Предисловие редакции
Вчера на 92-м году ушел из жизни известный социолог Зигмунт Бауман. Мы перевели его последнюю статью, затрагивающую актуальные вопросы – победу Трампа в США и глобальные экономические проблемы.
Хотя социолог присоединился к критике неолиберального развития глобальной экономики, его научные труды во многом являются симптомом кризиса марксизма в современных социальных науках. Это ярко демонстрирует данная статья, переполненная идеализацией либеральной традиции и шаблонным анализом советского опыта. Мы считаем, что этот кризис не может быть решен ни повторением мантр классики, которая создавалась в другой исторический период, ни подменой анализа социально-экономических процессов в базисе общества, анализом культурных процессов в надстройке.
Но для развития критического взгляда на общество, важно понимать, в каком состоянии находятся современные социальные науки и на каких позициях стоят их выдающиеся представители. Поэтому мы предлагаем нашим читателям присоединиться к критическому прочтению статьи Зигмунта Баумана.
Перевел Юрий Дергунов
Я до сих пор живо помню то, что с течением времени способно помнить все меньше людей: названия, которые Никита Хрущев, решив разоблачить и предать порицанию и поруганию преступления советского режима, чтобы предотвратить их повторение, дал моральной слепоте и бесчеловечности, которые до сих пор были его признаками: он назвал их «ошибками и деформациями», совершенными Иосифом Сталиным в ходе успешного воплощения в сущности здоровой, правильной и глубоко этичной политики.
В многочасовых речах Хрущева не находилось никакого места для мельчайшего подозрения, что имели место несправедливость, непристойность и аморальная злоба, изначально подмешанные к этой политике и отравившие ее, которые – покуда они не сдерживаются и не подвергаются тщательному пересмотру – должны были вести к ныне порицаемым и осуждаемым злодеяниям. Система была представлена как норма, а ряд грубых ошибок были приписаны одному человеку, в лучшем случае, в сотрудничестве с рядом других имен.
Я также помню общественную реакцию на откровения Хрущева. Некоторые люди, взращенные и вымуштрованные под надзором советского министерства правды, восприняли и согласились с последовательными прокламациями с высоты, пусть и не без некоторой остаточной нелегкости. Больше людей плакало, сокрушаясь об исторической драме их жизней во второй раз, но в этот раз она была низведена до (случайных и безусловно ненамеренных) промахов и оплошностей в сущности безошибочной цельной натуры, ставившей перед собой безоговорочно благородную цель. Но большинство людей смеялось, хотя слишком легко было расслышать горечь этого смеха.
Я вспоминаю все эти – в конечном счете, отдаленные – события не только потому, что старикам, вроде меня, свойственно любить воспоминания и быть зависимыми от них, но и в силу их жуткого сходства с реакциями проигравших и их сторонников на оглушительное поражение, приписываемое Хиллари Клинтон, Демократической партии, которую она представляла, и неолиберальной политике, которую они ошибочно проводили и обещали продолжать после своей победы на выборах. Даже такие термины, как «ошибки» и «деформации», приписываемые соответствующим образом назначенным виновникам, используются в обоих сравниваемых случаях в качестве основополагающего – и вполне достаточного и удовлетворительного – объяснения.
Орбан, Качиньский, Фицо, Трамп – вот неполный список тех, кто уже смог или близок к тому, чтобы навязать правление, единственным (и достаточным!) основанием и легитимацией которого является воля правителя; иными словами, они воплощают на практике определение Карла Шмитта (некогда претендента на роль придворного философа Адольфа Гитлера) суверенной власти как «децизионистского» правления (см. его «Политическую теологию»). Быстро растет список тех, кто жадно наблюдает за их отчаянной и бесстыжей наглостью, преисполняясь восхищения и жажды пойти по их стопам. Увы, общественное одобрение первым и запрос на вторых и, следовательно, на принцип Ein Volk, ein Reich, ein Führer, провозглашенный на словах Гитлером в 1935 году и воплощенный в жизнь вскоре после этого, растет столь же быстро – и, пожалуй, еще быстрее. Рынок лидеров, претендующих на то, чтобы быть единственными возможными, на котором до недавних пор господствовало предложение, стремительно и неотвратимо превращается в рынок, движимый спросом. Трамп стал президентом США, потому что дал понять американцам, что он будет именно таким лидером и потому что американцы захотели, чтобы ими руководил лидер такого рода.
«Децизионистский» лидер не нуждается ни в чем, кроме (спонтанного или сконструированного, добровольного или навязанного) общественного одобрения его действий. Его решения не терпят никаких ограничений – даже предположительно выводимых из подлинных или мнимых «высших целей» или верховных, неоспоримых, сверхчеловеческих заповедей – как в случае божественного помазания средневековых монархов. Децизионистский лидер приближается к абсолютному: подобного Богу в его ответах на вопрошания Иова, он отказывается объяснять свои решения и не признает за Иовом (или кем-либо еще в данном случае) права просить объяснений и ожидать, что они будут получены. Единственное объяснение, в котором нуждается решимость лидера, предложенное тем, кого она касается, – это воля самого лидера.
«Определенность» вещей, значимых для жизни или нет, – это наиболее ненасытная мечта, чаемая людьми, изнуренными и угнетенными неопределенностью (хотя это, разумеется, также может быть, как отмечал Уильям Питт-младший уже в 1783 г., «мольба о любых посягательствах на человеческую свободу» и «аргумент тиранов»). Политика, направляемая децизионистским принципом, – это точка, в которой встречаются лакомые аргументы тиранов и хищный аппетит их сторонников. Новая эра либеральной демократии, неизбежный расцвет которой одним из первых предвещал Питт, должна была в некотором роде предотвратить такую встречу во имя разума и подлинных человеческих интересов.
В последовавшие десятилетия, которые сливались в столетия, теоретики и практики права и политические философы объединяли усилия для достижения – и после, защиты – этой цели. На эту цель были направлены их мысли и изобретательность. Путь к достижению цели (практически определяемой как передача власти от королей и князей народу) пролегал в преобладающем мнении через институциональные средства: разделение между законодательной, исполнительной и судебной ветвями власти, одновременно взаимно автономными и глубоко переплетенными, что заставляло их быть постоянно вовлеченными в переговоры во имя согласия, лишая их соблазнов единоличного, потенциально абсолютного правления.
Эта тенденция была дополнена другой, по своему характеру скорее культурной, нежели институциональной. Ее выражением был лозунг Liberté, Egalité, Fraternité, продвигаемый les philosophes Просвещения и вскоре вышитый на знаменах, которые несли из одного края Европы в другой французские революционные армии. Сторонники этого лозунга понимали, что эти три элемента могли воплотиться в жизнь только вместе. Liberté могла породить Fraternité только вместе с Egalité; стоит убрать этот средний/опосредующий постулат из триады, и Liberté, вероятно, будет вести к неравенству и в свою очередь к разделению и взаимной вражде и розни вместо единства и солидарности. Только триада в ее полноте способна обеспечить существование мирного и процветающего общества, интегрированного и проникнутого духом взаимного сотрудничества.
Явно или неявно эта позиция в последующие два века стала тесно ассоциироваться с «классическим» либерализмом, соглашающимся, что люди могут быть действительно свободны только на условиях, когда они располагают возможностями использовать свою свободу – и только когда оба качества, свобода и братство, имеются в наличии, может наступить подлинное Fraternité. Джон Стюарт Милль сделал из своих глубоко либеральных убеждений социалистические выводы, в то время как Лорд Беверидж, вдохновитель и агитатор государства всеобщего благоденствия в Британии (равно как и в других европейских странах, последовавших этому примеру) рассматривал и представлял рекомендуемую им модель как неизбежное воплощение несомненно либеральных идей.
Но сократим нашу историю: неолиберализм, ныне гегемонистическая философия, разделяемая почти всем политическим спектром (и почти наверняка всеми, кого Трамп и ему подобные называют «истеблишментом», который должен быть уничтожен народным гневом и восстанием), отдалился от своего предшественника и поставил себя в жесткую оппозицию именно к тому, за что классический либерализм доблестно боролся, обратив вспять уже сделанное и изгоняя заповедь Egalité во имя всех практических намерений и целей из триптиха принципов и постулатов Просвещения, пусть иногда и сохраняя его на словах.
Спустя тридцать-сорок лет безраздельной и серьезно не оспаривавшейся гегемонии неолиберальной философии в стране великих ожиданий и, благодаря неолиберальным правителям, также не меньшей фрустрации, победа Трампа на выборах стала едва ли не предопределенной. С учетом этих обстоятельств ошибки и деформации, которые столь горячо искали, разбирали и обсуждали творцы мнений, играли в лучшем случае ту же роль, что глазурь на уже полностью пропеченном (или подгоревшем?) пироге.
Для самоназначенных носителей великих ожиданий и покорителей великой фрустрации, демагогов и болтунов всех сортов, короче: персонажей, которые провозглашают себя достаточно сильными мужчинами и женщинами, чтобы сломать правила игры, навязанные и взлелеянные «истеблишментом», их главным врагом, а не соблюдать их, эти обстоятельства открывают пространство для маневра. Нам (я имею ввиду людей, которые боятся их действий, а еще больше – их не до конца проявленного потенциала) советуют быть скептическими относительно быстрых решений и постоянного бегства от проблем. Все больше мы сталкиваемся с обстоятельствами, когда выбор приходится делать между Сциллой и Харибдой.
Незадолго до своей смерти великий Умберто Эко написал блестящее эссе «Сотвори себе врага», где он подвел грустные итоги своим многочисленным исследованиям по этому поводу: «Иметь врага важно не только для определения собственной идентичности, но еще и для того, чтобы был повод испытать нашу систему ценностей и продемонстрировать их окружающим». Иными словами, враг нужен нам, что бы знали, кто мы есть и кем не являемся; это знание незаменимо для нашего самоутверждения и самооценки. Он добавляет: «Так что, когда врага нет, его следует сотворить». Вывод: «Враги – другие, не такие, как мы, и их обычаи – не такие, как наши. Наилучший другой – это чужеземец».
Что же, проблема с чужеземцем в том, что слишком часто он действительно чужеземец – не просто в смысле следования чуждым привычкам, но и – что наиболее важно – в смысле проживания за границами нашего суверенитета и нашего охвата и контроля. Нам не особенно нужно делать таких людей врагами и воплощать нашу враждебность на практике (разумеется, пока они не пересекут границы с намерением поселиться среди нас). Если суверенитет состоит в «децизионистской» способности действовать исключительно исходя из собственной воли, чужеземец, с точки зрения Эко, плохо подходит на роль врага как такового. Во многих (а может быть во всех?) случаях лучше искать, находить или изобретать врагов ближе к дому и прежде всего внутри границ. Враг в пределах видимости в силу многих причин страшнее (и лучше поддается контролю и манипуляции), чем тот, кого мы редко видим или слышим в силу его принадлежности к воображаемому для нас множеству. Уже в средневековье функция врага в случае христианского мира прекрасно выполнялась еретиками, сарацинами и евреями, и все они находились в сфере охвата династий и церквей, которые и назначали их врагами. Сегодня, в эпоху, предпочитающую исключение включению, первое стремительно превращается в рутинную меру, к которой обращаются почти автоматически и решения по поводу которой обладают все большей притягательностью и легкостью.
Самый популярный выбор среди существующих или жаждущих этого сильных мужчин и женщин, когда заходит дело о роли врага (то есть, как утверждал Эко, о процессе самоопределения, интеграции и самоутверждения), – на самом деле, мета-выбор, определяющий все остальные выборы на основе ассоциации или выведения – это на сегодняшний день истеблишмент: неопределенная и туманная (что удачно для тех, кто принимает решение, и их будущих пехотинцев) коллекция «бывших», тех, кто пережил свое время и устарел, кто должен быть записан в исторические анналы в качестве образца эгоистичного лицемерия и бессмысленных ошибок. Попросту говоря: истеблишмент принадлежит отталкивающему и невзрачному прошлому, а сильные мужчины и женщины, готовые отправить его на свалку, где ему и место, выступают за новое начало, после которого кто был никем, тот станет всем.
Оригинал статьи: How Neoliberalism Prepared The Way For Donald Trump