Лекция первая. Кто есть интеллектуал?
1. Положение интеллектуала
Должно быть, интеллектуалы в чем-то очень сильно провинились, раз к ним обращаются только с упреками. Впечатляет, что эти упреки везде одинаковы. Например, в Японии, когда я прочитал некоторые японские газетные и журнальные статьи, переведенные для западного мира на английский, мне показалось, что после эпохи Мейдзи произошел раскол между политическими силами и интеллектуалами; но после войны, особенно между 1945 и 1950 годами, интеллектуалы будто бы пришли к власти и совершили много зла. Если читать нашу прессу того же периода, может показаться, что они правили во Франции и привели страну к катастрофам: у нас так же, как и у вас, после военного разгрома (мы называем его победой, вы — поражением) наступил период ремилитаризации населения для участия в холодной войне. В этом процессе интеллектуалы, кажется, ничего не поняли. Здесь, так же, как и у нас, им выдвигают жестокие и противоречивые обвинения. Вы говорите, что их задача — сохранять и передавать культуру, то есть, что их роль консервативная, но что они ошиблись с выбором сферы деятельности и с определением своей роли, стали критичны и негативны, что, без конца нападая на власти, они видели в истории своей страны только горе. Следовательно, они ошиблись во всем, это еще могло и не быть и не так важно, если бы они не подводили народ в ответственные моменты.
Подвести, обмануть народ! Это значит: добиться, чтобы он отказался от своих собственных интересов. Получается, что интеллектуалы обладают определенной властью, наравне с правительством? Нет, как только они отклоняются от культурного консерватизма, который определяет их деятельность и их обязанности, их сразу же обвиняют в бессилии: кто их станет слушать? Впрочем, они слабы от природы: они не производят и живут лишь на свою зарплату, что лишает их всякой возможности защищаться в гражданском, равно как и в политическом, обществе. Вот они, бездеятельные и изменчивые; в отсутствие экономической или социальной власти, они считают себя элитой, призванной быть всему судьей, но они ею не являются. Отсюда их морализм и идеализм (они рассуждают так, словно живут в отдаленном будущем, и судят наше время с абстрактной точки зрения будущего).
Добавим: их догматизм; решая, что следует делать, они ссылаются на незыблемые, но абстрактные принципы. Здесь имеется в виду, естественно, марксизм; тут мы сталкиваемся с новым противоречием, потому что марксизм является принципиальной противоположностью морализма. Однако это противоречие нам не мешает, потому что проецируется на самих интеллектуалов. В любом случае, им будет противопоставлен реализм политиков: в то время как интеллектуалы предают свой долг, смысл своего существования, и идентифицируют себя с «всеотрицающим разумом», политики, и у вас и у нас, скромно отстроили разрушенную войной страну, проявляя мудрый эмпиризм, связанный, если быть точным, с традициями, и, в некоторых случаях, с новыми практиками (и теориями) западного мира. В этом отношении у нас пошли дальше, чем в Японии; вы принимаете интеллектуалов за необходимое зло: они нужны, чтобы сохранять, передавать и обогащать культуру; некоторые всегда будут паршивыми овцами, но будет достаточно бороться с их влиянием. У нас же объявили об их смерти: под влиянием американских идей предсказывают исчезновение этих людей, претендующих на всезнание; достижения науки заменят таких универсалистов командами узкоспециализированных исследователей.
Возможно ли, несмотря на все противоречия, найти общий мотив во всей этой критике? Да, нужно сказать, что они все происходят из одного фундаментального обвинения: интеллектуал — это кто-то, кто вмешивается в то, что его не касается, и намеревается оспаривать совокупность знаний и опирающиеся на них поведение во имя глобальной концепции человека и общества — концепции сегодня невозможной, следовательно, абстрактной и неверной, так как общества роста характеризуются крайней диверсификацией образов жизни, социальных функций, конкретных проблем. Однако это правда, что интеллектуал — это кто-то, кто вмешивается в то, что его не касается. Это настолько верно, что у нас, со времен дела Дрейфуса, слово «интеллектуал» в его негативном значении стало очень популярным по отношению к людям. Для антидрейфусаров оправдание или осуждение капитана Дрейфуса касалось военных судов и, в конечном счете, государства; дрейфусары же, утверждая невиновность обвиняемого, выходили за рамки своей компетенции. Получается, что сословие интеллектуалов – это люди, которые добились известности благодаря своим научным работам (в области точных наук, прикладных наук, медицины, литературы и т.д.) и теперь злоупотребляют этой известностью для того, чтобы выйти за пределы своей сферы и критиковать общество и действующую власть от имени глобальной и догматической (общей либо конкретной, моралистской или марксистской) концепции человека.
Если хотите пример такой общей концепции интеллектуала, то я скажу, что «интеллектуалами» не назовешь ученых, которые работают над расщеплением атома чтобы улучшить оружие для атомной войны, — они только ученые, и всё. Но если те же ученые, испугавшись разрушительной мощи оружия, которое они создают, собираются вместе и пишут манифест, чтобы предостеречь от использования атомной бомбы, они становятся интеллектуалами. Действительно, во-первых, они выходят за рамки своей компетенции: конструировать бомбу – это одно, а осуждать ее использование – совсем другое; во-вторых, они злоупотребляют своей славой и своими полномочиями, влияя на общественность, скрывая при этом непреодолимую пропасть между их научными знаниями и их политической (основанной на совершенно иных принципах) оценкой оружия, которое они разрабатывают; в-третьих, они порицают использование бомбы не по причине ее технического несовершенства, но во имя крайне спорной системы ценностей, высшая из которых – человеческая жизнь.
Чего стоят эти теоретические претензии? Соответствуют ли они реальности? Мы не можем отвечать на этот вопрос, не попытавшись прежде выяснить, кто же есть интеллектуал.
2. Кто есть интеллектуал?
Поскольку его обвиняют в превышении полномочий, то он выступает как особый случай из группы людей, обладающих социально признанными функциями. Посмотрим, что это означает. Любая деятельность (практика, praxis) включает в себя несколько моментов. Действие частично отрицает то, что есть (поле практики предстает как ситуация, подлежащая изменению), в пользу того, чего нет (состояние, к которому стремятся, перераспределение первичных данных о ситуации, чтобы, в конечном анализе, воспроизвести жизнь). Но такое отрицание – это разоблачение, и сопровождается утверждением о том, что то, чего нет, реализуется из того, что есть; развенчание имеющегося с точки зрения планируемого должно быть точным и реализуемым, поскольку в предоставленных данных необходимо найти средство создать то, чего еще пока нет (естественное сопротивление материала раскрывается как давление, которое необходимо на него оказать). Так, praxis состоит из момента практического знания, которое раскрывает, превосходит, сохраняет и уже модифицирует реальность. На этом уровне находятся исследование и практическая истина, определяемая как понимание бытия, уже заключающего в себе возможность направленного самоизменения. Истина приходит к бытию из небытия, к настоящему – из практического будущего. С такой точки зрения, предпринятые действия – это верификация найденных возможностей. Отсюда, практическое знание – это сначала изобретение. Чтобы возможности могли быть найдены, использованы и верифицированы, они должны быть прежде изобретены. В этом смысле любой человек выступает как создатель, поскольку он изобретает то, что уже есть, на основе того, чего еще нет; как ученый, потому что он не сможет достичь успеха без того, чтобы с уверенностью определить возможности, которые позволят завершить предприятие; как исследователь и протестующий (поскольку поставленная цель схематично определяет средства, в той степени, в которой она сама абстрактна, он должен сам искать средства, что, в свою очередь, приводит к уточнению цели средствами, к ее обогащению или к некоторому смещению. Это означает, что средства ставят под вопрос цель и наоборот, до тех пор, пока цель не станет единством использованных средств). В этот момент еще стоит решить, «стоит ли это труда», иными словами, стоит ли новая цель, с глобальной точки зрения жизни, энергетических трансформаций, которые реализуют ее, или, превысит ли польза затраты энергии. Ведь мы живем в мире дефицита, где любой расход означает, в некоторой степени, расточительность.
В современных обществах разделение труда позволяет дать разным группам личные задания, которые, если объединить их, составляют praxis. И, что нас особенно интересует, оно позволяет порождать ученых. Другими словами, внутри этой особой группы разоблачение, которое является моментом действия, изолируется и существует для себя. Цели ставятся господствующим классом, а реализуются классами трудящихся, но изучение средств – прерогатива группы специалистов, которые принадлежат к тому, что Колин Кларк называет непроизводственным сектором, — это ученые, инженеры, врачи, законники, юристы, профессора и т.д.. Как индивиды, эти люди не отличаются от других людей – каждый из них, чем бы он не занимался, разоблачает и поддерживает бытие, которое он превосходит своим проектом по его преобразованию. Выходит, что социальная функция, которая им приписана, заключается в критическом исследовании поля возможностей, и что они не занимаются ни оценкой целей, ни, в большинстве случаев (есть и исключения, например, хирург) реализацией. Такие ученые еще не интеллектуалы, но именно из их числа и нигде больше, последние формируются.
Чтобы лучше понять, кто они есть, посмотрим, как они появились во Франции. До XIV в. клирик – человек Церкви – был обладателем знания. Ни бароны, ни крестьяне не умели читать. Чтение – это дело клирика. Но у Церкви есть и экономическая власть (огромные богатства), и политическая (как доказательство, божий мир, который Церковь навязала феодалам и, в большинстве случаев, смогла заставить признать). Она выступает как хранительница идеологии – христианства – которую она выражает и внушает другим классам. Клирик – это посредник между господином и крестьянином, он помогает им распознать друг друга, потому что у них есть (или им кажется, что есть) общая идеология. Он хранит догмы, передает и применяет традицию. Человек Церкви не смог бы быть ученым. Он предлагает мифическую картину мира, тоталитарный миф, который выражает сознание класса духовенства, определяет место и судьбу человека в полностью священном мире, устанавливает социальную иерархию.
Ученый появляется вместе с развитием буржуазии. Этот класс торговцев, как только образуется, входит в конфликт с Церковью, принципы которой (действительная цена, порицание ростовщичества) тормозят развитие торгового капитализма. Тем не менее, он принимает идеологию клириков, не заботясь о создании собственной идеологии. Но он выбирает между детьми подсобных рабочих и адвокатами. Коммерческий флот требует существования ученых и инженеров; бухгалтерия в два раза удваивает потребность в счетоводах, которые впоследствии станут математиками; реальная собственность и контракты провоцируют рост числа законников; развивается медицина, а анатомия легла в основу буржуазного реализма в искусстве. Эксперты по средствам рождаются из буржуазии и внутри ее. Они не класс и не элита: полностью интегрированные в огромное предприятие, коим является торговый капитализм, они предоставляют ему средства для самоподдержания и расширения. Эти ученые и практики не являются хранителями ни одной идеологии, и их функция, естественно, не в том, чтобы предоставить какую-либо идеологию буржуазии. Они будут мало вмешиваться в противостояние между буржуа и клириками: проблемы ставятся на уровне клириков самими клириками, они спорят между собой о синтетической универсальности, в то время как развитие торговли превратит буржуазию в мощную объединяющую силу. Из попыток клириков адаптировать священную идеологию к нуждам поднимающегося класса возникают одновременно Реформация (протестантизм как идеология торгового капитализма) и Контрреформация (иезуиты борются с Реформаторской церковью за буржуа, и, благодаря им, понятие ростовщичества уступает место понятию кредита). Ученые живут в этих конфликтах, не придают им должного значения, чувствуют их внутренние противоречия, но еще не являются их главными агентами.
В действительности, ни одна попытка адаптации священной идеологии не могла удовлетворить буржуазию, которая видела свой интерес единственно в десакрализации всех практических секторов. За пределами конфликтов между клириками, это реализуют, даже не отдавая себе в этом отчета, ученые, когда объясняют буржуазный praxis через него самого и дают определение месту и времени, в котором циркулируют товары. По мере того, как влияние Церкви слабеет, Бог готовится вернуться на небо: с начала XVII в. это скрытый Бог. В этот момент буржуазия осознает необходимость заявить себя как класс на основании своего мировоззрения, т.е. идеологии: в этом суть того, что называют «кризис мысли в Западной Европе». Эту идеологию разработают не клирики, но ученые: законники (Монтескье), литераторы (Вольтер, Дидро, Руссо), математики (д’Аламбер), откупщик (Гельвеций), врачи и т.д. Они займут место клириков и назовут себя философами, т.е. «любящими Мудрость». Мудрость – это Разум. Кроме их специализированных работ, речь идет о создании рациональной концепции мира, которая будет включать в себя и оправдывать действия и требования буржуазии.
Они используют аналитический метод, т.е. не что иное, как метод исследования, который зарекомендовал себя в науке и технике того времени. Они применяют его к проблемам истории и общества: это лучшее оружие в борьбе с традициями, привилегиями и мифами аристократии, не имеющей рациональности в своем эклектическом основании. Из осторожности они все же скроют истинные язвы аристократических и теократических мифов, ограничившись внешним эклектизмом. Я приведу один пример, идею Природы, компромисс между объектом точных наук и христианским миром, созданным Богом. Она является и тем, и другим: Природа – это идея тотализующей и синкретической целостности всего, что существует, что отсылает нас к Божественному разуму; но это и идея, что все подчинено законам, что Мир состоит из бесконечного множества каузальных серий и что каждый объект познания – это случайный результат столкновения нескольких таких серий, что приводит нас к необходимости отказаться от Демиурга. Так, под прикрытием выбранной концепции можно быть христианином, деистом, пантеистом, атеистом, материалистом, в зависимости от того, скрывает ли человек свои истинные мысли под таким фасадом, в который совершенно не верит, обманывает ли он сам себя либо верит и не верит одновременно. Большинство философов относились к последнему случаю, будучи учеными, все же оказавшимися под влиянием верований, внушенных в раннем детстве.
С этого момента их работа заключалась в выработке для буржуазии орудий для борьбы с феодалами, а так же в подтверждении себя в ее горделивом сознании. Распространив идею естественного права на сферу экономики – неизбежная, но имеющая огромное значение, ошибка – они превратили экономику в секулярную и внешнюю по отношению к человеку область: неизменность законов, изменить которые невозможно даже в мечтах, заставляет подчиняться; экономика становится частью Природы – ею можно управлять, только подчиняясь ей. Когда философы прокламируют свободу, право на свободу совести, они имеют ввиду только независимость мысли, которая необходима для практических исследований (которыми они параллельно занимаются), но для класса буржуазии это требование означает, прежде всего, уничтожение феодальных преград для торговли и либерализма, т.е. свободной экономической конкуренции. Таким же образом, индивидуализм представляется буржуазным собственникам как утверждение реальной собственности, отношения без посредников между обладателем и имуществом, в то время как феодальная собственность, это, в первую очередь, отношения между людьми. Социальный атомизм, результат применения к обществу тогдашней научной мысли, буржуа использует для отрицания «социальных организмов». Равенство всех социальных атомов, это необходимое условие для сциентической идеологии, которая опирается на аналитический Разум, буржуазия применит для противопоставления знати остальной части общества. В ту эпоху буржуазия, как заметил Маркс, считала себя универсальным классом. Одним словом, «философы» делали то, в чем сегодня обвиняют интеллектуалов: они использовали свои методы для достижения иных целей, нежели те, к которым должны были стремиться, т.е. для создания буржуазной идеологии, основанной на механистическом и аналитическом сциентизме. Следует ли усмотреть в них первых интеллектуалов? И да, и нет.
Действительно, аристократы и прелаты обвиняют их во вмешательстве в дела, которые не имеют к ним отношения. Но не буржуазия. Дело в том, что их идеология не находилась в бедственном положении: в сыром, туманном виде, класс буржуазии производил ее своей коммерческой практикой. Буржуазия понимала, что нуждается в идеологии, чтобы осознавать саму себя через знаки и символы, чтобы разрушить идеологии других социальных классов. Здесь «философы» появляются как органические интеллектуалы в том смысле этого слова, которое придает ему Грамши: порожденные классом буржуазии, они берут на себя задачу выражения объективного рассудка этого класса. Откуда происходит это органическое соглашение? Сначала, из того, что они рождены буржуазией, вознесены ее успехами, проникнуты ее обычаями и мыслью. Затем, и особенно, из того, что движение практического научного исследования и движение поднимающегося класса совпадают: дух спора, отрицание принципа власти и препятствий для торговли, универсальность научных законов, универсальность человека, противопоставленная феодальному партикуляризму, эта совокупность ценностей и идей — которая приводит, в конечном счете, к двум формулам: «каждый человек — буржуа» и «каждый буржуа — человек» — получила название «буржуазного гуманизма».
Это был золотой век: рожденные, образованные, сформированные в лоне буржуазии, «философы», с ее согласия, боролись за создание для нее идеологии. Этот век давно прошел. Сегодня класс буржуазии у власти, но больше невозможно считать его универсальным классом. Для этого достаточно было признать свой гуманизм устаревшим. Тем более, что эта идеология, достаточная для семейного капитализма, совершенно не годится для монополий. Однако она еще держится: буржуазия настаивает на своей гуманности, Запад окрещен свободным миром, и т.п. Тем временем, в последней трети XIX в., особенно после дела Дрейфуса, внуки философов стали интеллектуалами. Что это означает?
Они по-прежнему рекрутируются из числа ученых. Но чтобы их обозначить, необходимо перечислить черты, ныне присущие данной социальной группе.
1. Ученый назначается сверху. Он больше не принадлежит, в целом, к доминирующему классу, но последний обозначает его место в своем существовании, назначая должности: в зависимости от особенностей своего предприятия (например, от фазы индустриализации), от социальных потребностей, определенных особым выбором класса и классовыми интересами (общество отчасти определяет уровень своей смертности через размер части своих доходов, которые оно посвящает развитию медицины). Должность, как пост, который нужно занять, и как роль, которую нужно играть, определяет a priori будущее человека, хоть и в общих чертах, но все вполне ожидаемо: так, пост врача, пост преподавателя и т.д., в 1975 г., означает для целой категории подростков одновременно поле возможного, образование, которое они выберут, и даже судьбу, ведь часто бывает, что пост ожидает их еще даже до их рождения, как социальное бытие; пост — это совокупность функций, которые им нужно будет выполнять изо дня в день. Таким образом доминирующий класс определяет число ученых, ориентируясь на прибыль, которая является его высшей целью. Кроме того, он решает, какую часть своих доходов превратить в их прибыль, в зависимости от индустриального роста, конъюнктуры, новых потребностей (например, массовое производство вызвало рост рекламы, что потребовало все растущего числа специалистов-психологов, статистиков, изобретателей рекламных идей, артистов для реализации этих идей и т.д., или внедрение инженерной психологии привело к столкновению психологов и социологов). Сегодняшняя ситуация ясна: промышленность стремится завладеть университетами с целью заставить их отказаться от старомодного гуманизма и заменить его специализированными дисциплинами, предназначенными готовить для предприятий кадры для проведения исследований, младших менеджеров, пиарщиков и т.д.
2. Идеологическое и профессиональное образование ученого так же контролируется установленной сверху системой (система начального, среднего и высшего образования) и обязательно выборочно. Доминирующий класс таким образом регулирует образование, чтобы оно давало
- идеологию, которую класс сочтет подходящей (это происходит на начальной и средней ступенях) и
- знания и умения, которые позволят исполнять свои функции (высшее образование).
Таким образом, образование воспитывает в людях a priori две роли: ученых и служителей гегемонии, т.е. хранителей традиции. Вторая роль превращает их, если пользоваться терминологией Грамши, в «функционеров надстройки»; в этой своей роли они получают некоторую власть, власть исполнять второстепенные функции социальной гегемонии и политического правительства (исследованиями занимаются полицейские, профессора проводят отбор и т.д.). На них имплицитно возложена функция передачи ценностей (преобразуя их, в случае необходимости, для адаптации к потребностям современности) и отрицать аргументы и ценности всех остальных классов, ссылаясь на свои технические знания. На этом уровне они выступают агентами идеологического партикуляризма, явного (агрессивный национализм нацистских мыслителей) или скрытого (либеральный гуманизм, или ложная универсальность).
Здесь следует заметить, что им поручено заниматься тем, что их не касается. В то же время, никому не придет в голову называть их интеллектуалами: это объясняется тем, что они незаконно пытаются выдать господствующую идеологию за научные законы. В колониальную эпоху психиатры создавали труды, позиционировавшие себя истинными, устанавливающие неполноценность африканцев (например) на основании анатомии и физиологии их мозга. Тем самым они способствовали поддержанию буржуазного гуманизма: все люди равны кроме жителей колоний, у которых общего с человеком — только внешность. Другие труды устанавливали тем же самым образом неполноценность женщин: человечество состояло из буржуа, белых, мужчин.
3. Классовые отношения автоматически регулируют отбор ученых: во Франции в этой категории практически нет рабочих, т.к. дети рабочих сталкиваются с наибольшими трудностями при получении высшего образования; крестьян там больше, потому что из сельской местности люди эмигрировали в города на мелкую государственную службу. Но больше всего там детей мелких буржуа. Система стипендий (образование бесплатное, но необходимо на что-то жить) позволяет властям проводить ту или иную политику рекрутирования кадров в зависимости от обстоятельств. Добавим сюда, что даже для детей среднего класса поле возможностей значительно ограничено ресурсами семьи: родителям слишком трудно экономически выдержать шесть лет медицинского образования своего ребенка. Таким образом для ученого все очень строго определено. Рожденного, как правило, в лоне среднего класса, где ему с раннего детства внушается партикуляристская идеология доминирующего класса, его работа в любом случае включит его в средний класс. Это означает, что, несмотря на то, что он не имеет практически никаких контактов с рабочими, он причастен к их эксплуатации через предприятие, потому что он тоже живет на прибавочную стоимость. В этом смысле его социальное бытие и его судьба приходят к нему извне: он человек из средних, человек-средство, человек из среднего класса; общие цели, ради которых он трудится, не являются его личными целями.
Именно на этом уровне появляется интеллектуал.
Все происходит из-за того, что социальный работник, которого доминирующий класс превратил в ученого, на многих уровнях страдает от одного противоречия:
1. Он «гуманист» с раннего детства: это значит, что его убедили в том, что все люди равны. В то же время, если он смотрит на себя, он видит, что сам является доказательством неравенства человеческих условий. Он располагает социальной властью, которая происходит из его знания, транслируемого в практику? Свое знание он, сын служащего или высокооплачиваемого наемного работника или представителя свободной профессии, получил по наследству: культура была в его семье и до того, как он родился, поэтому для него родиться в семье и родиться в культуре — одно и тоже. А если он происходит из рабочего класса, то ему удалось добиться успеха лишь по той причине, что сложная и всегда несправедливая система отбора отсеяла бóльшую часть его товарищей. В любом случае, он пользуется какой-то необоснованной привилегией, даже и, в некотором смысле, особенно если он блестяще выдерживает все испытания. Эта привилегия, или монополия знания, находится в крайнем противоречии с гуманистическим эгалитаризмом. Другими словами, ему следовало от нее отказаться. Но так как он сам является этой привилегией, то отказаться от нее он может, только уничтожив себя, что противоречит инстинкту жизни, который глубоко сидит в большинстве людей.
2. Философу XVIII в. посчастливилось быть, как мы уже видели, интеллектуалом внутри своего класса. Это означает, что идеология буржуазии, которая оспаривала устаревшие формы феодальной власти, казалось, естественно исходила из основополагающих принципов научного исследования, иллюзия была вызвана тем, что буржуазия, в отличие от аристократии, которая стремилась выделиться по крови либо по расовым признакам, провозглашала универсальность и считала себя всеобщим классом.Буржуазная идеология, которой из-за своего классического образования «пропитаны» ученые, сегодня находится в противоречии с их другой составляющей частью, с их функцией исследователя, т.е. с их знанием и методами: они универсалисты, потому что они ищут знаний и универсальных практик. Но если они применяют свои методы для изучения доминирующего класса и его идеологии — которая также и их идеология — они не могут не заметить, что и один, и другая в тайне индивидуалистичны. С этого момента они начинают чувствовать отчуждение даже в своих исследованиях, потому что они — средства для реализации целей, которые довлеют над ними извне и в которых им невозможно усомниться. Это противоречие происходит не от них, но от доминирующего класса. Это ясно видно из примера, взятого из вашей истории. В 1886 г. Аринари Мори реформирует общественное образование: начальное образование должно быть основано на идеологии милитаризма и национализма, оно развивает у ребенка лояльность к государству, подчинение традиционным ценностям. Но Мори в тоже время убежден (дело было в эпоху Мейдзи), что если образование будет ограничиваться этими базовыми концепциями, то Япония не воспитает ученых и специалистов, необходимых для ее промышленного развития. Поэтому «высшему» образованию необходимо предоставить некоторую свободу, надлежащую исследованиям.С тех пор японская система образования сильно изменилась, но я использовал этот пример, чтобы показать, что противоречие, мучающее специалистов практического знания, создано противоречивыми требованиями доминирующего класса. Это именно доминирующий класс создает противоречивую модель, которая ожидает ученых с раннего детства и которая сделает их людьми-противоречиями, потому что партикуляристская идеология подчинения государству, политике, доминирующему классу вступает в их сознании в конфликт с духом исследования, свободным и универсальным, который тоже дан им извне, но позже, когда они уже были подчинены. У нас противоречие тоже самое: с детства ложная универсальность скрывает реальность эксплуатации абсолютного большинства меньшинством, под личиной гуманизма прячутся реальное положение рабочих и крестьян и классовая борьба; лживый эгалитаризм прикрывает империализм, колониализм, расизм — идеологию практик господствующего класса; когда молодые люди поступают на высшую ступень образования, бóльшая часть из них убеждены в неполноценности женщин; свобода, действующая для одной только буржуазии, им преподносится как формальная всеобщность: все голосуют и т.п.; мир, прогресс, братство с трудом маскируют отбор, который делает каждого из них «человеком рыночным», империалистические войны, военные действия США во Вьетнаме и т.д.. Недавно вздумали научить их повторять всю ту болтовню насчет «изобилия», чтобы отвлечь их от факта, что две трети населения Земли живут в условиях хронического недоедания. Это значит, что если они хотят придать видимость единства своим противоречивым мыслям, т.е. ограничить исследовательскую свободу идеями, очевидно, ложными, они останавливают свободную научную и техническую мысль нормами, которые из нее не происходят, тем самым ставя препятствия исследовательскому духу, пытаясь верить и заставлять верить, что это естественные ограничения. Одним словом, научная и техническая мысль развивает свою всеобщность под жестким контролем; так, несмотря ни на что, несмотря на свое универсальное, свободное и точное ядро, наука, подчиненная партикуляризму, становится идеологией.
3. Какими бы ни были цели господствующего класса, действия ученого в первую очередь практические, т.е. его основная цель — это польза. Не в том смысле, что могло бы быть полезным той или иной социальной группе, но то, что полезно без уточнений и ограничений. Например, когда врач проводит свои исследования в области лечения рака, он не уточняет, что нужно лечить богатых, поскольку ни богатство, ни бедность ничего не могут поделать с раковыми клетками. Такая недетерминированность больного непременно воспринимается как универсализация: если есть возможность лечить человека (конечно, характеризуемого своей социопрофессиональной принадлежностью, которая находится за рамками медицинского исследования), то будут лечить всех. Но в действительности врач оказывается в такой системе отношений, определенных господствующим классом в связи с дефицитом и прибылью (высшей целью промышленной буржуазии), что его исследования, ограниченные ассигнованиями, послужат только небольшому количеству людей (добавим сюда, что его разработки, в силу экономических причин, могут быть свернуты той или иной организацией: первоклассное румынское лекарство против старческих болезней находится в какой-то стране, но не во Франции в силу сопротивления фармацевтов; другие находятся в лабораториях многие годы, но их нигде невозможно купить и люди о них не знают, и т.д.). Во многих случаях с помощью ученых привилегированные социальные слои крадут социальную пользу таких открытий и превращают ее пользу для меньшинства за счет большинства. По этой причине новые открытия долгое время остаются инструментами фрустрации большинства, то что называется «относительная пауперизация». Так специалист, который изобретает для всех, в конце концов (по крайней мере, на непредсказуемо длительное время) только агент пауперизации рабочего класса. Это еще более очевидно, когда речь идет о значительном улучшении промышленного продукта: в действительности оно используется только для увеличения прибыли буржуазии. Так, ученые произведены господствующим классом с противоречием, которое их разрывает: с одной стороны, как наемные служащие и мелкие чиновники надстройки, они напрямую зависят от управляющих («частных» организаций или государства) и представляют собой особую группу в сфере услуг, с другой стороны, они по-прежнему занимаются универсалиями, и они — живое отрицание личных интересов, которые вживлены в них самих и которые нельзя отрицать, не отрицая себя. Они утверждают, что не может быть буржуазной науки, и в тоже время их наука буржуазна из-за своей ограниченности, и они знают это. Правда, в сам момент исследования они работают свободно, что делает возврат к действительности еще мучительнее.
Власть знает, что реальность специалиста — это постоянное и взаимное отрицание общего и частного, и что он, по крайней мере потенциально, является тем, что Гегель назвал «несчастное сознание». Поэтому власть относится к специалистам в высшей степени подозрительно. Она упрекает их в том, что «они все постоянно отрицают», хотя прекрасно знает, что это не из-за дурного характера, что отрицание — это необходимый маневр для научной мысли. Последняя, действительно, традиционна в той степени, в какой она принимает корпус наук, и критична постольку, поскольку объект отрицает себя и обеспечивает тем самым прогресс. Опыт Михельсона и Морли привел к опровержению ньютоновской физики. Но никто не искал опровержения. Прогресс в измерении скоростей (технический прогресс средств, связанный с промышленным развитием) привел их к мысли измерить скорость Земли. Этот опыт выявил противоречие, которое не ожидали, а лучший способ решить его — опровергнуть старые данные. Поэтому Фитцджеральд и Эйнштейн выступают не как опровергающие, но как ученые, которые ищут, от чего нужно отказаться в системе, чтобы с наименьшими затратами интегрировать в нее результаты опыта. Это не имеет значения для власти: если они отрицают средства, они будут отрицать и цели, которые поставлены доминирующим классом и, одновременно, являются связующим звеном для инструментов. В глазах господствующего класса исследователь необходим и опасен. Он не может не чувствовать и не впитывать эту подозрительность, и не подозревать самого себя.
Отсюда возникает две возможности:
- А. Ученый принимает доминирующую идеологию и устраивается в ней: у него получается поставить универсальное на службу частному; он контролирует самого себя и становится аполитичным, агностиком и т.д. Иногда власти давят на него и заставляют отказаться от отрицания, его отказ от своей опровергающей силы значительно сказывается на его практической деятельности. В этом случае мы с удовлетворением говорим, что «он не интеллектуал».
- Б. Если он понимает партикуляризм идеологии и не может его принять, если он осознает, что впитал принцип власти, если, чтобы избежать неправоты и искажений, он вынужден оспаривать идеологию, которая его сформировала, если он отказывается быть скрытым агентов гегемонии и средством достижения целей, о которых он не знает или которые ему запрещено осуждать, тогда ученый становится “выродком”, т.е. интеллектуалом, который занимается своим делом, но о котором другие говорят, что он занимается тем, что его не касается. В итоге, любой ученый — потенциальный интеллектуал, потому что он определяется внутренним противоречием, постоянной борьбой между универсальной наукой и доминирующей идеологией. Но ученый становится действительно интеллектуалом не простым решением: это зависит от его личной истории, которая смогла снять в нем напряжение, которое его характеризует; в последнем анализе совокупность факторов, которые завершают трансформацию, имеет социальный характер.
Можно сначала посмотреть, какой выбор и уровень жизни обеспечивают доминирующие классы своим интеллектуалам, особенно студентам. Низкие зарплаты уменьшаются и вызывают еще большую зависимость. Но могут и заставить ученых смотреть критически и увидеть, какое место им отведено в обществе. Так же существует неспособность доминирующих классов обеспечить всех студентов обещанными вакансиями: неодаренные или недостаточно образованные не попадают в мир ученых, поэтому они испытают солидарность с низшими классами. Безработица или хуже оплачиваемые и менее престижные должности могут происходить из системы отбора; но не прошедший отбор не может опровергать систему отбора без того, чтобы опровергать общество в целом. В определенных исторических обстоятельствах случается, что старые ценности и господствующая идеология серьезно осуждаются рабочим классом и это приводит к глубоким трансформациям доминирующего класса; в этой ситуации большое количество ученых превращается в интеллектуалов, потому что противоречия, проявившиеся в обществе, заставляют их осознать их собственные противоречия. Если, наоборот, господствующий класс хочет увеличить воздействие идеологии в ущерб знанию, то именно он увеличивает внутреннее давление и ответственен за превращение ученых в интеллектуалов: он сокращает возможности практики, науки, свободного применения методов к объекту больше, чем можно принять. У вас случается в последние годы, что власти заставляют профессоров истории извращать историческую правду: последние, даже если до этого они занимались исключительно преподаванием или изучением фактов, оказались вынужденными, во имя профессиональной совести и научных методов, которые они всегда применяли, отрицать идеологию, которую до этого они пассивно принимали. В большинстве случаев все факторы играют одновременно: их совокупность, со всей своей противоречивостью, отражает общее отношение общества к ученым; но они всегда только приводят к осознанию конститутивного противоречия.
Итак, интеллектуал — это человек, который осознает оппозицию, в себе и в обществе, между поиском научной истины (со всеми нормами, которых он требует) и господствующей идеологией (со ее системой традиционных ценностей). Это осознание, хотя оно и должно, чтобы быть реальным, происходить для интеллектуала сначала на уровне его профессиональной деятельности, есть, на самом деле, обнажение фундаментальных противоречий в обществе, т.е. классовых конфликтов, и внутреннего конфликта внутри самого господствующего класса между правдой, которой он требует для своего предприятия, и мифами, ценностями и традициями, которые он поддерживает и которыми хочет заразить остальные классы, чтобы обеспечить свою гегемонию.
Интеллектуал, как продукт разрываемого общества, делает это разрываемое общество явным, потому что он вобрал в себя его разорванность. Поэтому он — исторический продукт. В этом смысле ни одно общество не может жаловаться на своих интеллектуалов без того, чтобы винить себя, т.к. именно оно их производит.
Перевод с французского Алёны Зуйковой
Источник: Jean-Paul Sartre SITUATIONS PHILOSOPHIQUES [1990]. Collection Tel (No 171), Gallimard, pages 219-238.