В революциях разбираются уже все, а лет десять назад Борис Рудницкий даже издал толстую книжку с названием «Как сделать революцию». Процентов 80 ее – подборки цитат из Ленина, остальное – назидания автора. Несмотря на сие практическое руководство, Рудницкий ни одной революции так и не сделал.
Чем-то подобным занимаются и многие левые, особенно троцкисты. Похоже, они вообще единственные среди марксистов, кто еще усердно читает Ленина.Остальным хватает устной передачи как Священного Предания трех ленинских признаков революционной ситуации, хотя, конечно, попадаются и знатоки Священного Писания. Но все они абсолютно уверены – ключ от революции у них в кармане. Все они прекрасно обходятся представлениями о мире начала ХХ века, не замечая, что за сто лет мир сильно изменился.
Практика давно заставила усомниться в истинах Священного Писания, и прежде всего в идее социальной революции как причине смены формаций, да и в самой формационной схеме. Опыт показал: обе эти идеи – лишь гипотезы, слабо подтвержденные практикой.
Основательную работу по разгребанию мифов о революции проделал в русскоязычном пространстве Григорий Завалько в историографическом обзоре «Понятие “революция” в философии и общественных науках: проблемы, идеи, концепции» (увы, эта книга вышла в 2003 году ничтожным тиражом в 300 экземпляров).
Задача, которую Завалько поставил перед собой, логична и проста как день: посмотреть на историческом материале, всегда ли социальная революция выступает причиной смены формаций и как это отражено в марксизме и других теориях. Предметом исследования Завалько взял только социальную революцию и только в этом аспекте, отказавшись от анализа революций политических и научно-технических – он явно хотел все-таки закончить работу. Проделан огромный труд, библиографический указатель книги – 309 позиций. Я далеко не разделяю все выводы Г. Завалько, но ценность его работы вне сомнений. Формат статьи, как и глобальность темы, не позволяет подробно на многом остановиться, потому ограничусь лишь оконтуриванием проблем.
Первый риф, на который садится марксистско-ленинское учение о революциях – проблема перехода от доклассовой формации к классовой. По логике марксизма, этот переход тоже следует счесть революцией. Но такую революцию из соображений прогресса и морали сразу хочется предать анафеме. Маркс по этому вопросу отмолчался, Ленин им не озадачивался, Энгельс ограничился описанием этого перехода, насколько ему позволяло состояние исторической науки, но философско-социологических комментариев не дал. Компартии, занятые текучкой, свой вердикт не вынесли, что к лучшему: исследователи остались свободны от партийных догм в решении вопроса, что есть история человечества – прогресс, регресс или их сочетание? Тем самым вопрос о причинах грехопадения человечества в бездну классового общества в марксизме, как и в Библии, остался без ответа. Все ограничились констатацией факта.
Первой классовой формацией в марксизме значится рабовладельческая. Тут возникает ряд проблем. Энгельс в «Происхождении семьи, частной собственности и государства» назвал реформы Солона и Клисфена революцией и восхищался афинским тираном Писистратом, дубинщики которого разогнали ареопаг. Маркс в «К критике политической экономии» писал о социальной революции в Римской республике, закончившейся победой плебеев над патрициями. Что это за две социальные, а не политические революции, каковы их движущие силы и где здесь конфликт производительных сил и производственных отношений, классики не объяснили, а их беглые замечания можно интерпретировать крайне широко.
Таким образом, вопрос о переходе раннеклассовых обществ к рабовладельческим и раннегосударственных образований (сегментарных государств) к полноценным государствам – тоже результат некой социальной революции, но какой – сие есть тайна марксизма.
Другая проблема возникла, когда историки, археологи и этнографы отправились искать рабовладельческую формацию за пределами Средиземноморья. Пожалуй, наиболее показательна и близка нам ситуация с восточными славянами. Рабовладельческую формацию у них, вопреки исходному постулату, обнаружить не удавалось. Для СССР 1920-х годов это стало серьезнейшей проблемой, поскольку формационная схема была объявлена символом веры – а тут такой конфуз. И как это все объяснить школьникам, изучающим историю родины? Ситуация усугублялась еще и тем, что среди самих российских марксистов того времени, как и примкнувшей к ним профессуры, единства не было.
Старый большевик-историк М.Н. Покровский видел господство торгового капитала на Руси уже при князьях Владимире и Ярославе и отказывался считать их феодалами. Его концепция получила определение «торгового капитала в шапке Мономаха». Взгляды Покровского во многом перекликались с мнением немецкого историка Эдуарда Мейера о капитализме в античной Греции и Риме. Обоих можно считать предвестниками теории мироэкономики Иммануила Валлерстайна, хотя явная преемственность вряд ли имеется.
Замечу в поддержку их воззрений, что античная Европа оставила на своих улицах гигантское количество монет, которое Европа средневековая начинает оставлять на них лишь с XVII века. Масштабы денежного обращения этих двух исторических периодов несопоставимы, и речь идет не о кладах, а о бытовых потерях обращения. «Капитализм в античности?!» – правоверный марксист покрутит пальцем у виска, но с верой в это умерли три видных советских античника: А.И. Тюменев, С.И. Ковалев и С.Л. Утченко. Некоторые работы последнего в библиотеках научных институтов Киева еще в начале «перестройки» выдавали строго под расписку как секретные.
Версию Покровского быстро отвергли как противоречащую формационной схеме, и поначалу лидировала группа, настаивавшая на наличии рабовладельческой формации у восточных славян – строго по схеме Маркса. Но Сталин отдал предпочтение варианту Бориса Грекова, позже упроченному Борисом Рыбаковым и бытующему до сих пор, а сторонники рабства у славян разделили судьбы генетиков, кибернетиков и других «лжеученых» и «агентов фашизма». Никакие ссылки на Маркса им не помогли. Оба Бориса заявляли, что славяне перешли к феодализму, миновав рабовладельческую формацию, за что и стали академиками, долго определяющими развитие исторической науки в СССР.
Детально эту дискуссию анализировал И.Я. Фроянов, считающий выбор Сталина субъективным. Замечу, в 1970-е годы два белорусских историка А.П. Пьянков и В.И. Горемыкина попытались вернуть славянам рабовладельческую формацию, «похищенную» у них Сталиным, но не получили поддержки ни у власти, ни у научных кругов. Хотя институт рабства (холопства) и сохранялся у славян и литовцев еще в XVII века, но холопами были преимущественно домашние слуги, тиуны-управляющие, а Судебник 1550 года в Московском царстве даже запрещал принимать в холопы детей боярских. Считать эти категории населения основными производительными силами вряд ли решится даже самый ортодоксальный марксист.
Подозреваю, «лишение» Сталиным славян рабовладельческой формации было вызвано не субъективными симпатиями, а политической конъюнктурой: стояла проблема теоретически обосновать переход народов Средней Азии, Сибири и части Кавказа от того, в чем их застал 1917 год к социализму. Раз славянам можно миновать рабовладельческую формацию, то почему нельзя позволить таджикам оказаться сразу в социализме, минуя капитализм, а чукчам вступить в него, сразу минуя классовое общество вообще? И бог с ним, с Марксом. Авангардная партия может себе позволить не оглядываться на формационные схемы, а делать революции от Ледовитого океана до Мозамбика. В вузах же было рекомендовано преподавать формационную схему, называя ее марксизмом.
Изучив этот «марксизм» в СССР, авангардные партии, состоящие из детей местных военных, бюрократии, торговцев и родоплеменной знати, стали совершать ни больше, ни меньше как социальные революции в странах, где советские рабочие халтурили, делая на фрезерных станках наконечники копий и стрел. Марксизм очень скоро обогатился версиями арабского и африканского социализма, вполне логично обосновывающими: раз уж сколько формационной цепочке не виться, а все кончится социализмом, то зачем откладывать его пришествие? В итоге, социалистические революции стали происходить чаще, чем могли себе это представить Маркс с Энгельсом.
Проблема не ограничилась одними восточными славянами. Очень скоро историки и этнографы столкнулись с тем фактом, что рабство в сколь значимом масштабе не удается обнаружить нигде, кроме Средиземноморья, да и здесь с ним есть проблемы. Домашние рабы, занятые уборкой дворца императора или вельможи, евнухи и наложницы попадаются везде и часто, но они слабо похожи на производителей, как и на угнетенных.
Следующая проблема: марксизм не дал убедительного объяснения причин крушения Римской империи и вообще античного мира в контексте тезиса о социальной революции как смене формаций. Как Европа перешла от рабовладения к феодализму без социальной революции, в марксизме остается загадкой. Завалько приводит ссылку на историков ГДР, увидевших в том революцию крестьян и варваров, но эта точка зрения, прозвучавшая из марксистского лагеря, не получила в нем поддержки. Тем более не могло быть принято мнение Арнольда Тойнби, прямо назвавшего варваров «внешним пролетариатом», эксплуатируемым империей, и считавшего ее падение результатом этой классовой борьбы. На мой взгляд, Тойнби здесь ближе к Марксу, чем его марксистские критики.
Оставлю проблемы, возникающие с революцией при рассмотрении перехода от пресловутого феодализма к капитализму. В существовании феодализма как обязательной самостоятельной формации сейчас сомневаются часто. Феодализм западноевропейского образца, который Анри Пиррен еще в начале ХХ века называл по традиции «старым порядком», обнаружен только в Японии, а вот наличие его в Скандинавии и Восточной Европе – давно предмет дискуссий.
Саму социалистическую революцию, по ряду причин затрагивать не буду, ограничусь лишь замечанием, что мысль Валлерстайна о Русской и Французской революциях как успешных крестьянских войнах выглядит очень заманчиво. По двум последним формациям схемы Маркса рекомендую обратиться прямо к книге Г. Завалько и работам других авторов.
Итог исследования Г. Завалько – схема формаций не отвечает реалиям, как и вытекающая из нее теория социальных революций. Факт, очевидный многим, кто не стремится укрыться от этих проблем под одеялом старого марксизма. Не претендуя на создание собственной теории революции, Григорий Завалько присоединился в 2003 году к формационной схеме Юрия Семенова, который решил устранить указанные противоречия в марксизме, сохранив общую идею смены формаций.
Для этого Семенов сделал то, на чем изначально настаивали анархисты, – признал государство самостоятельным эксплуататором, а бюрократию – самостоятельным классом, что, впрочем, вытекает и из ленинского определения классов.
Для этого Семенов ввел понятие метода эксплуатации – политии (неэкономического принуждения) и самостоятельного политарного способа производства. Выделил четыре способа эксплуатации в рамках политии. Его полития сильно перекликается с мир-империями Валлерстайна, основанными на том же способе эксплуатации. СССР для Семенова – это неополитарная формация, или в его терминологии – неополитарный социор (социально-исторический организм, социальная система, существующая в ограниченных рамках пространства и времени). Новым политаризм СССР является по отношению к старым политарным социорам древнего мира и средневековья.
Особенность концепции Семенова – признание социальной стагнации и даже регресса. Такие социоры (общества) он называет парафармационными. Они не способны к внутренней эволюции, хотя могут быть стабильными и существовать необозримо долгое время, если не подвергнутся воздействию извне. Их состояние сродни гомеостазу этноса, о котором писал Лев Гумилев, приводя как наиболее яркий пример Андаманские острова Индийского океана. Параформации Семенова близки капитализму периферии Валлерстайна, который почти не может стать полноценным капитализмом и исключает вариант догоняющего развития. Но если у Валлерстайна есть три социосистемы: традиционный способ производства, мир-империи и мир-экономики, то у Семенова – целая сложная конструкция из основных формаций марксизма, их параформационных образований и социоров зари человечества, которыми основоположники марксизма не занимались, поскольку не ведали, что такое может быть.
Вся эта громадина как единое целое у Семенова оптимистично движется строго к прогрессу по марксистской формационной схеме, но внутри нее отдельные страны и территории (социоры) «шалят», застывая в гумилевском гомеостазе параформаций, и даже позволяют себе впадать в регресс. Вперед их толкают передовые и способные к социальным изменениям социоры, которые и сообщают импульсы движения всей этой глобальной системе. Эти импульсивные социоры – не богом избранные народы, источник их социальной энергии может перемещаться, как и ядро в мир-экономике Валлерстайна.
Довольно интересный вывод, к которому приходят Семенов и Завалько: социальная революция – не обязательное условие смены формаций, а тем более в виде революции «снизу». Оба исследователя вполне допускают в таком качестве революции «сверху», которые столь упорно не хотят признавать отечественные марксисты, в частности, украинскую «оранжевую». О них они могли бы прочесть и у «отцов-основателей», если не ленились заглядывать бы в Священное Писание, а не только в Священное Предание.
Таким образом, толчком социальной революции могут служить политические революции, являющиеся, в том числе, и результатом борьбы внутри правящих классов, а не только патрициев и плебеев – и далее по «Манифесту». Хотя уже эти патриции и плебеи «Манифеста» должны были серьезно заставить марксистов задуматься, были ли Маркс с Энгельсом марксистами по меркам нынешних марксистов.
Интересно обратить внимание и на четкое разделение социальной и политической революции в сознании российских народников, в частности, в статьях Андрея Желябова. Народники занимались деланием исключительно революции социальной, а политическую оставляли либералам. Правящие классы тоже могут быть революционны, и мысль о том, что разногласия в их среде – причина социальных перемен, стара как Платон, в диалогах «Государства» которого ее могут отыскать желающие. Но более точен Честерон Кийт: «Бедные бунтовали иногда и только против плохой власти; богатые – всегда и против любой». Некоторые марксисты, ожидая некой (неужто социалистической?) революции в 2015 году на Украине, аккурат к следующим президентским выборам, и не догадываются, что она уже идет, а ее новый всплеск может случиться и раньше 2015 года. Но тема политических революций, как их делать и прочее – вне рамок статьи.
Если отказаться от столь привычной для марксиста связки: политическая революция с правильным классом и партией равно революция социальная, то мысль Валлерстайна о лишь двух социальных революциях в истории мировой капиталистической системы – в 1848 и в 1968 годах – не покажется не только еретической, но и ненаучной. Великие Французская и Российская революции были лишь политическими революциями – если угодно, победоносными крестьянскими войнами, это лишь один из их социопараметров – запустившими сложные социальные процессы. В этом контексте вряд ли стоит сводить их к взятию Бастилии и Зимнего, а тем более представлять как кратковременные акты, перерывы постепенности, опираясь на известные рассуждения Ленина об эволюции и революции.
В таком случае мысль, что Французская революция закончилась в 1871 году, высказанная, в частности, и И.К. Толпыгой, будет гораздо логичней, чем ее традиционная укладка в прокрустово ложе политических событий 1789–1794 годов. Длинная волна этой революции угасла лишь в 1871 году. Тогда и узкие рамки Русской революции логичней начинать 1905 годом и заканчивать 1921-м – как финалом открытой политической борьбы, хотя верхняя дата ее еще спорна. Последним всплеском длинной волны революции можно считать 1993 год как отчаянную попытку социалистических демократов установить правильный советский строй. Во многом она созвучна устремлениям парижских коммунаров, жаждавших справедливости в рамках существующих институтов. Кто-то возразит, что масштабы боен, устроенных Тьером и Ельциным, несравнимы, но вряд ли число жертв может здесь считать критерием истины.
1968 год придал идее регулирования социума государством (по вкусу это можно назвать государственным социализмом или государством всеобщего благосостояния) тот же статус, который обрела после 1848 года парламентская демократия. То и другое стало нормой и образцом, прочно изменив быт и сознание. Но 1848 год дал также старт теориям и движениям, не только взявшим под сомнение этот новый порядок, но и выдвинувшим ему альтернативой социализм. Подобно ему год 1968, утвердив государственный социализм, выпустил вовне «новых левых», подвергших критике этот порядок и отказавшихся его принимать.
Процесс запущен. Миллионы людей в мире ищут альтернативу как государственному социализму, так и либеральному капитализму. Первый из них – это уже уходящий день сегодняшний, второй – день вчерашний. Процесс идет спонтанно. Он выдвигает теоретиков, стремящихся объяснить происходящее и историю человечества, практиков, пытающихся глобально и организованно изменить порядок существующих вещей, и тех, кто, особо не вдаваясь ни в то, ни в другое, пытается жить по своим собственным принципам, альтернативным окружающему социуму. Идет своеобразная революция повседневности. Все эти люди по-разному называют себя, мотивировки их поступков варьируют, но это броуновское движение неуклонно тяготеет к идее свободы личности и самоуправлению. Поскольку оно не имеет общего названия, если не считать таковым альтерглобализм, который лишь часть этого процесса, я называю его альтернативизмом.
Кто-то сказал, что нет ничего практичней, чем хорошая теория. Марксизм долго был хорошей теорией, но с ним случилось то, что и с ньютоновско-картезианской моделью, – она перестала работать в иных временных и пространственных рамках. Формационная схема и многое из нее вытекающее сегодня так же бесполезна, как и каменный топор: им тоже можно забивать гвозди, но где их взять в век саморезов и клеев? Похоже, что мир-системный анализ Валлерстайна, претерпев неизбежные модификации, станет для XXI века тем, чем стал марксизм для XX века. Что ж до преемственности, то Валлерстайн дух «Манифеста» с собой в это плавание берет – ну, а догматы Священного Писания, думаю, можно без сожаления оставить талмудистам.