Через слова к смыслам: два ангажированных взгляда на события 2014–2015 годов в Украине

Яков Яковенко

Предисловие редакции

Социальная критика – важнейшая функция нашего издания. Поэтому наряду с надлежащим анализом реальности Майдана, структур и дискурсов, родившихся или утвердившихся во время Майдана, мы стремились представить анализ Антимайдана, структур и дискурсов, которые выросли из него или вместе с ним. Для этого редакция обратилась к Всеволоду Петровскому – человеку, который весной 2014 года зарекомендовал себя своей критичной позицией и находился на тот момент непосредственно в зоне конфликта. Однако, когда мы смогли взять у него интервью, Петровский уже был бойцом одного из вооруженных формирований ЛНР – бригады «Призрак». Значительная часть наших редакторов выступила категорически против публикации интервью с человеком – участником военного конфликта, который, на их взгляд, не имеет ничего общего с классовыми интересами трудящихся. Но нам было жаль вообще отказываться от такого интересного материала, поэтому появилась идея использовать этот текст для анализа мотиваций тех левых, которые присоединились к военным формированиям с той или иной стороны конфликта. Для полноты картины было решено взять для анализа интервью также и у другого комбатанта – бойца бывшего добровольческого батальона «Айдар» Максима Осадчука. Пока шли дискуссии, в зоне боевых действий погиб один из авторов интервью – Всеволод Петровский.

Смерть любого человека – трагедия для родных и близких. Для других – это как минимум напоминание о том, что за статистикой потерь военного времени стоят отдельные люди. Это очень простой тезис, но для того, чтобы не забывать об этом, иногда стоит вынести все остальное за скобки.

Петровский боролся за свою картину мира и за тот проект, о котором он пишет в своем тексте. Сочувствуя его родителям и друзьям, редакция считает нужным напомнить, что по обе стороны фронта находятся люди, у которых есть родители, любимые, друзья. И каждая трагедия – это частица общей Трагедии войны. Но все это не меняет того факта, что проекты и системы интерпретации реальности, которые их авторы отстаивают в интервью и на поле боя, различны: иногда – схожи, иногда – прямо противоположны, о чем и идет речь в тексте ниже.

Осознание чужой боли не должно быть поводом для отказа от анализа. Наоборот, это осознание мотивирует нас на поиск путей уменьшения ущерба от сегодняшней войны и профилактики войны в будущем. Именно поэтому текст Петровского, одного из участников и жертв войны, будет рассматриваться на тех же правах, что и текст какого-либо другого автора.

С учетом ангажированности текстов и болезненности темы было принято решение использовать два проблемных текста как материал для анализа, рассматривая этот источник не как отображение некоторой реальной картины, а как такой материал, который открывает нам мировоззренческие установки авторов, их риторические стратегии, системы аргументации участников протеста и военного конфликта, считающих себя левыми, по обе стороны этого конфликта. Такой анализ потребует внимания к мелким деталям и очень пристального чтения. Выводы относительно текста не являются выводами относительно авторов или реальных событий, хотя и могут указывать на реальность, стоящую за текстом.

Всеволод Петровский

Текст Петровского больше похож не на интервью, а на полемическую статью в форме интервью, что дает для анализа значительно больше материала, но и усложняет его. К сожалению, объемы статьи не позволяют остановиться на некоторых моментах более детально, а кое-что пришлось вообще пропускать. В то время как для другого автора, Максима Осадчука, важно обосновать собственное личное участие в боевых действиях как левого активиста, для Петровского такое обоснование – его непосредственная служебная обязанность как военного журналиста, а затем и работника политотдела бригады «Призрак». Несмотря на то, что сравнивать эти тексты, с учетом разницы жанров, не очень правильно, иногда такое сравнение, по-видимому, все же продуктивно.

В тексте мы лишь несколько раз будем говорить о реальном Майдане, Антимайдане или конфликте на востоке страны. Анализируемые тексты в большей или меньшей мере включены в дискурс информационной войны, поэтому они могут что-то сказать разве что про ту реальность, которую видят или стремятся показать авторы. Однако несколько моментов, намекающих нам на действительную ситуацию, будут проартикулированы. По большей части речь идет не о сознательном манипулировании читателем, а о той «правде», в которой авторы убедили себя.

"Выводы относительно текста не являются выводами относительно авторов или реальных событий, хотя и могут указывать на реальность, стоящую за текстом."

В таких вопросах, как написание слов «республика», «майдан», «революция» и других с заглавной или строчной буквы, сравнение представляется важным. Употребление заглавной буквы в одних случаях и неупотребление в других может о чем-то говорить.

Другая проблема – вопрос записи интервью, поскольку оба текста – не расшифровки разговора, а дистанционные ответы на вопросы, которые поставила редакция. Текст Осадчука писался в более сжатые сроки, чем текст Петровского, но у обоих было время, чтобы обработать свои тексты, в частности – подвергнуть их самоцензуре из тех или иных соображений. Другой весьма странный момент, усложняющий сравнение, – то, что наборы вопросов для этих двух интервью не совпадают, а существенно отличаются в некоторых деталях. Иногда создается впечатление, что вопросы просто подгоняли под ответы задним числом, что является нормальной журналистской практикой, но недопустимо для интервьюирования с целью получения материала для исторического исследования.

Оба автора рассматривают «Спільне», в номере которого должны были выйти интервью, как трибуну; доказательства этого можно обнаружить в их текстах. Но если у Осадчука такие приемы, как заочная полемика или обращение к публике, ответ на непоставленный вопрос или отсутствие прямого ответа встречаются два-три раза, то текст Петровского изобилует такими обращениями и полемическими фигурами, апелляциями к традиции и к этическому.

Осадчук несколько раз употребляет по отношению к общеукраинскому Майдану термин «революция» и несколько раз – слово «восстание». Первое слово употребляется в сочетании с другими: «украинская», «общенародная демократическая». Новсегда со строчной буквы, что может свидетельствовать о том, что заглавную букву автор зарезервировал для другой революции. Слова «Майдан», «Евромайдан» и «Антимайдан» написаны всюду с заглавной буквы, кроме одного места, где речь идет о региональных майданах во множественном числе. Таким образом, уникальные явления автор выделяет заглавной буквой (делает именами собственными) независимо от своего отношения к ним. Это может быть мотивировано тем, что в заданных вопросах употребляется именно заглавная буква. Несмотря на это, у Петровского эти слова написаны со строчной буквы, в отличие от некоторых других.

Максим Осадчук

Социальный состав протестных выступлений, их причины и роль разных действующих сил Осадчук описывает в таких фрагментах интервью:

«Начало Майдана в Крыму стоит отсчитывать с 1 декабря 2013 года, когда в Симферополе оппозиционные на тот момент партии, общественные организации и просто люди, возмущенные жестоким разгоном студентов в Киеве, вышли на демонстрацию».

В этом отрывке можно из перечисления «действующих лиц» понять, какую роль они, на взгляд Осадчука, играли, – по крайней мере, на момент начала протестов. Указаны также их мотивации: для партий – их оппозиционность (как непостоянная характеристика), для «просто людей» – их реакция на акт государственного насилия. Имеет место нечетко артикулированный тезис о широкой социальной базе протестов, несколько раз обнаруживаемый в тексте. Интересно, что для общественных организаций мотивация протеста не указана, из чего можно сделать в том числе и такой вывод, что для автора их участие в протесте – нечто очевидное, нормальное, тогда как участие партий и «просто людей» требует пояснения. Кроме перечисления, последовательности указания действующих субъектов и названных мотиваций, стоит обратить внимание на выделенный пассаж. В нем автор оправдывает, с одной стороны, определенный уровень сотрудничества с партиями в тот период, а с другой – возможное выступление против этих партий и их политики в настоящее время. Если фрагмент «возмущенные жестоким разгоном студентов в Киеве» отнести не к последнему из перечисленных субъектов, а ко всем трем, то общественные организации и люди риторически противопоставляются оппозиционным партиям посредством уточнения или указания условия, при котором их участие в протесте было возможным, – их оппозиционности «на тот момент».

«Представители оппозиционных партий (Батькивщина, Свобода, УДАР) действительно инициировали акции крымского Майдана на первых порах, но со временем он стал широкой дискуссионной и политической площадкой, в деятельности которой принимали участие самые разные протестные силы: от местных ультраправых до анархистов и антифашистов. На каком-то этапе было принято решение не вести партийную агитацию в рамках крымского Майдана, а утвердить вместо этого совместный список требований и общую эстетику (национальный флаг и символика). Не все левые активисты, принимавшие участие в майдановских собраниях, остались этим довольны».

В этом фрагменте автор так стремится подчеркнуть тезис про менее весомое, чем считается, участие партийной оппозиции в протестах, что впадает в тавтологическое нагромождение слов и уточнений с соответствующей коннотацией: «действительно инициировали», «на первых порах», «но со временем» ситуация изменилась. Далее, аналогичным образом, делается акцент на том, что политическая платформа протеста была настолько широкой, насколько можно, и это преодолевало партийный партикуляризм и делало общенациональные символы единственным возможным способом выражения. Вместе с тем, автор считает необходимым подчеркнуть, что часть участников протестов выступала против этого, исходя из своей политической позиции. Соответственно, критика такого консенсуса звучит «изнутри» и является частью «общедемократической революции», критикой со стороны более последовательных революционеров, а не со стороны части «контрреволюции». Автор не говорит ничего про свое отношение, принадлежность или непринадлежность к этой группе. Тезис о «межклассовом» характере протестов автор развивает далее:

«Большую часть постоянных участников регионального Майдана составляла интеллигенция: журналисты, преподаватели, гражданские активисты, представители партийной оппозиции. Были представлены студенты, мелкий бизнес и некоторое количество рабочих, ранее задействованных в социальных протестах».

В этом фрагменте тезис о широкой социальной базе протестов повторен в более заостренном виде. Перечислены те представители общества, которые в той или иной перспективе маркируются как прогрессивные; такая характеристика переносится на протест в целом и придает ему атрибут универсальности в координатах, заданных французской революцией. Мы не найдем в тексте слов «нация», «народ» или «третье сословие», но они «читаются» в таких перечислениях участников и в выражениях вроде «общедемократическая революция» или «восстание против диктатора».

Петровский не отрицает того, что организатором и спонсором «антимайдановского движения» вначале была тогдашняя партия власти, но утверждает, что на тот момент именно этот факт и помешал движению стать массовым:

«Пока держалась старая власть – естественно, антимайдановские движения координировались и финансировались партией регионов. И в том числе поэтому не было широкого вовлечения жителей региона в эти движения. Что бы ни говорили о Донбассе, здесь никогда не было фанатичной преданности Януковичу и его окружению. […] Несколько демонстрантов сорвали с находящегося неподалеку офиса регионалов их партийный флаг и сожгли его на крыльце администрации. 

[…] Люди почувствовали, что есть шанс построить общество без ярма крупного капитала, – и крайне негативно реагировали на любые попытки Ахметова, Ефремова и других представителей ФПГ внедрить своих людей в ядро протестного движения. К сожалению – из-за огромного финансового и административного потенциала этих структур – полностью избежать этого проникновения не удалось. Это признал, сразу после своего освобождения из плена, и Павел Губарев, заявив, что на начальном этапе деньги у Ахметова брали все. Но и сегодня, в процессе внутренних конфликтов между командирами ополчения нет худшего обвинения, чем назвать оппонента ахметовским ставленником».

Здесь словосочетание «антимайдановские движения» употреблено во множественном числе, что говорит нам про наличие нескольких субъектов или структур протеста. Эти структуры смогли привлечь жителей региона лишь тогда, когда перестали ассоциироваться со «старой властью», – возможно, это метафора из словаря французской революции, «Ancien Régime». Автор не утверждает, что появились новые движения, а говорит лишь о большей вовлеченности населения в старые. Основных действующих субъектов протестного движения автор описывает в другом месте:

«Идейными вдохновителями выступлений, которые переросли в Русскую весну, стали две силы: представители местных пророссийских движений (естественно, это не секрет, получившие неплохое финансирование от определенных сил в России) и активисты местных отделений КПУ. В Донецке, например, КПУ организовывала круглосуточные дежурства у памятника Ленину – с которых и началось низовое протестное движение в моем городе. В Славянске секретарь местной партячейки Хмелевой стоял у истоков создания ополчения – еще задолго до появления Стрелкова. Но постепенно представители компартии были отстранены от активного участия в политической жизни республик […] коммунистическую партию ДНР, которую он пытался создать осенью, не допустили к ноябрьским выборам в парламент республики».

Наиболее интересным в этом отрывке представляется использование безличных форм (здесь и еще в одном месте), указывающих на могущественных анонимных субъектов, некую силу, внешнюю по отношению к движениям. Подчеркнуто, что вовлечена была не вся КПУ как структура, а лишь местные активисты этой партии. «Определенные силы в России» – весьма расплывчатый эвфемизм, использованный для обозначения чего-то не особенно хорошего, что и называть не стоит, в отличие от негативно маркированного «либерального крыла Кремля». Под этим словосочетанием можно понимать что угодно, только не российскую левую. Скорее всего, речь идет о правых и ультраправых организациях. Социальный состав «вовлеченного» в активный протест населения Петровский описывает так:

«…встречал людей из разных социальных групп. Были и учителя, и бизнесмены, и представители рабочего класса. Последних, по ощущениям, большинство. Дело в специфике региона. Если киевский майдан пополнялся, в основном, за счет столичного «среднего класса» и жителей деиндустриализованной украинской провинции – то на митинги в Донецк и Луганск массово приезжали люди из промышленных городков и поселков. В том числе, естественно, и горняки […] [их] было множество и тогда, на первых митингах в Донецке, и сегодня – в любом из подразделений вооруженных сил Новороссии»

Осадчук не пытается представить рабочих как многочисленную или наиболее активную часть протестующих. В отличие от Петровского, Осадчук даже делает акцент на «низкой явке» этого элемента («некоторое количество»). С другой стороны, эта группа наделяется важной позитивной характеристикой. Тогда как большинство населения Крыма не приняло эту революцию как «свою» и так или иначе сыграло на стороне «контрреволюции», та часть рабочих, которая уже поднялась до осознания собственных классовых интересов («ранее задействованных в социальных протестах»), присоединилась к «общедемократической революции». Речь идет о зародыше «класса для себя», или о передовой, авангардной части пролетариата; и хотя в рамках этого теста я стараюсь воздержаться от изложения собственного мнения или отношения, здесь я считаю нужным кое-что заметить. Утверждать наличие самостоятельной рабочей политики в тех или иных протестах мы сможем лишь на основании результатов, иначе всегда есть риск записать в «прогрессивные» или «реакционные» силы ту или иную часть рабочих, которая плетется в хвосте той или иной фракции буржуазии, лишь на основе наших неотрефлексированных сантиментов.

Универсальными причинами Майдана, на взгляд Осадчука, были полицейское насилие, авторитарное государство, снижение социальных стандартов. «Милиция» названа «полицией» в тексте дважды, сознательно или уже на уровне «рефлекса» левого активиста, для которого эти понятия принципиально различны. Он чувствует потребность упомянуть момент, касающийся падения социальных стандартов как движущей силы протестной активности, что влечет за собой признание «социальной» составляющей в «революции» (или, наоборот, является следствием такого признания):

«Среди причин, спровоцировавших взрыв протестной активности в регионе, стоит выделить две группы: "общемайдановские" и локальные. Первые хорошо известны и универсальны для всех майданов: недовольство полицейским насилием, авторитарным государством и падением социальных стандартов. Вторая группа связана с реалиями жизни АРК при власти Партии регионов: присвоение чиновниками и бизнесом все больших площадей общественного и курортного пространства, "криминальная рента", попытки подавить всякую оппозиционную деятельность и так далее».

«Ранее невиданный в независимой Украине всплеск полицейского насилия против мирных протестующих оттеснил на второй план требование евроинтеграции…».

Реалии АРК связываются тут с господством одной политической силы – Партии регионов. Неясно, зачем было нужно выделять эту вторую группу причин, ведь описанные явления – не специфика Крыма, а отличать этот регион от других могут лишь их масштабы. Возможно, здесь автор обращается к разным категориям потенциальных читателей: 1) посыл, обращенный к крымчанам, состоит в том, что выступления против власти были в их интересах; 2) также имеет место обращение к тем, кто сейчас дегуманизирует сограждан с «проблемных» территорий и перекладывает на них вину за нынешнее положение вещей. Из такой интерпретации следует, как автор представляет себе потенциальную аудиторию «Спільного» (в котором должно было быть опубликовано интервью), и это в той или иной мере определяет его ответы на вопросы.

Революцией, считает Осадчук, Майдан стал не сразу, а лишь с определенного момента. Этим моментом автор называет конец евромайдана – акций, основным требованием которых было продолжение курса на евроинтеграцию Украины. Этот момент совпадает с началом первого этапа революции – «восстания против диктатора» – и с моментом, когда определенная часть левых уже не стояла в стороне от этого процесса:

«Группы симферопольских марксистов и анархистов стали активно участвовать в событиях с того момента, как Евромайдан стал собственно Майданом. Ранее невиданный в независимой Украине всплеск полицейского насилия против мирных протестующих оттеснил на второй план требование евроинтеграции, заменив его лозунгом восстания против диктатора. 1-е декабря стало началом общенародной демократической революции. Участие крымских левых в Майдане было разноплановым: мы выступали на митингах и собраниях, раздавали листовки, проводили семинары, посвященные необходимости придания движению более ярко выраженного антиолигархического характера. Уличные антифа охраняли Майдан от атак титушек, а позже обеспечивали безопасность участников движения за единую Украину».

В первом предложении автор, отвечая на вопрос об участии левых в протестах, называет две категории – марксистов и анархистов, перечисленные не по алфавиту. Отсюда можно сделать вывод, что в идентичности автора на первом месте стоит его марксизм, а на втором – анархизм или определенные его элементы. По крайней мере, автор считает нужным артикулировать наличие этих двух разных групп, не редуцируя их до общего означающего. С другой стороны, такую расшифровку означающего «левые» можно истолковать как общую политику именования (маркирования этих слов как позитивных, избегания негативно окрашенных слов), как политику введения слова в область дозволенного – в рамки дискурса Майдана. Соответственно, марксист или анархист ставятся в положение критика, внутреннего по отношению к движению, а сам протест не монополизируется правым консенсусом.

Во фрагменте присутствует тезис о наличии нескольких этапов протеста. Подлинный Майдан для автора – это конец Евромайдана. «Восстание против диктатора» – «общенародная демократическая революция». Восстание, или революция – не классовая, не партийная, а именно против определенной системы власти. «Антиолигархический характер» был с самого начала, левые (к которым автор себя причисляет через местоимение «мы») хотели добиться «более ярко выраженного».

Это также достаточно характерный момент – избегание слова «капитализм» как идеологического маркера, с одной стороны, и в то же время желание придать протесту бóльшую легитимность в глазах левого читателя. Но сегодня, наверное, нет такой политической силы, которая не использовала бы антиолигархическую риторику. Говоря об участии «уличных антифа» в событиях, автор при помощи утверждения о непрерывной преемственности между Майданом и движением за единую Украину обосновывает участие в обеспечении безопасности последнего. С другой стороны, здесь мы имеем акцентированную границу: Майдан и движение за единую Украину для автора хотя и связанные, но разные вещи, доказательство чему мы находим в другом фрагменте текста:

«Последней массовой акцией в рамках революции был большой митинг, организованный Меджлисом крымскотатарского народа под стенами парламента АРК 27-го февраля. […] На следующую ночь русский спецназ занял основные здания власти на полуострове. Началась оккупация. Последующие протестные акции в Крыму проходили уже в рамках движения за единую Украину».

Революционный процесс прерывается «оккупацией», и дальнейшую протестную активность в Крыму Осадчук отделяет от революции, по крайней мере на риторическом уровне. Из этого и еще из нескольких моментов видно, что для автора контрреволюция носит прежде всего внешний характер, о чем свидетельствует, в частности, применение к политическому руководству современной России исторической метафоры «жандарм Европы». Возможно, именно поэтому употреблена несколько странная формулировка «русский спецназ» вместо «российский». Интересно, что автор не говорит про вину России как таковой, но лишь про империалистическую политику высшего руководства – Кремля:

«…если бы не империалистическая политика Кремля, снова ставшего "жандармом Европы" – самым реакционным государством на континенте, никакой войны не было бы. […] "Гражданская война в Украине" – это низкопробный идеологический конструкт, на деле мы имеем классическую иностранную интервенцию».

С другой стороны, структура предложения здесь довольно странна, и можно допустить, что слово «Кремль» автор вставил вместо слова «Россия» в результате самоцензуры, или что на определенном базовом уровне эти слова выступают как синонимы. Сейчас выходит, что «Кремль» стал «жандармом Европы», то есть «самым реакционным государством на континенте». Но Кремль – не государство. В другом месте, когда автор говорит про будущие потрясения в России, он также считает необходимым добавить к этому имени прилагательное «имперская». Важная деталь – то, что автор, говоря о Кремле, употребляет слово «снова». При помощи этого слова выстраивается непрерывная преемственность между самодержавной империей и нынешним политическим руководством. Это не только отражает «историческое мышление» автора и левой среды в целом (в данном случае в рамках идеологемы «экспансионистского авторитаризма»), но также и может быть свидетельством успеха современной российской «политики памяти», которая стремиться синтезировать историческое наследие Российской империи и некоторых периодов существования СССР.

Последствия военных действий для Донбасса автор оценивает пессимистично, война как таковая для него выступает фактором регресса. Степень этого регресса, однако, зависит от исхода войны:

«… Донбасс как регион отброшен в своем развитии на много лет назад, и его восстановление точно не будет простым и быстрым. Все нюансы и вектор развития (или дальнейшего упадка) как Донбасса, так и вообще Украины будут зависеть от исхода войны, от грядущих потрясений в имперской России и, само собой, от продолжения революционного процесса в нашей стране».

В данном фрагменте можно усмотреть определенный инвариант интернационализма. Как мы видели в другом месте, Осадчук считает, что цель боевых действий – дать отпор интервенции и продолжить революционный процесс в Украине. Этот фрагмент можно понять как содержащий пожелание, чтобы в самой России произошло «превращение войны империалистической в гражданскую». Перечисленные через запятую условия развития или упадка региона можно истолковать как этапы – результат войны влияет на «потрясения» в России. Поэтому, на взгляд автора, участие в АТО есть акт помощи российским левым. Продолжение революционного процесса в Украине автор не ставит в зависимость от событий в России, а выделяет как более или менее самостоятельный фактор. Здесь налицо топос марксистского мировоззрения в его позитивистском варианте, а именно – идея линейного прогресса, «завязанного» на уровень развития производительных сил, и «отката назад», связанного с разрушением этой базы. Употреблено слово «восстановление», то есть то, что было ранее, автор не считает безнадежным, чем-то, что нужно «реконструировать» или «перестроить». В определенном контексте это также можно интерпретировать как признание своего участия в разрушении региона и готовность внести свой вклад в его восстановление.

Оставляя в стороне саму характеристику России (в пользу которой есть свои аргументы), можно обратить внимание на механизм обоснования участия в войне. Это обоснование достигается благодаря разному именованию другой стороны конфликта. Воевать на стороне Украины против России «левый» не может, но воевать на стороне «украинской революции» против «империалистического Кремля» – может или даже обязан. То же самое не меньше, если не больше, касается называния Украины «фашистским государством»: ведь «антиимпериалистическая война» заканчивается с изгнанием врага за границы, а «борьба с фашизмом» может закончиться лишь с уничтожением стороны конфликта – «безоговорочной капитуляцией».

С такой интерпретацией событий, которую мы видим у Осадчука, решение присоединиться к АТО не выглядит аномальным. Представленное в предыдущем процитированном фрагменте его текста завуалированное «меньшее зло» сравнивается с «очевидным злом»:

«Я считаю, что революцию нужно защищать: как от внутреннего врага, так и от внешнего. В последний год Путин показал свою натуру всему миру, а настолько очевидное зло надо останавливать любой ценой. Мне больно видеть, что происходит сейчас с моим Крымом, где до оккупации не было никаких национальных конфликтов, а сейчас трупы крымских татар, не поддержавших аннексию, находят в канавах чуть ли не каждую неделю, не говоря уж про формирование вертикали власти, не брезгующей откровенным террором против инакомыслящих. Моего друга анархиста Александра Кольченко ФСБ кинула в тюрьму по надуманному обвинению на 10 лет. Я не хочу, чтобы весь этот ужас захлестнул всю Украину».

Налицо топос «оборонца» – не пустить «ужас» на другие территории. Возможно, большинство участников боевых действий не из числа правых представляют сами себе свою роль именно так, что в будущем может стать основой для создания отечественной версии региональной идеологемы «стены, защищающей Европу». К этому «злу» Осадчук относит национальные конфликты, государственный террор (убийства), «вертикаль власти». Употреблено слово «аннексия», принадлежащее к тому же «семантическому гнезду», что и слова «интервенция» и «империализм». Пассаж про Крым и про судьбу друга – единственный открыто эмоциональный момент на протяжении всего интервью. Характерно, что сильнейший в рамках нашей риторической культуры эмоциональный аргумент автор приберег для вопроса о своем участии в АТО, а не использовал его для обоснования принципов, исходя из которых, это участие не выглядит аномальным.

Описание участников АТО у Осадчука мало отличается от описания участников протестов, что выстраивает преемственность между «общедемократической революцией» и военными действиями, которые ведут «люди общедемократических» взглядов из всех регионов и слоев общества:

«Среди участников АТО представлены все регионы Украины. В нашем, например, взводе есть тернопольцы, луганчане, харьковчане и три крымчанина. Тут есть железнодорожники, таксисты, механики, журналисты, учителя, безработные и даже депутаты местных советов. Если говорить об АТО в целом, то как ультраправые, так и левые пребывают в меньшинстве. Большинство составляют люди общедемократических или умеренно-патриотических взглядов».

Аналогичное находим у Петровского, в том числе и в цитированных выше фрагментах, только, наряду с утверждением преемственности между протестами и «ополчением», он акцентирует местное происхождение подавляющего большинства участников боевых действий со стороны непризнанных республик, среди которых есть люди с разными политическими взглядами; вместе с тем, он не отрицает, что заметная часть бойцов-добровольцев имеет гражданство России.

Осадчук спорит с тем, что в «карательных» батальонах воюют фашисты из Галичины, а Петровский – с тем, что на стороне непризнанных республик воюют преимущественно (ультраправые) добровольцы из России, контрактники из запаса или даже регулярная армия и спецслужбы РФ. Оба также подчеркивают участие трудящихся. В том же абзаце Осадчук поясняет разницу между численностью ультраправых и левых, задействованных в АТО, оправдывая низкий уровень участия левых:

«С другой стороны, правых здесь в десятки раз больше левых. Последних, по моим данным, едва ли наберется 50 человек. Это связано в том числе и с различиями в политической культуре. Фашисты видят в бесконечной войне цель жизни, а для многих левых война неприемлема в принципе, даже если эта она носит справедливый характер».

Интересно, что автор испытывает потребность оправдать левых, которые не принимают участия в «справедливой войне» на стороне более прогрессивного, на его взгляд, проекта. Он оставляет пространство для критики с помощью оборота «в том числе и с», что подает внимательному читателю сигнал о том, что существуют и другие причины такой ситуации. Таким образом, автор оправдывает соответствующую среду перед обществом (или перед другим сообществом), осуждающим такое неучастие, но оставляет за собой право на критику этой среды. Несогласованности в последнем предложении говорят нам о том, что, если текст и правился, это делалось в последний момент, наспех, чего не скажешь про текст Петровского.

Тезис о «справедливой войне» Осадчук развивает далее, когда вычерчивает по критерию отношения к войне и непризнанным республикам умозрительную шкалу «украинских левых», где крайними точками служат позиции «Автономного союза трудящихся» и партии «Боротьба»:

«Об "украинских левых" как о сколько-нибудь целостном феномене после Майдана говорить не приходится. Мне в целом импонируют взгляды АСТ на войну и ДНР/ЛНР. "Боротьба" стала откровенно контрреволюционной организацией, а многие "левые интеллектуалы" и ЛО занимают условно срединную позицию, будучи не способны выйти из плена абстрактного и бессильного пацифизма. В целом Майдан и последующие события показали почти полную политическую импотентность украинских "новых левых", что, конечно, печально».

В противовес концепции «справедливой войны» или войны в защиту революции, Петровский употребляет формулировки «отечественная» и «народная» война, которые риторически апеллируют к традиции войн 1812 года и 1941–45 гг., а не к французской традиции концаXVIIIвека и 1871 года, как у Осадчука. Речевая призма, через которую авторы осознают конфликт, не менее важна, чем именование и дегуманизация противника. У Осадчука наряду со словом «оккупанты» (которые являются контрреволюционерами) употребляется слово «сепаратисты»; таким образом, наличие местного элемента в этом процессе и какая-то хотя бы минимальная его субъектность признаются:

«Многие местные жители, ранее поддержавшие сепаратистов, успели поменять свое мнение в ходе войны, глядя на очевидную неспособность руководства "народных республик" обеспечить нормальную жизнь на подконтрольных территориях. При этом я не могу сказать, что местные однозначно симпатизируют украинскому государству».

Лексикон Петровского для обозначения врага намного шире, и, кроме общего слова «оккупанты», мы имеем целый набор других: нацики, каратели, банды, неонацисты, националисты, наци-скинхеды, коричневый гной.

Важным критерием утраты легитимности властями непризнанных республик для Осадчука является неспособность их руководства эффективно хозяйствовать на подконтрольных территориях. На самом деле здесь автор, не сознавая этого, воспроизводит одно из самых давних оправданий для территориальных захватов, включенное даже в теории суверенитета времен абсолютизма. Ныне эта идея выразилась в концепции «failedstate», которая появилась в США в начале 90-х гг., а в последнее время ее массово тиражирует значительная часть российских СМИ. Весьма схожая идеологема, например, была использована в 1939 году для оправдания аннексии части земель второй Речи Посполитой.

Такое бессознательное повторение штампов тех российских СМИ, которые безответственно разжигают шовинистические настроения, становится все более частым явлением в украинском инфопространстве, а глум по поводу особенно диких конструктов расширяет границы принятого в обществе. Это тема для отдельного текста.

В тезисе об отсутствии симпатий к «украинскому государству» (не «Украине») может присутствовать намек на то, что такое отношение обусловлено характером этого государства. Другое государство или общественный проект имели бы больше шансов получить симпатии населения и объединить страну вокруг себя. Этот тезис идет сразу после предложения, в котором взято в кавычки словосочетание «народные республики», и сомнение в «народности» этих образований автор как бы распространяет и на тот проект, что сегодня реализуется в украинском тылу. Автор довольно часто отделяет фронт от политического и военного руководства государства и противопоставляет их:

«Оперативное руководство батальонами осуществляют советы полевых командиров непосредственно на позициях. После Иловайского котла украинские военные научились скептично относиться к указам генералов и штабистов. Политпартии пытаются сделать батальоны лояльными себе через комбатов-нардепов, однако на местах уровень доверия к чиновникам и политикам находится на нуле, причем у абсолютного большинства бойцов. Среди всех лиц, причастных к командованию, можно выделить две условные фракции: "ястребов", настаивающих на продолжении войны до освобождения Донецка и Луганска, и сторонников стабилизации границы по линии нынешнего перемирия, по крайней мере на ближайший период».

Эстетизация «военного», хотя и не в таких масштабах, как у Петровского, заметна в первом суждении. Автор стремится подчеркнуть определенный уровень независимости вооруженных формирований от политических партий и от государства в целом. При помощи первого автор заочно полемизирует с тезисом о том, что эти вооруженные формирования могут стать орудием в политической борьбе – костяком военного переворота. При помощи первого и второго автор снова переносит на военные формирования атрибуты Майдана. Далее он говорит о двух «фракциях» – в описательной форме, стараясь уклониться от артикуляции своего отношения. Можно предположить, что автор не может ответить для себя на вопрос, кто прав. Первой группе он дает название, которое расшифровывает и ставит в кавычки, употребляя слово «освобождение», а для другой группы использует слово «стабилизация» и добавляет оправдывающий пассаж – «по крайней мере на ближайший период». Реконструируя его рассуждение, можно предположить, что затягивание или углубление конфликта (или этапа революции) автор считает вредным, но не может понять, какой из предложенных сценариев ведет к такому затягиванию, а какой помогает его избежать.

Про две партии говорит также и Петровский, и «голуби» у него – это партия контрреволюции:

«Внутреннюю борьбу в Новороссии определяет противостояние двух концепций. Первая – создание Большой Новороссии как широкомасштабного исторического и социального проекта для бывшего Юго-Востока Украины и неотъемлемой части Русского мира. Именно этот проект – имеющий ярко выраженную социальную, антиолигархическую составляющую – являлся доминирующим на первых этапах борьбы. Именно за Новороссию (а не самостийную ДНР) ехали воевать первые добровольцы Славянска. Именно Новороссию – народную, социалистическую сегодня продолжает отстаивать Алексей Мозговой, один из самых популярных полевых командиров… Но идеи Новороссии входят в конфликт со второй концепцией, которую в последние месяцы насильственно продвигает «либеральное крыло» Кремля, которое ассоциируется с Владиславом Сурковым. 

Первая составляющая этой концепции – отказ от национализации и прочего опасного для кремлевских элит «коммунизма». Вторая – отказ от расширения Новороссии и даже от возвращения оккупированных территорий ДНР и ЛНР. Консервация двух марионеточных «маленьких Приднестровий» в искусственных «минских границах». Третий пункт (логично вытекающий из двух первых) – отказ от попыток построить народовластие и самодостаточную экономическую систему».

«…Какая может быть экономическая состоятельность, когда огромные Донецко-Макеевская, Луганская, Горловско-Енакиевская, Мариупольская агломерации разрезаны по живому линией фронта (тем более, если она станет официальной линией границы)? Когда большинство электростанций, магистральный газопровод, единственный порт, крупнейшие металлургические и машиностроительные предприятия находятся на оккупированных территориях? Это невозможно».

Отказ от дальнейших боевых действий и достижение мира для Петровского означает отказ от народовластия, экономической самодостаточности и самостоятельности, от «коммунизма», который угрожает кремлевским элитам. «Большая Новороссия» – «исторический и социальный проект», имманентный атрибут которого – «антиолигархическая, социальная составляющая» (не «антикапиталистическая, социалистическая»). Она является частью универсального, не отмеченного кавычками, Русского мира, а вовсе не партикулярной «самостийной» (как Украина) ДНР. Этот проект тяготеет к экономической самодостаточности, его нельзя «резать по живому» – две метафоры, которые традиционно используют, говоря про Советский Союз. За эту универсальность «ехали» (кто и откуда?) воевать в Славянск. Также в тексте трижды встречается словосочетание «Русская весна» с позитивными коннотациями и без кавычек (кроме первого раза). В другом месте Петровский пишет про общность «советских людей» и «интернационализм» имперской идентичности:

«В ментальном плане Донбасс был, в большей степени, не российским, а советским. Это регион, в котором – в силу исторических особенностей его освоения – реально удалось создать ту самую интернациональную общность советских людей. Русский язык, ассоциация себя с общерусским культурным пространством здесь – не признак русской этничности».

«Я не хочу, ни в коей мере, быть адвокатом русского национализма – но явное мировоззренческое различие между им и национализмом украинским я вижу. «Бандеровские» идеи это национализм этнический, национализм «земли и крови». В урбанизированном интернациональном регионе подобные «хуторянские» концепции выглядят дикостью – под каким соусом их ни подавай. Русский национализм, в том виде, в котором он продвигается в Новороссии – это концепция имперская, подразумевающая расширение русского мира как надэтнической, объединяющей структуры».

Таким образом, можно предположить, что Петровский рассматривает «Большую Новороссию» как зародыш будущего обновления «надэтнического единства», как универсалистский, а не очередной партикулярно-самостийный проект. С другой стороны, пока нет «экономической самодостаточности» и есть зависимость от многих видов ресурсов, эти идеи не стоит озвучивать прямо, а нападать можно лишь на «либеральную» часть Кремля. Вообще критика российского политического руководства в тексте присутствует, просто она весьма осторожная, завуалированная. С такой точки зрения, участие в военных действиях добровольцев из России с красными звездами или с триколорами не выглядит тем, от чего нужно открещиваться.

В предыдущем фрагменте можно увидеть выражение, которое может быть охарактеризовано как социальный расизм, когда более высокая урбанистическая культура противопоставляется более низкой аграрной. То же самое Петровский позволяет себе, когда сравнивает протесты в Киеве и Донецке по социальному и региональному происхождению участников, но там это не так очевидно. Но вернемся к вопросу о войне. Выше уже было отмечено, что борьба с фашизмом не заканчивается урегулированием границы, и этим тезисом Петровский заканчивает свой текст:

«Да, я, как и все мои товарищи, оставшиеся на этой земле, выступаю категорически против продолжения «перемирных» спекуляций. Нам не нужно «худого мира» – слишком уж он прохудился. Я не верю в перемирие, во время которого гибнут сотни гражданских. Не верю в перемирие, во время которого предприятия Новороссии продолжают перечислять налоги в украинский бюджет (в том числе и «военный сбор»), а Украина при этом оставляет местных стариков без средств к существованию… Я верю только в МИР после полного освобождения Донбасса от оккупантов и всей Украины – от затопившего ее коричневого гноя».

О военных действиях и военных преступлениях Осадчук говорит коротко (самый короткий ответ в интервью) и довольно откровенно. Признается, в частности, что мирное население страдает от боевых действий, в том числе и со стороны украинской армии:

«Это делают как сами оккупанты, так и временами украинские войска. Последние главным образом в порядке ответных действий, хотя и не всегда. Военные преступления совершаются обеими сторонами, как и на любой войне».

Обстрел населенных пунктов назван «военным преступлением», есть много фактов таких преступлений и/или имеют место иные типы преступлений, поскольку это слово употреблено во множественном числе. Из ответа не очень понятно, идет ли речь о том, что «оккупанты» обстреливают подконтрольные им территории, или о том, что они обстреливают мирные объекты вообще. В вопросах интервьюера говорилось именно о территориях, а не о населенных пунктах или гражданских объектах. Большинство таких обстрелов со стороны украинской армии производятся в ответ на огонь из населенного пункта или гражданского объекта – так называемая «ответка». Преступления, в том числе и украинской армии, признаются и квалифицируются как преступления и объяснены тем, что без этого ни одной войны не бывает.

Ответ на этот вопрос у Петровского намного более развернут и противоречив. Вначале он «сочно» описывает мирные жертвы обстрелов. Затем сводит все обвинения в адрес своей стороны до наиболее абсурдного (хотя и пишет, что не хочет это обсуждать, но только это и обсуждает) – «ополченцы обстреливают сами себя». В следующем предложении он признает, что обстрелы населенных пунктов, занятых противником, – обычная практика обеих сторон, но подает это признание как опровержение выдумок «украинской пропаганды»:

«Горячечный бред украинской пропаганды о «террористах, которые обстреливают сами себя», обсуждать не хочется. Надеюсь, меня сейчас читают люди, не потерявшие здравый смысл. Населенные пункты, которые контролирует ополчение, обстреливают украинские силовики. А по тем, что подконтрольны украинцам, бьют ополченцы (и там, увы, тоже есть жертвы среди гражданских – хотя их количество несоизмеримо с погибшими от украинских снарядов). Утверждения о неких «провокациях для дискредитации» нелепы с военной точки зрения. Даже если предположить, что ополченцы – действительно маньяки-террористы (и забыть о том, что под обстрелами живут, в том числе, их дети, жены и матери), остается непонятным – кто будет тратить драгоценные снаряды на стрельбу по своим городам в тот момент, когда тебя осаждает противник».

Наконец, даже обвинения, сведенные к наиболее абсурдному варианту, автор не опровергает по сути: ни один из доводов не исключает самой возможности такой практики, но лишь показывает точку зрения автора насчет ее правдоподобности. Но наиболее интересно то, о чем автор молчит. А молчит он об использовании мирного населения в качестве живого щита (провоцирования «ответок»), что является намного более распространенным обвинением, которое мы находим, в частности, в тексте Осадчука. В следующих двух абзацах ответа на этот вопрос автор пишет о неточности артиллерии и об ответственности использующей ее украинской армии, забывая, однако, что в первом абзаце признал такую практику обоюдной. Такие противоречия можно объяснить конфликтом идентичностей или внутренним конфликтом между исследователем и должностным лицом, «бойцом информационного фронта». Утверждения обоих авторов про большую или меньшую (или равную, если бы кто-то высказал этот тезис) часть жертв или преступных актов представляются безосновательными, поскольку ни у одного из них нет доступа даже к тем фрагментарным данным, которыми владеют штабы. Однако, вероятно, именно таково настроение большинства комбатантов в зоне конфликта: «враг виновен в большей степени».

В противоположность ситуации с употреблением заглавной буквы у Осадчука, у Петровского слова «майдан», «евромайдан», «антимайдан» написаны со строчной буквы, взяты в кавычки или заменены на словосочетания типа «антимайдановские движения». В словосочетании «Юго-Восток Украины», которое встречается несколько раз, все слова начинаются с заглавной буквы, что подчеркивает самобытность региона, его самодостаточность, независимость и некоторое единство:

«Начинался так же, как и по всему бывшему Юго-Востоку Украины – с неприятия евромайдана – на котором ежедневно реяли флаги националистов и неонацистов, звучали кричалки про «нескачущих москалей» и «героев нации»».

Если бы автор хотел выразить в своем утверждении мысль о независимости этих двух составных частей, он мог бы употребить конструкцию «Юг и Восток»; таким образом, три заглавных буквы в этом словосочетании возвращают нас, с учетом контекста, к проекту Новороссии, с соответствующей ментально-географической конструкцией.

Перед этим словосочетанием мы имеем слово «бывший», что подчеркивает, с одной стороны, исконную самобытность указанных территорий, а с другой – то, что настал конец то ли их принадлежности к Украине, то ли украинскому государству. Можно заметить, что в этом предложении слово «евромайдан», как и слово «майдан» на протяжении всего интервью, употреблено со строчной буквы. В перечислении конкретных инициатив Киева, которые привели к войне, мы находим идеологически значимые маркеры:

«Что стало толчком к силовому противостоянию на востоке? Захват власти в Киеве, «ленинопады», идиотское постановление об отмене закона о региональных языках, назначение на Востоке губернаторов-олигархов…».

Текст Петровского говорит с читателем языком эмоций, а не рацио, аргументы тонут в болоте патетики и красноречия. Ответ едва ли не на каждый вопрос он сопровождает пассажем, апеллирующим к чувствам потенциального читателя, – текст прямо-таки изобилует такими мелкими фрагментами. Например, в одном пассаже автор называет Павла Губарева просто по имени при упоминании об аресте последнего вместе с другими активистами:

«…когда мы впервые услышали о «Русской весне», Народном ополчении Донбасса и Павле Губареве. В середине марта, после ареста Павла и многих других активистов…».

Невольно возникает симпатия к человеку, которого назвали просто по имени и который пострадал от репрессий государственного аппарата, изображенных как массовые. То же относится к следующему пассажу, расположенному под тем же вопросом интервью – просьбой к автору рассказать о себе и своей деятельности:

«Нам не приходилось стрелять в противника. Но от опасностей войны такой статус не защищает. Из дюжины людей, которые входили в первый состав моего отдела, трое прошли через украинский плен. Были освобождены в сентябре, по обмену. Вернулись переломанные, после нескольких недель пыток и издевательств. Среди них – Юрий Юрченко, театральный режиссер и драматург, гражданин Франции, который в мае приехал добровольцем в Славянск… А еще двоих – дагестанца Вагида Эфендиева и Афанасия Коссе (гражданина Греции, родившегося в Донбассе) уже нет в живых. Оба погибли в донецком аэропорту. В ноябре, с разницей в несколько дней».

Можно видеть, как далеко приходится заходить автору, чтобы рассказать то, что он хочет, а не отвечать исключительно на вопрос интервьюера. Цель этого пассажа – вызвать симпатию к мирным (и это подчеркнуто) людям культуры, которые «прошли через» плен; двое из них были впоследствии убиты. Для левой аудитории, чувствительной к романтике соцреализма, у автора есть фрагмент про социальный состав повстанцев:

«Вы знаете, шахтер, который работает в забое, не может скрыть свою профессию – у него вокруг глаз ободок из угольной пыли. Людей с такими глазами было множество и тогда, на первых митингах в Донецке, и сегодня – в любом из подразделений вооруженных сил Новороссии».

В тексте ни одна другая группа так не акцентирована и не описана с такой нежностью и теплотой. Свои, близкие, рабочие люди, которые словно пришли к нам из песен Расторгуева. Правда, в других местах автор неохотно пишет про другой – социально и идеологически – контингент, но симпатии читателя с левыми сантиментами этот фрагмент привлекает. В целом автор говорит о межклассовом, народном или даже национальном характере как протестов, так и военных действий:

«Просто люди самых разных гражданских профессий, большинство из которых приехали сюда без боевого опыта за плечами. Но большинство подразделений составлено, в основном, из местных жителей […] Но какой-то общей закономерности в социальном составе нет. Разные люди приходят в ополчение […]».

В первых абзацах использован классический литературный прием, цель которого – добиться, чтобы читатель ассоциировал себя с автором или героем повествования. Петровский дважды акцентирует внимание на том, как он сомневался в нарождающемся движении. В следующем абзаце он пишет об «Одесской трагедии» как о том событии, после которого сомнений уже не было:

«Не могу сказать, что наше участие было очень уж активным, – прямо скажем, тогда мы сильно недооценили масштаб разворачивающихся событий – и участвовали в них постольку-поскольку. Несколько раз дежурили ночью у памятника. Вышли под красными флагами […] Не было уверенности в том, что движение идет по правильному пути и не будет окончательно разгромлено в ближайшее время».

«Вернулся в общественную жизнь я на следующий день после Одесской трагедии. Тогда у меня – как и у многих жителей Юго-Востока – отпали «интеллигентские сомнения»…».

Автор берет читателя, который сомневается, проецирует это сомнение в текст о себе в прошлом, а затем рассеивает это сомнение с помощью формальных приемов. О важности этого события в символическом поле свидетельствует превращение его в имя собственное с помощью заглавной буквы, а также частота упоминаний в тексте – их насчитывается четыре.

Своих бывших однопартийцев Петровский обвиняет в том, что они слишком мало сделали для проекта Новороссии, обвиняет партийное руководство в «грантоедстве» и пытается «приватизировать» смерть одного из активистов. Также есть нечто, что можно квалифицировать как реплику в духе антизападного изоляционизма: о большей виновности тех людей, которые находятся в эмиграции в Берлине, чем тех, кто в Москве или в Крыму:

«Вот только моральной поддержкой все, в основном, и ограничивается. Не для всех. Андрей Бражевский, участник объединения, погиб возле дома профсоюзов в Одессе. Другие «боротьбисты» позже были арестованы в этом же городе. Ну а лидеры движения, при этом, сидят в эмиграции – кто в Крыму, кто в Москве, а кто и в Берлине. Получают какие-то гранты, проводят какие-то митинги, делают заявления. В поддержку восставшего Фергюссона, например… Вот только в Новороссии давно их, почему-то, давно не видно».

Трагические события в Одессе занимают весьма важное место в повествовании про Новороссию. Консолидация коллектива вокруг жертв – хрестоматийное явление для национальных мифологий, от Жанны д’Арк до Кенигсплац. Мобилизационный потенциал национальных трагедий трудно переоценить, и если виктимизация и глорификация «Небесной сотни» важна для одного проекта, то «Одесская трагедия» – для другого:

«Все изменилось после одесского Куликова поля. Пацаны, которые еще вчера безразлично пили пиво где-нибудь во дворе, в 100 метрах от ОГА, на следующий день уже обсуждали, где добыть оружие. Трагедия Одессы, а особенно – совершенно дикая реакция на нее проукраинской публики (все эти «шашлыки из колорадов») показала, что теперь это уже не чужая война. Это общая война за выживание. Так в очередной раз украинская «патриотическая» публика сделала для развития сепаратизма в разы больше чем Стрелков, Путин и все пророссийские активисты Юго-Востока вместе взятые… Ну, а потом было 9 мая в Мариуполе, расстрел гражданских во время референдума в Красноармейске, первые артобстрелы Славянска, авиаудар по Луганской ОГА… Даже тогда еще никто не мог представить всей глубины ада, который украинские «освободители» вскоре устроят осажденным городам Донбасса».

Употребляется словосочетание «проукраинская публика», хотя речь идет о шовинизме, а не о симпатиях к национальному проекту. Таким образом, шовинизм показан органической частью украинской идентичности. С другой стороны, плодотворным представляется исследование влияния социальных сетей на конструирование образа врага, а также опасности, которую несет разжигание шовинистических настроений со стороны не только обычных пользователей, но и совершенно сознательных сторонников определенных социальных проектов. Взятое в кавычки слово «патриотическая» показывает, что сам автор либо употребляет его как эвфемизм для обозначения ультраправых, либо считает, что существует некий подлинный и приемлемый для левого патриотизм, критериям которого украинская публика не удовлетворяет.

В следующем фрагменте автор говорит про непонимание того, что нарушение территориальной целостности государства вызывает определенную реакцию репрессивного аппарата этого государства:

«Повторюсь – никто, голосуя на референдуме, не ждал войны с десятками тысяч жертв и полного разрушения всего привычного уклада жизни. Но это не значит, что те, кто остался здесь, хотели бы вернуться в состав Украины. Той Украины, армия которой на протяжении долгих месяцев занимается физическим истреблением этих людей. Да, люди хотят, чтобы война закончилась. Закончилась победой».

Это говорит нам о том, насколько важную роль сыграла относительно безболезненная аннексия Крыма, насколько на крымский сценарий рассчитывали активные участники сепаратистского движения. Подтверждение этому содержится в другом фрагменте:

«События в Крыму и многозначительные заявления Путина о том, что «русские своих не бросают» помогли окончательно оформить этот протест как пророссийский. […]ожидания большинства были наивными. Очень многие верили в то, что у нас теперь будет «как в Крыму» – и Донбасс быстро и бескровно войдет в состав России».

Приведено уже немало фрагментов, апеллирующих к эмоциям читателя, их должно быть достаточно, чтобы подкрепить вывод об эмоциональной перегруженности текста Петровского. В предпоследнем фрагменте и в некоторых других можно увидеть отношение автора к военным действиям, а именно – отстаивание войны до победного конца, до «освобождения» от «оккупантов» – по крайней меретерриторий ДНР и ЛНР. Что касается военной демократии, то Петровский воспринимает «ополчение» как временную структуру, которой присущи скорее негативные явления и на базе которой следует создать регулярную армию:

«Было немало печальных эпизодов, когда под вывеской ополчения прятался обыкновенный криминал – с рэкетом, крышеванием и прочими приветами из 90-х. Это реальность непривлекательная, но неизбежная в условиях гражданской войны. По мере формирования на базе ополчения регулярной армии, эти негативные явления постепенно вычищаются».

В некоторых пунктах авторы говорят почти одно и то же, только каждый – про движение, к которому присоединился, и про своих противников. И, несмотря на то, что разница есть, и она важна, эта схожесть требует пояснения. В частности, оба считают, что господство в их движениях националистической символики, риторики и повестки обусловлено «исторически», является определенной аномалией, и вина за это в значительной мере лежит на левых организациях.

«Эстетика и риторика демократической революции в Украине, которые действительно можно назвать национально-патриотическими, были заданы исторически. Трагические эпизоды советского опыта в Украине воспринимаются особенно болезненно, а так называемая КПУ всегда была верной шавкой олигархического режима Януковича. При этом националистические силы активно действовали во всех сферах жизни украинского общества с 1991 года. Поэтому когда восстание столкнулось с необходимостью политической артикуляции своих требований, которые сами по себе имели мало общего с каким-либо национализмом, оно не нашло для себя другого языка, кроме национал-патриотического, услужливо предложенного многочисленными правыми» (Осадчук).

«Вернусь к теме национализма – триколоров, «русскомирства», православия и остальных немилых сердцу левака явлений, с которыми прочно ассоциируется Новороссия. Да, все это есть. И левые могут винить только себя в том, что они не смогли направить это движение в более привлекательное для себя русло. Мы занимались теоретическими спорами, внутритусовочными разборками. Но начало переломных исторических событий у нас на родине стало для нас полной неожиданностью. А вот местные пророссийские активисты (которых мы считали забавными маргиналами) оказались к этому готовы. Они смогли возглавить этот протест и дать ему желаемый окрас. Да, не без значительной финансовой и организационной помощи Малофеева, Дугина и других людей, хорошо известных тем, кто следит за ситуацией. Но смогли…» (Петровский).

«Что остается в этой ситуации делать левым, которые ассоциируют себя с этим регионом? Не лезть на рожон, накладывая анафему на всех, кто выступает под «неправильным» флагом. А воспринимать революцию такой, какой нам ее дала историческая реальность» (Петровский).

«О КПУ я уже ответил выше. Участвовали активно, но не смогли сохранить свое влияние. Но так называемые украинские несистемные левые, к которым относил себя и я, увы, показали себя еще хуже. Они, за редкими исключениями, продемонстрировали, что являются не более чем левыми либералами. По отношению к происходящему на Донбассе «евролевые» заняли, в лучшем случае, отстраненно-критическую позицию. А в худшем – сами пошли в карательные батальоны под нацистскими флагами» (Петровский).

Осадчук употребляет специфически маркированное определение «шавка» – его традиционно используют ультраправые для обозначения левых. Этот термин он пытается зарезервировать для КПУ, для тех, кто поддержал Януковича и выполняет заказы олигархов; таким образом автор «переводит» для «левеющей» публики классическое «комнатные собачки буржуазии» – если это сделано сознательно. Если же это делается несознательно, то свидетельствует о копировании элементов гибридного нарратива «Автономного сопротивления» (укр. «Автономний опір»), членом которого автор является в настоящее время.

Попробуем «синтезировать» схему Осадчука. Майдан – это восстание против диктатора (диктатуры) и одновременно одно из звеньев в процессе демократической революции в Украине. Этот процесс столкнулся с внутренней и внешней контрреволюцией с безусловным приматом внешней (интервенция, оккупация). Кроме того, большая часть населения Крыма (которая годами находилась в информационном поле российских СМИ) не смогла воспринять национально-патриотическую эстетику и риторику Майдана (заданную исторически), которая была слепо скопирована со столичного Майдана без учета местной специфики. Эти факторы не позволили большинству людей воспринять события как свою революцию и обусловили их симпатии к контрреволюционным силам.

АТО – еще одно звено в процессе демократической революции – защита от кремлевского империализма и контрреволюционной интервенции, поддержанной по тем или иным причинам частью населения. Если конец Майдана – не конец революции, то можно предположить, что конец АТО тоже не будет таковым. Этого в тексте нет, но это логичное продолжение предлагаемой автором логики и набора интерпретаций: защитить демократическую революцию от интервенции, которая прервала и сдерживает революционные преобразования, вернуться и возобновить процесс.

В рамках предлагаемой логики и системы интерпретаций читателя подталкивают к выводу: оппозиционные «на тот момент» партии сделали свое дело и после завершения военных действий, могут встать на пути «продолжения революционного процесса». Более того, на основании некоторых моментов можно предположить, что завершение военных действий победой над «оккупантами» и продолжение революционного процесса в Украине пойдут на пользу прогрессивным силам в самой России, поможет ей избавиться от «политики Кремля» и определения «имперская». Правда, в рамках разных нарративов под этим можно понимать очень разные вещи, от простой смены политики (возможно, даже только внешней) до кардинального переформатирования политической карты Российской Федерации.

На взгляд Петровского, в Киеве произошел ультраправый государственный переворот, а население «бывшего Юго-Востока Украины» столкнулось с угрозой для себя, и это спровоцировало начало национально-освободительной революции. Революция началась с координировавшихся и финансировавшихся партией власти структур, которые затем смогли привлечь значительную часть местного населения в свои ряды благодаря тому, что перестали ассоциироваться со «старой властью». Значительно было участие актива КПУ и «пророссийских организаций».

Взятие под контроль территорий «Большой Новороссии» – необходимая предпосылка реализации «социального» проекта, поэтому военные действия желательны и оправданы, в отличие от «мирных» спекуляций, которые ставят целью превращение этого проекта в марионеточное государство. Участие в этих военных действиях добровольцев, советофилов или «имперцев» из России не является дурным или аномальным явлением, ведь это также и их проект.

Для того, чтобы оправдать определенные практики, необходимо сконструировать такого «другого», на фоне которого выглядишь менее страшно и для борьбы с которым можно оправдать очень многое. Петровский постоянно сравнивает движение, к которому принадлежит, с Майданом, но отталкивается от Майдана – того Майдана, образ которого был сконструирован для тотальной дегуманизации протестов против политики Януковича. Осадчук говорит о (большем) зле, которым является Путин, и о несчастьях, пришедших на крымскую землю. Но Осадчук ссылается на «зло» лишь один раз, когда оправдывает собственное участие в военных формированиях, тогда как Петровский выстраивает вокруг образа врага основную линию изложения.

По тем идеологическим маркерам и типу рассуждений, которые мы находим у Осадчука, его вполне можно назвать марксистом с элементами антиавторитаризма, характерными для «новых левых». Присутствует незначительный сантимент по отношению к украинскому национализму – его «демократической» и «антиимпериалистической» составляющей, присутствует риторика украинских «социал-националов» или «левеющих». В аргументации Осадчука преобладает апелляция к рацио (речь идет не о сути аргументов, а о стратегии), в аргументации Петровского преобладает апелляция к эмоциям и значимым идеологическим маркерам.

Петровский представляет нам картину разложившегося «советского патриотизма» – формы государственного национализма, которая пытается соединить классовое с национальным и оправдать реальную политику государства. Этот гибридный нарратив рождается во 2-й половине 30-х гг. в СССР, когда происходит постепенная аппроприация национальных мифологий и выстраивание «социальных» этноцентрических нарративов в РСФСР и в республиках. Стоит отметить, что с тех пор этот нарратив кардинально изменился. Петровский принадлежит к нациетворческой элите, которая на основе региональной идентичности стремится создать или «перезапустить заново» «прогрессивную» нацию (нацию-пролетария) и «государство». Свою историческую миссию как левого он видит в привнесении в эту идентичность классового звучания: единственное различие между имперским и социалистическим универсализмом в Донбассе для него и состоит в этом классовом сознании.

Система аргументации сторон в пользу активного участия в военном конфликте весьма похожа, но опирается на диаметрально противоположные интерпретации действительности. Осадчук говорит фактически о буржуазной (национально-демократической) революции, так же как и Петровский (о национально-освободительной). Оба призывают воевать за эту революцию, выступая за временное классовое перемирие в рамках своего проекта.

Чья интерпретация действительности более инструментальна, с учетом тех целей, которые ставят перед собой разные группы украинских левых, – пусть решает для себя читатель на основе приведенного материала или обратившись к первоисточникам: данный текст не ставил своей целью это определить. Выдвину предположение, что интерпретации во многом являются результатом, а не исходной причиной политической ориентации наших авторов. Если выбор стороны конфликта был задан заранее, возможно, под влиянием в том числе и неотрефлексированных (националистических) мотивов, то возникает потребность рационализировать собственные практики в рамках значимой мировоззренческой системы – той или иной инварианты марксизма. Вместе с тем, некоторые аргументы сторон могут быть вполне рациональными и заслуживающими разбора. Но способ выработки этих аргументов, их функция, риторическая культура и метанарратив информационной войны делают дискуссию с целью приближения к реальности (и, соответственно, выбора рациональной тактики) почти невозможной.

Приложение к русской версии: интервью с Максимом Осадчуком (январь 2015 г.)

«Спільне»: Расскажи немного о себе. Чем ты занимался в последний год, какое отношение имеешь к событиям?

Максим Осадчук: Я родился и 22 года прожил в Крыму. На протяжении последнего года преподавал политологию и историю Украины в Таврическом университете (Симферополь), параллельно работал журналистом-фрилансером и занимался социальным активизмом по мере возможности. В силу специфики своих профессий и гражданской позиции я с самого начала украинской революции принимал в региональных событиях достаточно активное участие. 

Приложение к русской версии: интервью с Всеволодом Петровским (декабрь 2014 г.)