых Энгельсом^[32]. Стоит только принять всерьез их совместные политические работы и объемную переписку, как неубедительность утверждения Карвера о том, что их совместный проект был выдумкой Энгельса, становится очевидной. 

Самым близким к прямому доказательству того, что Маркс подтверждал тезис о расхождении, можно назвать его шутливое письмо Энгельсу от 1 августа 1856 года. Карвер подчеркивает: в этом письме Маркс жалуется, что журналист пишет о них с Энгельсом, как об одном человеке^[33]. Журналистом, о котором шла речь, был Людвиг Симон — эмигрант и депутат Франкфуртской ассамблеи 1848–1849 годов, имевший, по словам Маркса, «крайне странную» привычку «говорить о нас в единственном числе»: «Маркс и Энгельс говорит» и тому подобное. Сейчас вне текста, написанного в соавторстве, эта фраза и впрямь кажется грамматически странной. Тем не менее, шутя о плохо написанной «иеремиаде» Симона, Маркс пишет своему старому другу, что у него «столько же охоты читать ее, как выпить мыльной воды или пить на брудершафт с великим Зороастром горячую коровью мочу». Там же Маркс пишет о шутках Энгельса времен революции так, будто они принадлежали им двоим, «в единственном числе»: «даже остроты, которые мы поместили в "Revue" насчет Швейцарии, "возмущают" его»^[34].

Молодой Энгельс в Манчестере, М.Ф. Бри-Бейн

Несмотря на утверждение Карвера, что Маркс якобы «не говорит ничего позитивного» в этом письме, «как и где-либо еще хоть сколько-нибудь развернуто [говорит] о степени расхождения и сходства» между ним самим и Энгельсом, в действительности Маркс неоднократно употребляет местоимения нас, наш и мы, говоря об их с Энгельсом политических и теоретических отношениях. Хотя он и не комментировал эти отношения «развернуто», существующие свидетельства подтверждают, что Маркс был убежден в уникальности его с Энгельсом интеллектуального и политического союза. Возможно, самый известный его комментарий о важности сотрудничества с Энгельсом содержится в предисловии к «К критике политической экономии» 1859 года:

Фридрих Энгельс, с которым я со времени появления его гениальных набросков к критике экономических категорий [в «Deutsch-Französische Jahrbücher»] поддерживал постоянный письменный обмен мнениями, пришел другим путем к тому же результату, что и я, и когда весной 1845 года он также поселился в Брюсселе, мы решили сообща разработать наши взгляды в противоположность идеологическим взглядам немецкой философии, в сущности свести счеты с нашей прежней философской совестью^[35].

Годом позже, 22 ноября 1860 года, он подтвердил и усилил это заявление в письме Берталану Шемере: он настаивал, что Энгельса «следует» считать «его альтер-эго». Что до интеллектуальных способностей Энгельса, то о них Маркс писал Адольфу Куссу 18 октября 1853 года: «… он настоящая ходячая энциклопедия, работоспособен в любое время дня и ночи, трезвый и навеселе, пишет и соображает быстро, как черт»^[36].

Дочь Маркса Элеанора писала, что отец разговаривал с письмами Энгельса, «как будто их автор был тут», соглашаясь, споря и иногда смеясь, «пока слезы не начинали бежать по его щекам». Об их дружбе она писала, что «она была из таких, что впоследствии станут историческими, как дружба Дамона и Пифия в греческой мифологии»^[37]. Зять Маркса Поль Лафарг схожим образом вспоминал, что Маркс «считал [Энгельса] одним из образованнейших людей в Европе» и «не переставал восторгаться универсальными познаниями Энгельса, удивительной гибкостью его ума»^[38]. В действительности, вопреки беспочвенному и откровенно клеветническому предположению, будто бы Маркс помалкивал с критикой работ Энгельса из-за «полезности его финансовых ресурсов», просто немыслимо, чтобы кто-либо кроме «самого ученого человека в Европе» и, кроме того, одного из величайших революционных активистов своего времени, смог поддерживать равное партнерство с человеком размаха Маркса каких-нибудь четыре десятка лет. Как пишет Крис Артур, попытки преуменьшить влияние Энгельса на Маркса несправедливы по отношению Марксу точно так же, как к Энгельсу: «Маркс никогда не судил мягко об интеллектуальных изъянах других, и из всех современников выбрал для тесного интеллектуального партнерства именно Энгельса»^[39].

Понимание Марксом важности их с Энгельсом сотрудничества подтверждается в его полузабытой книге «Господин Вогт» (1860). В комментарии к «По и Рейну» Энгельса, который, как пишет Маркс, был выпущен «с моего одобрения», он говорит, что Энгельс «доказывал, опираясь на военную науку, — вот мерзкий энгельсизм, — что Германия для своей обороны не нуждается ни в одном клочке итальянской территории». Там же он упоминает, что они с Энгельсом обыкновенно «работали по общему плану и по предварительному соглашению»^[40]. Несмотря на то, что это недвусмысленное заявление вышло в печати и было выделено Дрэпером в «Теории революции Карла Маркса», его часто игнорируют те, кто настаивает на разногласиях между Марксом и Энгельсом^[41].

Но положительные комментарии Маркса о сотрудничестве с Энгельсом не ограничивались 1860 годом. Семнадцать лет спустя, 10 ноября 1877 года, в письме Вильгельму Блосу он писал «Энгельс и я» и «нас», оглядываясь на ранние политические позиции, которых они придерживались вместе^[42]. Более того, в письме Адольфу Зорге, от 19 сентября 1879 года, которое было написано вскоре после публикации «Анти-Дюринга» и чуть менее чем за четыре года до собственной смерти, Маркс подтверждает высокую степень сотрудничества между собой и Энгельсом. Он пишет не только о том, что «позаботился», что Энгельс выполнит все «дела и поручения», пока он в отпуске, но и что Энгельс составляет ставшее знаменитым Циркулярное письмо лидерам Немецкой социал-демократической партии 1879 года от имени их двоих, в котором «без обиняков излагается наше мнение». Он пишет также «мы относимся», «мы поддерживаем», «мы с Энгельсом», «наша жалоба», «наши разногласия с [Иоганном] Мостом», «наши имена» и противится попыткам «втянуть нас» в поддержку политических позиций, с которыми они не были согласны. Все это — расхваливая аргументы Энгельса с их общей позиции против реформистских «сторонников «мирного» развития». Энгельс, он писал, «разъяснил ему [Хёхбергу] глубокую пропасть, лежащую между нами и им», и «высказался начистоту»^[43].

Это и многие другие похожие письма показывают, что, хотя было бы глупо воспринимать Маркса с Энгельсом как единственное число, еще более нелепо утверждать, как Томас, что «нет никаких свидетельств существования некой совместной доктрины вне настояний Энгельса на том, что она каким-то образом должна была там быть»^[44]. Это просто неправда. А отрицание Томасом свидетельств самого Маркса об их совместной с Энгельсом доктрине говорит только о том, что его исследование страдает от недостатка, который он с таким рвением приписывает другим, — «поразительной неосведомленности о том, что писал Маркс»^[45].

Томас, конечно, осведомлен о том, что писал Маркс. Тогда к чему продолжать настаивать на тезисе о расхождении, когда существующие свидетельства, как замечает Ханли, «должны демонстрировать любому, кто не ослеплен идеологией окончательно, что Маркс и Энгельс были по сути согласны друг с другом»?^[46] Кажется, сторонники тезиса о расхождениимотивированы идеологией, а не фактами. И действительно, Карвер и Томас не просто (и справедливо) утверждают, что наследие Маркса следует отделить от наследия сталинизма, но и хотят также (несправедливо) отделить его от современной революционной политики^[47]. Антиэнгельсианская позиция Тома Рокмора отличается от таковой у Карвера и Томаса: он принимает, что «Маркс и Энгельс были согласны политически», но настаивает на том, что они «не сходились философски»^[48]. В отличие от утверждений Карвера, что Маркс задумывал переход к социализму «конституционными» и «мирными» средствами, рассуждения Рокмора выигрывают от признания правоты Энгельса, когда тот сказал на могиле Маркса, что его друг был «прежде всего революционером»^[49]. Тем не менее Рокмор неправ об их предполагаемых философских расхождениях.

Оценка Энгельсом собственного вклада в формулирование теоретических основ их политического видения известна своей излишней скромностью. Год спустя после смерти Маркса, 15 октября 1884 года, он писал Иоганну Филиппу Беккеру, что был лишь «второй скрипкой после Маркса»:

Беда в том, что с тех пор, как мы потеряли Маркса, я должен его заменять. Всю свою жизнь я делал то, к чему был предназначен, — я играл вторую скрипку, — и думаю, что делал свое дело довольно сносно. Я рад был, что у меня такая великолепная первая скрипка, как Маркс. Когда же мне теперь в вопросах теории вдруг приходится занимать место Маркса и играть первую скрипку, то дело не может обходиться без промахов, и никто этого не чувствует сильнее, чем я сам. Но только тогда, когда настанут более бурные времена, мы по-настоящему почувствуем, что мы потеряли в лице Маркса. Никто из нас не обладает той широтой кругозора, с которой он в нужный момент, когда надо было действовать быстро, всегда умел найти правильное решение и тотчас же направить удар в решающее место. В спокойные времена, правда, иной раз случалось, что события подтверждали мою, а не его правоту, но в революционные моменты его суждение было почти безошибочно^[50].

Спустя четыре года в книге «Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии» он развернул скромную оценку собственного вклада в печати:

В последнее время не раз указывали на мое участие в выработке этой теории. Поэтому я вынужден сказать здесь несколько слов, исчерпывающих этот вопрос. Я не могу отрицать, что и до и во время моей сорокалетней совместной работы с Марксом принимал известное самостоятельное участие как в обосновании, так и в особенности в разработке теории, о которой идет речь. Но огромнейшая часть основных руководящих мыслей, особенно в экономической и исторической области, и, еще больше, их окончательная четкая формулировка принадлежит Марксу. То, что внес я, Маркс мог легко сделать и без меня, за исключением, может быть, двух-трех специальных областей. А того, что сделал Маркс, я никак не мог бы сделать. Маркс стоял выше, видел дальше, обозревал больше и быстрее всех нас. Маркс был гений, мы, в лучшем случае, — таланты. Без него наша теория далеко не была бы теперь тем, что она есть. Поэтому она по праву носит его имя^[51].

Конечно, было бы глупо отрицать бóльшую долю вклада Маркса в его сотрудничестве с Энгельсом. Но это едва ли удивительно, ведь даже в юности современник Маркса Мозес Гесс считал уместным описывать его так:

Будь готов познакомиться с величайшим, быть может, единственным из ныне живущих настоящим философом, который вскоре, как только начнет публично выступать (в печати или на кафедре), привлечет к себе взоры Германии… Он нанесет последний удар средневековой религии и политике, в нем сочетаются глубочайшая философская серьезность с тончайшим остроумием; представь себе соединенными в одной личности Руссо, Вольтера, Гольбаха, Лессинга, Гейне и Гегеля; я говорю соединенными, а не механически смешанными  — и ты будешь иметь представление о докторе Марксе^[52].

Сказать, что Энгельс (или кто-либо, кроме современного Аристотеля) не мог интеллектуально сравниться с тем, кто подходил под такое описание, значит не сказать ничего. Гораздо интересней признать вместе с Андерсоном, что Энгельс обладал значительными интеллектуальными достоинствами и сделал ряд важных вкладов в их с Марксом совместную теорию.

«Карл Маркс и Фридрих Энгельс», Г. Гордон

Маркс и сам был первым, кто распознал сильные стороны Энгельса и убедил его отбросить неуместную скромность. Так, в письме от 4 июля 1864 года он пишет: «Ты знаешь, что, во-первых, у меня все приходит поздно и что, во-вторых, я всегда следую по твоим стопам»^[53]. Это утверждение было особенно верно в 1840-х годах, когда Энгельс играл не просто важную, а главную роль в их интеллектуальном и политическом партнерстве. С тех пор эти двое тесно сотрудничали, учились друг у друга и оба достигли много большего, чем если бы просто работали поодиночке. 

Тезис о расхождении, напротив, стремится приписать нечто гораздо большее незначительным различиям между ними, в худшем случае изобретая разногласия там, где их не было, чтобы подтвердить предубеждения каждого из критиков. Комментируя аргументацию Левайна по этому вопросу, Алвин Гоулднер пишет: «...что типично для Левайна, это то, что… его формулировки не только неточны, но и абсурдны»^[54]. Он добавляет, что мнение, будто бы Энгельс инициировал вульгаризацию идей Маркса, сохраняет влияние «не столько из-за интеллектуальной обоснованности, сколько потому, что служит определенной цели»: миф о расхождении позволяет критикам марксизма сваливать на Энгельса вину за тот или иной аспект классического марксизма, который им хочется отбросить^[55]. Этот подход подкрепил тенденцию делать из Энгельса, выражаясь словами Эдварда Томпсона, «мальчика для битья», на которого сваливали любой недостаток, «который этот критик решит усмотреть в позднейшей марксистской теории»^[56]. Но антиэнгельсианская литература в большинстве своем негативна и неоднородна. Так как критики Энгельса сваливают на него любую часть марксизма, которая пришлась им не по душе, они склонны, как замечает Ханли, противоречить «друг другу и даже самим себе»^[57]. Более того, то, что Артур называет энгельсофобной литературой, так сильно стремится опорочить Энгельса, что её авторы не замечают серьезных недостатков собственной аргументации в погоне за этой целью^[58].

Это замечание особенно верно, когда речь идет о попытках критиков Энгельса найти что-то общее между его взглядами и сталинской убогой версией марксизма. Так, Карвер и Томас разделяют убеждение Левайна в том, что сталинская идеология восходит к «энгельсизму». Как писал Карвер в 1981 году, «политическая и академическая жизнь официальных институций Советского Союза… подразумевает неизменную приверженность диалектическому и историческому материализму, восходящему к работам Энгельса, но также требует посмертного одобрения Маркса»^[59]. Несколько лет спустя он писал, что «постулаты» философских работ Энгельса «распространялись на лекции и учебные пособия вплоть до официальной советской диалектики»^[60]. Однако, хотя часто говорят, что сталинская интерпретация исторического и диалектического материализма (истмат и диамат) восходила к работам Энгельса, гораздо реже указывают на то, что сталинская попытка легитимировать свой контрреволюционный режим отсылками к марксизму и Октябрьской революции заставила его изъять из идей Маркса и Энгельса их революционную суть.

Маркс с рабочими 

Что до идей Энгельса, то Сталин прямо отбрасывал ряд ключевых установок, вытекавших из его работ. Так, он изъял из официальной советской теории критику Энгельсом идеи социализма в отдельно взятой стране, его видение социализма, которое характеризовалось отмиранием государства, и его утверждение о том, что закон стоимости прекратит свое существование в социалистическом обществе. В отношении философии Сталин убрал закон отрицания отрицания из изложения диалектики, которое стало ортодоксальным в России 1930-х годов^[61]. Эти идеи Энгельса отнюдь не являлись второстепенными аспектами марксизма. Как замечает Альфред Эванс, сталинские «нововведения» подпитывали интерпретацию марксизма, из которой были вырезаны «любые революционные предпосылки для социалистического развития», и они иронично соседствуют с попытками Карвера и других вывернуть марксизм наизнанку, сделав из Маркса теоретика мирных конституционных изменений^[62]. Сталин также принял меры по овеществлению исторической схемы, представленной в предисловии Маркса к «К критике политической экономии» 1859 года, чтобы исключить из ортодоксии концепцию «азиатского способа производства» Маркса и Энгельса, которая задумывалась ими для объяснения угнетательских классовых отношений в обществах без частной собственности и которую легко было бы применить для прояснения классовых отношений в советской России^[63]. Если политические мотивы, стоящие за этим решением, очевидны, то тот факт, что пока он пытался оправдать роль государства в развитии советской экономики, он тем не менее был вынужден поменять местами изложенное Марксом отношение базиса к надстройке, очерченное в его знаменитом очерке, показывает, что сталинская ревизия идей Маркса и Энгельса была продиктована не здоровым исследовательским интересом, а нескладными требованиями, связанными с банальной задачей оправдать социалистическое звание «несоциалистического общества»^[64].

"Идеи Энгельса были несовместимы со сталинской диктатурой именно в силу своей критичности и революционности."

Идеи Энгельса не только несовместимы со сталинской идеологией, но также могут и были успешно использованы для объяснения контрреволюционной сущности сталинизма^[65]. По крайней мере в этом отношении проведенные Сталиным ревизии марксизма отражают его прекрасное понимание критических и революционных выводов, вытекающих из работ Энгельса, чего нельзя сказать о трудах многих авторов-антиэнгельсианцев. Идеи Энгельса были несовместимы со сталинской диктатурой именно в силу своей критичности и революционности. И если эта революционная суть помогает объяснить, почему Сталин стремился нейтрализовать марксизм Энгельса, то антисталинские выводы из его работ дают современным социалистам хороший повод провести честную переоценку его вклада в социально-политическую теорию.

Похожий аргумент можно привести и в отношении нелюбимой многими концепции диалектики природы. С момента публикации книги «Классовое сознание» Лукача в 1923 году ключевой характеристикой западной марксистской традиции стало неприятие попытки Энгельса положить в основу марксистской теории диалектическое понимание природы^[66].

Карл Маркс

В «Истории и классовом сознании» Лукач утверждал, что неудачное распространение концепции диалектики с социальной сферы на природу привело Энгельса к пренебрежению «самым существенным взаимодействием — диалектическим отношением субъекта и объекта в историческом процессе», без которого «диалектика перестает быть революционным методом»^[67]. Интересно заметить, что, хотя критика Лукача сильно повлияла на антиэнгельсианскую литературу, она несколько поверхностна и сводится лишь к проходному комментарию со сноской в дюжину строк. Кроме того, комментарий этот уравновешивается в тексте другими, более совместимыми с доводами Энгельса (например, там, где он пишет о «необходимости методологического отделения сугубо объективной диалектики движения природы от общественной диалектики»)^[68]. А через несколько лет после публикации «Истории и классового сознания» Лукач писал об идее диалектики природы более развернуто и намного позитивнее^[69]:

Само собой разумеется, что диалектика как объективный принцип развития общества не могла стать действующей, если бы она, как принцип развития природы, уже не была действующей и объективно наличной до всякого общества. Однако отсюда не следует, что общественное развитие не может производить новых, столь же объективных форм движения, диалектических моментов, как не следует отсюда и то, что диалектические моменты в развитии природы были бы познаваемы без посредничества этих новых, общественно-диалектических форм^[70].

Этот пассаж свидетельствует о том, что Лукач продолжал отрицать философский редукционизм, не впадая, как предостерегали Антонио Грамши или Карл Корш, в «противоположную крайность... в некую форму идеализма» вследствие отрицания диалектики природы^[71]. К сожалению, хотя Лукач, Грамши и Корш различали редукционистские и нередукционистские интерпретации идеи Энгельса о диалектике природы, современные его критики склонны настаивать на том, что концепция диалектики природы неизбежно приводит к механистическому материализму и позитивизму. 

Джон Беллами Фостер считает, что подобная критика Энгельса появилась из однобокой интерпретации «проблемы Лукача». В то время как Лукач в «Истории и классовом сознании» непоследовательно сочетает отрицание того, что диалектический метод применим к природе из-за отсутствия субъективного измерения, с признанием существования выраженной, объективной диалектики природы, западные марксисты склонны попросту отрицать существование диалектики природы как таковой^[72]. Это утверждение не только противоречит тому, что мы знаем из в целом положительных комментариев Маркса о работах Энгельса на  эту тему, но также подкрепляет сильный уклон в сторону различных форм философского идеализма. Таким образом, вместо того, чтобы искать в работах Маркса средства, которые помогли бы освободить марксизм от крайностей механистического материализма с одной стороны и философского идеализма с другой, западные марксисты скорее поддерживают вбивание клиньев между идеалистической интерпретацией Маркса и механистично-материалистической интерпретацией Энгельса^[73].

В противоположность этому подходу, Фостер, вслед за Эндрю Финбергом и Альфредом Шмидтом, разъяснил, каким образом через концепцию человеческой чувственной активности Маркс предоставляет нам инструменты, необходимые для понимания диалектических отношений природы и общества. Согласно Фостеру, материализм Маркса предполагает то, что он называет формой «естественного праксиса», через который человеческая чувственная практика понимается как через воплощение в чувственном мире как таковом. Наше восприятие мира основано на наших естественных ощущениях, но, в отличие от эмпиризма, ощущения, при помощи которых природа осознает себя — это не просто пассивные получатели информации извне, но активные процессы внутри мира природы, чье развитие продолжается и становится более глубоким через продуктивное взаимодействие человечества с природой. Фостер утверждает, что концепция естественного праксиса совместима с эмерджентистской концепцией реальности Энгельса, в то же время избегая редукционистских прочтений его работ^[74].

Более того, и что более интересно, он настаивает, что концепция праксиса созвучна современным экологическим проблемам. Предугадав интерес современной экологии к проблеме единства человечества и природы, концепция диалектики природы Энгельса открывает пространство, через которое экологические кризисы можно рассматривать в связке с отчужденной природой капиталистических социальных отношений. Так как производство — это прежде всего обмен веществ с природой, отчужденные производственные отношения подразумевают отчужденные отношения и с самой природой. Следовательно, те же силы, что подпитывают тенденцию капитализма к экономическим кризисам, также порождают параллельные тенденции к кризисам окружающей среды. Понимание Марксом и Энгельсом единства человечества и природы, таким образом, подразумевает революционную перспективу, затрагивающую одновременно политическую, социальную, и экологическую сферы: социалистическая революция не просто повлечет за собой трансформацию социальных и политических отношений, но и неизбежно радикально трансформирует человеческие отношения с природой. Внутренние отношения между капиталистическим и экологическим кризисами подтверждают слова Фостера: утверждение Энгельса о том, что «природа является доказательством диалектики», может и должно быть пересмотрено и прочтено как «экология стала доказательством диалектики»^[75]. Итак, пока критики Энгельса предпочитали видеть в Марксе просто социального теоретика, философские работы Энгельса открывают мощное экологическое измерение их с Марксом идей, и, как следствие, выявляют внутреннюю связь между заботой об экологии и антикапитализмом. 

"Концепция диалектики природы Энгельса открывает пространство, через которое экологические кризисы можно рассматривать в связке с отчужденной природой капиталистических социальных отношений."

Аргумент Фостера только усиливает мою убежденность в том, что было бы досадной ошибкой потерять из виду фундаментальный, крайне положительный и до сих пор актуальный вклад Энгельса в социалистическую теорию и практику. Его работам присущи основные сильные стороны работ Маркса, темы которых он часто предугадывал. В то же время он лично сделал собственный, серьезный и независимый вклад в марксизм. Я убежден, что левые извлекли бы огромную пользу из серьезной переоценки его работ.

Энгельс работал над революцией в теории бок о бок с Марксом: они синтезировали французский социализм, немецкую философию и английскую политэкономию в знаменитую новую революционную перспективу для общества. Их подлинно совместный проект был выработан в необычной форме обрывочной рукописи, которая осталась неопубликованной при жизни и дошла до потомков как «Немецкая идеология». Несмотря на проблематичность этого текста, само его написание было, как писал Маркс и подтверждал Энгельс, ключевым эпизодом «уяснения дела самим себе», который сформирует их последующие теоретические и практические проекты. Комментируя этот период их жизней, Корш пишет:

В течение двух лет Маркс и Энгельс тщательно прорабатывали контраст, сложившийся между их собственными материалистическими, научными взглядами и различными идеологическими позициями, представленными их бывшими друзьями-младогегельянцами (Людвигом Фейербахом, Бруно Бауэром, Максом Штирнером) и философской беллетристикой «немецких», или «настоящих», социалистов^[76].

Вопреки ретроспективным оценкам важности момента написания рукописей, дошедших до нас в виде «Немецкой идеологии», которые давали сами Маркс и Энгельс, для антиэнгельсианской литературы характерна попытка преуменьшить степень, до которой эти рукописи свидетельствуют о ключевом моменте в процессе их интеллектуального созревания^[77].

Проблема этой аргументации в том, что хотя «Немецкая идеология» никогда не предлагалась к печати как книга, Маркс и Энгельс все же доработали свои идеи до формы, которую попытались опубликовать в 1845–1846 годах^[78]. И, как замечает сам Карвер, набросок метода Маркса, очерченный в предисловии 1859 года, очень похож на язык главы о Фейербахе из «Немецкой идеологии»^[79]. Более того, Артур утверждает, что выводы их более ранних работ в этих рукописях вылились в идею о том, что люди создают и пересоздают себя через социальное и производственное взаимодействие с природой, удовлетворяя свои растущие потребности^[80]. Эта точка зрения была порождена новой пролетарской формой социальной практики, и вела к ней же. В качестве философии праксис она была впервые опробована и углублена благодаря значительной политической вовлеченности в революционные события 1848–1849 годов. 

1840-е годы были временем больших демократических ожиданий, когда несоответствие существующих европейских властных институций новой социальной реальности бурного капиталистического развития породило растущее предчувствие радикальных перемен по всему континенту^[81]. Если поражение этого движения заставило Маркса с Энгельсом систематически рефлексировать о своем практическом и теоретическом вкладе в движение, то их последующую работу лучше понимать как расширение и углубление подхода, выработанного в 1840-х годов: 1848 год стал исходным пунктом для всего, что они писали и делали^[82]. Впоследствии их уникальное, глубокое сотрудничество не прекращалось до самой смерти Маркса в 1882 году, после чего Энгельс продолжил их проект как в собственных политических и теоретических работах, так и в ходе подготовки (повторных) публикаций ряда работ Маркса, из которых самым важным (и противоречивым) проектом была публикация второго и третьего томов Капитала^[83]. 

Хотя основы стратегии Маркса и Энгельса и были заложены совместно в середине 1840-х годов, Энгельс уже двигался в направлении их будущего проекта до встречи с Марксом, и впоследствии сделал независимый и важный вклад в их совместную работу. Гарет Стедман Джонс верно замечает, что «ряд основных и устоявшихся марксистских положений впервые обнаруживается в ранних работах скорее Энгельса, чем Маркса: смещение фокуса с конкуренции на производство; революционное новшество современной индустрии, ознаменовавшееся кризисами перепроизводства и постоянным воспроизводством резервной армии рабочей силы; как минимум, зачаточную форму аргумента, что буржуазия порождает собственных могильщиков и что коммунизм представляет собой не философский принцип, а «действительное движение, уничтожающее теперешнее состояние»; историческое очертание формирования пролетариата в класс; дифференциация между «пролетарским социализмом» и радикализмом мелких собственников, или низшего среднего класса; характеристика государства как инструмента угнетения в руках правящего класса собственников»^[84]. 

"Энгельс был интеллектуальным и политическим орлом, чьи работы представляют первостепенную важность для тех из нас среди современных революционных левых, кто стремится избежать ограничений реформизма."
 

Это по любым меркам впечатляющий список, но даже он не покрывает всего. Помимо открытия Энгельсом рабочего класса как потенциального революционного агента перемен, он был первым социалистом, распознавшим важность профсоюзной борьбы для социалистического проекта. Он также заложил основы исторического понимания возникновения женского угнетения и целостной теории его капиталистической формы. В «Немецкой идеологии» вместе с Марксом Энгельс развернул материалистическую концепцию истории через синтез идеи практики с исторической концепцией материальных интересов, а вскоре после этого написал первую «марксистскую» книгу по истории, положив начало невероятно продуктивной и влиятельной традиции^[85]. В своих набросках, которые позже стали «Коммунистическим манифестом», он применил очерченное в «Немецкой идеологии» общее видение к специфическому контексту Германии 1847 года, сформулировав глубоко демократическую концепцию социализма как необходимого международного движения, что к тому же показывает, что марксизм с самого начала исключал сталинское представление о социализме в отдельно взятой стране. Он углубил свою теорию «перманентной революции», участвуя в революциях 1848 года, когда вместе с Марксом сыграл одну из главных ролей как журналист, подняв общий стратегический анализ, очерченный в «Коммунистическом манифесте», до уровня практики; расширяя, углубляя и смещая перспективу по ходу дела^[86]. Далее — он сыграл роль в военной борьбе против прусского абсолютизма. И даже после поражения движения он сосредоточил интеллектуальную энергию на разработке материалистического анализа военного дела — и в этом «Генерал», как его называли в доме Маркса, стал одним из величайших военных мыслителей XIX века^[87]. Хотя ими часто пренебрегают как причудой, военные работы Энгельса были важнейшими для революционной стратегии XIX века и представляют интерес для современных социалистов несмотря на серьезные изменения, произошедшие в военном деле за последующее столетие^[88].

Возможно, самое главное — Энгельс привел поколения социалистов к марксизму, популяризируя марксистский метод. Кроме своих собственных и совместных с Марксом работ он также подготовил к публикации второй и третий тома «Капитала» Маркса к печати. Пусть современные исследователи и находили изъяны в этом проекте, он выполнил геркулесов подвиг по представлению этих рукописей настолько связно, насколько это было возможно. Его усилия принесли огромную пользу левому движению^[89].

Конечно, есть много проблем со вкладом Энгельса в марксизм в том, что касалось реформизма, теории стоимости, национализма и задачи формулирования единойтеории угнетения женщин содержат серьезные пробелы и откровенные ошибки. Но было бы еще большей, серьезнейшей ошибкой позволить этим слабым местам бросить тень на то, как мы судим о вкладе Энгельса в марксизм^[90]. То, что Ленин однажды сказал о Розе Люксембург, можно также сказать и об Энгельсе: «... орлам случается и ниже кур спускаться, но курам никогда, как орлы, не подняться». Люксембург, как любой по-настоящему оригинальный мыслитель, совершила серьезные теоретические и политические ошибки, однако была интеллектуальным и политическим орлом^[91]. Точно так же несмотря на свои слабости, Энгельс был интеллектуальным и политическим орлом, чьи работы представляют первостепенную важность для тех из нас среди современных революционных левых, кто стремится избежать ограничений реформизма, не впадая в сектантство, и разрабатывать этический и экологический социализм вне морализаторского «бессилия в действии», присущей риторике многих современных левых^[92].

Читать еще:

Енгельс і походження пригноблення жінок (Шерон Сміт)

Марксова открытая критика: почему марксизм не догма (Джон Беллами Фостер)

Друга теорія Енгельса: технології, війна та зростання держави (Вольфганг Штрек)

Між полюсами політики та теорії: розвиток академічного марксизму з 1960-х років до сьогодення (Ян Гофф)