Пьер Бурдье: «Молодость» — всего лишь слово

Публикуем интервью Анн-Мари Метайе с Пьером Бурдье о возрасте как социальном конструкторе и системе образовании в контексте выстраивания доминирования «взрослых».

Как социологу правильно подходить к проблеме молодежи?

Профессиональный рефлекс социолога сразу должен подсказывать, что любое возрастное деление условно. Именно в этом заключается парадокс Парето: мы не знаем, в каком возрасте начинается старость, как и не знаем, где именно начинается богатство. На самом деле в любом обществе рубеж между молодостью и старостью становится предметом борьбы. К примеру, несколько лет назад я прочитал одну статью об отношениях молодежи и знати во Флоренции XVI века. В ней говорилось, что старшее поколение навязывало молодежи идеологию мужественности, доблести (virtú) и насилия, таким образом закрепляя за собой мудрость, а значит, и власть. Точно так же Жорж Дюби хорошо показывает, что в Средние века границы молодости являлись объектом манипуляций со стороны обладателей собственности. Они были рассчитаны на то, чтобы удерживать в состоянии молодости, а значит, безответственности, юных представителей знати, которые могли претендовать на наследство…

«Райский сад». Неизвестный художник, 1410 год

Абсолютно равнозначные примеры можно найти в пословицах и поговорках, в стереотипах о молодежи или даже в философии, от Платона до Алена, который приписывал каждому возрасту отличительные пристрастия: юности — любовь, зрелости — амбиции. Идеологическое представление о разделении на молодых и старых выделяет более молодым такие черты и возможности, что они вынуждены, в свою очередь, оставлять массу возможностей более взрослым. Это отчетливо прослеживается в спорте: например, регби с его прославлением «славных малых», кротких и послушных овечек. Они торжественно жертвуют собой во имя смутной цели игры нападающих, а руководство и комментаторы попросту их ожесточают («Будь сильным и закрой рот, прекрати думать»). Подобная структура, впрочем, повсеместна (например, отношения между полами) и напоминает о том, что при логическом делении на молодых и старых появляется вопрос власти и разделения (в значении распределения) полномочий. Возрастная классификация (подобно половой или, безусловно, классовой) всегда сводится к навязыванию порядка, которого каждый должен придерживаться и в котором каждый должен занимать свое место.

Кого вы подразумеваете под старыми? Взрослых людей? Напрямую занятых в производстве? Или третий возраст?

Когда я говорю о молодых и старых, я не наполняю это соотношение совершенно никаким смыслом. Мы всегда старше или моложе кого-то. Именно поэтому разделения — будь то на возрастные категории либо на поколения — абсолютно неустойчивы и являются объектом манипуляций. Например, этнограф Нэнси Манн обнаружила, что в некоторых австралийских общинах молодильная магия, к которой прибегают пожилые женщины, чтобы снова стать молодыми, считается чем-то совершенно дьявольским, потому что переворачивает возрастные границы и больше не понятно, кто молод, а кто стар. 

Просто хочу напомнить, что молодость и старость не являются данностью. Это социальные конструкты, используемые в борьбе между молодыми и старыми. Зависимость социального и биологического возрастов крайне сложна. Если сравнивать юношей, принадлежащих к разным фракциям господствующего класса, например учеников, поступающих в Высшую нормальную школу, Национальную школу администрирования, Политехническую школу и т. д. в один год, то заметно, что чем больше эти «молодые люди» приближены к сосредоточению власти, тем большими атрибутами взрослых, стариков или аристократии они обладают. При смещении ракурса с работников умственного труда на гендиректоров, исчезает всё то, что выглядит молодежным (длинные волосы, джинсы и прочее.).

Каждая сфера, как я уже показывал на примере моды или творческого производства и литературы, обладает специфическими законами старения: чтобы узнать, как в ней происходит деление на поколения, необходимо иметь представление о специфических законах функционирования сферы, целях борьбы и расколах, к которым эта борьба ведет («новая волна», «новый роман», «новые философы», «новые судьи» и т. д.). Все предельно банально, однако это дает понять, что возраст — это биологический параметр, манипулируемый и внушаемый обществом, а разговор о молодежи как о социальной единице или организованной группе, наделенной общими интересами, соотносимыми с определенным биологическим возрастом, уже само по себе является очевидной манипуляцией. 

Иллюстрация: Luis Mazon / The New York Times

Во всяком случае необходимо проанализировать различия между молодыми людьми или же, упрощая задачу, между двумя представителями молодежи. Допустим, можно систематически сравнивать условия жизни, рынок труда, бюджет времени и т. д. уже работающей «молодежи» и студентов того же (биологического) возраста: с одной стороны, ограничения реального экономического мира, которые едва ли смягчает помощь семьи, с другой — поддержка со стороны самой экономики, функционирующей чуть ли не в игровом формате и строящейся на субсидиях с питанием и проживанием по низким ценам, льготными билетами в театр и кино и т. д. Аналогичные отличия можно обнаружить в любых сферах жизни: например, плохо одетые пареньки со слишком длинными волосами, ездящие со своими подружками на старом мопеде субботними вечерами, — это те, кого задерживает полиция.

Иначе говоря, с помощью чудовищно непродуманных формулировок, можно подвести под один и тот же концепт два практически никак не совместимых социальных мира. В одном случае, у нас есть мир юношества в прямом смысле слова, т. е. мир временной безответственности. Эти «молодые люди» находятся на социальном no man’s land, своего рода нейтральной полосе социума: для чего-то они уже достаточно взрослые, а для чего-то все еще дети; они ведут двойную игру. По этой причине многие подростки из буржуазных семей мечтают продлить свою юность — это комплекс Фредерика из «Воспитания чувств» [Флобера], пытающегося увековечить юность. Тем не менее «два типа молодежи» свидетельствуют исключительно о существовании двух полюсов, двух крайностей в пространстве возможностей, предоставленных «молодежи». Одно из любопытных наблюдений, сделанных Тевено, заключается в том, что между этими крайними позициями (с одной стороны — студент из буржуазной семьи, а с другой — молодой рабочий, у которого даже нет юности) сегодня можно встретить самые разные промежуточные фигуры.

Разве не трансформация школьной системы привела к той преемственности, которая сохраняет классовые различия?

Один из факторов, вызвавших путаницу в противопоставлении молодежи, заключается в том, что разные социальные классы получили пропорционально больший доступ к среднему образованию, тем самым часть (биологической) молодежи, у которой до этого не было доступа к периоду юношеству, обрела этот временный статус «полуребенка, полувзрослого», «ни ребенка, ни взрослого». Я считаю это очень важным социальным фактом. Даже в местах предельно отдаленных от условий, в котором находилось студенчество XIX века, то есть в небольших сельских поселениях, где дети крестьян и ремесленников ходят в местный коллеж, подростки достаточно долгое время находятся в характерном для юношества положении, практически исключающем их из социального мира. В прошлом в этом возрасте им бы пришлось работать. 

По-видимому, один из мощнейших эффектов юношества обусловлен таким обособленным существованием, выбивающим людей из игры под названием социум. Школы власти, в частности Высшие школы, помещают молодых людей в клетки, оторванные от внешнего мира, похожие на укромные монастырские кельи, куда они удаляются, чтобы вести обособленную жизнь вдали от всех и готовиться стать «высокопоставленными должностными лицами»: они там занимаются совершенно нестоящими вещами, тем, что нередко делают в обычных школах, выполняют пробные упражнения. Вот уже нескольких лет практически любой юноша имеет доступ к более или менее законченным и, что главное, более или менее длительным формам такого же опыта. Каким бы коротким и поверхностным он бы ни был, подобный опыт играет решающую роль, так как его достаточно для того, чтобы вызвать более или менее глубокий разрыв с «само собой разумеющимся».

Все мы знаем историю о сыне шахтера, который хочет как можно скорее спуститься в шахту, поскольку так он сможет вступить во взрослый мир. Даже сегодня одна из причин, по которой подростки из низших классов хотят бросить школу и как можно раньше приступить к работе, заключается в желании поскорее получить статус взрослого и связанные с ним экономические возможности: важно обладать деньгами, чтобы самоутвердиться в глазах товарищей и девушек, чтобы выбираться в люди и таким образом быть признанным и самому считать себя «мужчиной». В этом же кроется причина переживаний, вызванных у детей из низших классов продлением образовательного цикла. Тем не менее статус «студента» подразумевает массу атрибутов, существенных для этапа получения образования: при нем стопка книг, обмотанных веревкой, сидя на своем мопеде, он забалтывает девушку, он окружен молодежью, парнями и девушками, никакой работы, дома он освобожден от физического труда ради учебы (важный фактор, представители низшего класса соблюдают такой негласный договор, из-за чего студенты оказываются вне игры).

Полагаю, эта символическая исключенность из игры имеет определенное значение, особенно в сочетании с одной из основных характерных черт школы — манипулированием надеждами. Мы постоянно об этом забываем, но школа — не просто место, где мы чему-то учимся, получаем знания, осваиваем методики и прочее, но еще и институция, которая присваивает степени и раздает дипломы, то есть права, а заодно наделяет надеждами. Старая школьная система была менее запутанной, чем нынешняя с ее сложными разветвлениями, из-за которых человеческие надежды плохо сопоставляются с реальными возможностями. Раньше структура была более ясной: если кто-то после получения сертификата [об окончании начальной школы] хотел продолжить учиться, то шел на дополнительные курсы, курсы физической подготовки (EPS), в коллеж или лицей. Эти структурные разветвления были четко иерархизированы, поэтому никто не путался. Сейчас же существует масса едва различимых структур, и нужно быть очень осторожными, чтобы избежать окольных путей и тупиков, а также ловушек из обесцененных специальностей и дипломов. Это тоже способствует определенному несоответствию стремлений реальным возможностям. Старая школьная система впечатала установленные рамки глубоко в подсознание, заставляя принимать неудачи или ограничения как нечто справедливое или неизбежное…

Например, учителя начальных школ были отобраны и обучены, сознательно или неосознанно таким образом, что они были отрезаны от крестьян и рабочих, при этом оставаясь абсолютно обособленными от преподавателей средней школы. Присваивая статус «лицеистов» детям, для которых раньше среднее образование было классово совершенно недоступным, нынешняя система заставляет этих детей и их семьи ожидать того, что школьная система предоставляла ученикам своих лицеев во времена, когда у них еще не было доступа к этим институциям. Пойти в среднюю школу — значит прикоснуться к устремлениям, заложенным в факте доступа к среднему образованию на более раннем этапе истории: ходить в лицей — значит носить обувь вроде сапог, стремление стать лицейским преподавателем, врачом, адвокатом, нотариусом. Лицей сделал доступными так много должностей в период между двумя войнами. Однако, пока дети рабочих не были частью этой системы, сама система была другой. Одновременно происходит обесценивание, вызванное эффектом инфляции и изменением «социального качества» обладателей дипломов. Эффект школьной инфляции намного сложнее, чем принято говорить: поскольку ценность диплома всегда зависит от ценности его обладателя. Становясь повсеместными, дипломы тем самым обесцениваются, вдобавок теряя свою значимость, потому что они доступны тем, кто не обладает «социальной значимостью».

Каковы последствия подобного феномена инфляции?

Из-за описанных мною явлений ожидания, объективно вписанные в систему в ее предыдущем состоянии, не сбываются. Несоответствие ожиданий, поощряемых школьной системой с помощью совокупности упомянутых мной последствий, возможностям, которые она гарантирует на самом деле, лежит в основе коллективного разочарования и отказа. Они противостоят коллективному принятию (которое я упоминал, говоря о сыне шахтера) и прогнозируемому подчинению объективным возможностям, являющимся негласным условием бесперебойного функционирования экономики. Отчасти так разрывается порочный круг, из-за которого сын шахтера хочет спуститься в шахту, даже не задаваясь вопросом, может ли он этого не делать. Само собой, то, что я здесь описываю, не распространяется на всю молодежь. Есть еще множество разных подростков, особенно юношей из буржуазных семей, которые, как и раньше, остаются в этом круге. Они по-старому смотрят на вещи, хотят, как и раньше, учиться в Высших школах, в МТИ, в Гарвардской бизнес-школе или в любом учебном заведении с высоким конкурсом, которое только можно представить.

Иллюстрация: Kim Salt / The New York Times

Что касается низших классов, то эти ребята испытывают определенное отставание в трудовой среде.

Можно быть достаточно хорошим учеником в школьной системе и быть отрезанным от рабочей среды, а можно не быть таковым и найти работу просто благодаря наличию школьных дипломов. (Эта заезженная тема консервативной литературы 1880-х, в которой говориться о безработных выпускниках школ; уже тогда литература опасалась очевидных последствий, связанных с размыканием круга возможностей и стремлений). Можно быть очень несчастным в школьной системе, чувствовать себя в ней абсолютно посторонним и, тем не менее, принимать участие в этой своего рода школьной субкультуре с группками учеников, которых можно встретить на дискотеках. У них уже чувствуется студенческий стиль, они достаточно интегрированы в эту жизнь, чтобы быть отрезанными от своих семей (которых они больше не понимают и которые больше не понимают их: «С их то возможностями!»), а, с другой стороны, испытывают своего рода беспомощность, отчаяние перед необходимостью работать. И потом к этому ощущению вырванности из круга добавляется смутное осознание того, что на самом деле сулит некоторым школьная система. Это неловкое осознание того, что даже благодаря неудачам школьная система способствует воспроизводству привилегий. Полагаю (я уже писал об этом десять лет назад), для того, чтобы представители низшего класса осознали, что школьная система функционирует как инструмент воспроизводства, необходимо, чтобы они сами прошли через школьную систему. Потому что в глубине души они, может быть, могли поверить, что школа — их путь к освобождению или, что бы там не говорили официальные лица, или не думали о ней вообще, пока им не приходилось иметь с ней дело где-то, кроме как в начальной школе. Сегодня среди низших социальных слоев, как у взрослых, так и у подростков, происходит осознание, еще не нашедшее своего языкового выражения, того, что школьная система — средство системы привилегий.

Иллюстрация: Hokyoung Kim / New York Times

Но как объяснить тот факт, что за последние три-четыре года, кажется, произошла гораздо большая деполитизация?

Бессистемное сопротивление, ставящее под вопрос работу, школу и т. д., всеобъемлюще. Оно ставит под сомнение в целом всю школьную систему и полностью противостоит тому, что раньше называлось опытом неудач (и что, конечно, никуда не исчезло, достаточно просто послушать любые интервью: «Я не любил французский язык, мне не нравилось в школе» и т.д.). То, что проявляется через более или менее аномические и анархистские формы сопротивления, не похоже на то, что мы привыкли называть политизацией, то есть то, что политический аппарат готов фиксировать и усилить. Это скорее более общий и расплывчатый пересмотр вопроса, что-то неполитическое в установленном смысле (хотя и могло бы им быть), во многом похожее на отдельные формы политической сознательности. Они крайне слепы по отношению к себе, так как еще не обрели свой дискурс, и в то же время обладают невероятной революционной силой, способной обойти аппараты власти. Подобную силу можно наблюдать, например, у люмпенов или рабочих первого поколения, вышедших из крестьян. Чтобы объяснить свою неудачу и справиться с ней, эти люди должны, объединившись, поставить под вопрос всю систему в целом, школьную систему, а также семью, с которой она частично связана, и все институции, соотнося школу с казармой, а казарму с заводом. Есть в этом какой-то спонтанный гошизм, во многом напоминающий дискурс люмпен-пролетариата.

Как это влияет на конфликт поколений? 

Все настолько просто, что мы об этом не задумываемся: стремления сменяющих друг друга поколений, родителей и детей, формируются в разных условиях системы распределения благ и возможностей получить доступ к разным благам: то, что для родителей являлось невероятной привилегией (например, когда им было 20 лет лишь у одного из тысячи ровесников из их среды была машина), стало статистически повсеместным. И во многом конфликт поколений заключается в конфликте между системами стремлений, сформированных в разных возрастах. То, что для поколения 1 было борьбой всей их жизни, с рождения доступно поколению 2. Несоответствие особо заметно в случае отстающих и находящихся в состоянии упадка классов, которые больше не обладают тем, что у них было в двадцать лет, а то, что было привилегией в их двадцать (например, катание на лыжах или купание в море), стало обычным делом.

Не случайно, антимолодежный расизм (особо заметный в статистических исследованиях, хотя, к сожалению, мы не располагаем анализом по классовым фракциям) — дело рук отстающих классовых групп, таких как мелкие ремесленники или торговцы, отдельных индивидов, а также стариков в целом. Естественно, не все старики настроены против молодежи, но старение также является социальным упадком, потерей социальной власти, и, таким образом, старики создают мнение о молодежи, схожее с мнением отстающих классовых групп. Безусловно, старики, принадлежащие к классовым группам, находящимся в состоянии упадка, то есть старые торговцы, ремесленники и другие, сочетают в высшей степени все признаки: они против молодежи, а также против артистов, интеллектуалов, сопротивления, они против всего изменчивого и подвижного просто потому, что их будущее осталось позади, потому, что у них нет будущего, тогда как молодежь определяет себя как имеющая будущее, как определяющая его.

Иллюстрация: Richie Pope / The Atlantic

Тем не менее разве школьная система не является причиной конфликта поколений в том плане, что она может приблизить к одинаковому социальному положению людей, сформированных в разных условиях школьной системы?

Можно исходить из конкретного примера: сейчас на многих должностях государственной службы, куда можно продвинуться благодаря обучению на рабочем месте, в одном офисе сидят бок о бок люди от сорока до шестидесяти лет, которые тридцать лет назад ушли из школы после получения школьного аттестата (в то время в системе школьного образования даже сертификат об окончании начальной школы был еще относительно мало распространен). Благодаря самообразованию и стажу они добились должностей, которые сейчас открыты только выпускникам средней школы. Здесь видно, что на самом деле борьба ведется не между стариками и молодежью, а между двумя состояниями системы образования и дифференцированным положением дипломов. Эта объективная оппозиция сводится к борьбе за положение: старики, не имея возможности сказать, что они тут главные, потому что они старше, обращаются к выслуге лет, тогда как молодежь использует в борьбе свои компетенции, которые подтверждают дипломы. Подобное противостояние встречается и на профсоюзной поле (например, профсоюз FO PTT^[1]) под видом борьбы между молодыми бородатыми левыми и старыми борцами в духе бывшего SFIO^[2]. Точно также бок о бок в одном офисе, занимая одну и ту же должность, сидят инженеры, одни — выпускники Национальной высшей школы искусств и ремесел, другие — Политехнической школы. За мнимым сходством статусов скрывается тот факт, что у одних, как говорится, есть будущее и они попросту проходят через стадию, которая для других станет конечной точкой. В подобном случае конфликт рискует обрести иную форму, потому что молодые старики (их путь уже закончен) имеют все шансы усвоить уважение к диплому как к предписанному естественному различию. 

Таким образом, в большинстве случаев под видом конфликта поколений будут происходить столкновения отдельных лиц или целых возрастных групп, находящихся в разных отношениях со образовательной системой. (Сегодня) один из принципов объединения отдельных людей в поколение необходимо искать именно в общем отношении к образовательной системе в ее конкретном состоянии и в общих специфических интересах, отличных от интересов другого поколения из-за специфики их отношения к кардинально иному состоянию системы: характерной чертой всех молодых людей или по крайней мере всех тех, кто извлек хотя бы малейшую пользу из школьной системы и получил минимальную квалификацию является тот факт, что это поколение будет более квалифицированно, чем предыдущее, выполнять ту же самую работу (к слову, можно отметить, что женщины постоянно находятся в подобном положении, достигая должностей исключительно ценой сверхотбора, то есть они практически всегда более квалифицированы, чем мужчины, занимающие эквивалентные должности…). 

Иллюстрация: Shannon Lin / The New York Times

Несомненно, кроме всех классовых различий, молодые люди обладают коллективными интересами поколения, ведь независимо от последствий «антимолодежной» дискриминации, простой факт того, что им пришлось иметь дело с другим состоянием образовательной системы, приводит к тому, что они всегда будут получать меньше выгоды от своих дипломов, чем предыдущее поколение. Происходит структурная деквалификация поколения. Этот факт безусловно важен для понимания подобной разочарованности, характерной для большей части поколения. Вероятно, схожим образом можно объяснить часть нынешних конфликтов среди представителей буржуазии; срок вступления в права наследования становится все больше. Как отметил Ле Брас в статье журналу «Population»^[3], передача наследства или должностей происходит все в более позднем возрасте, из-за чего молодым представителям правящего класса приходится проявлять терпение. Вероятно, подобное положение вещей отражается и в явном соперничестве, характерном для свободных профессий (архитекторов, адвокатов, врачей и т.д.). Так же как старики заинтересованы в том, чтобы оставить молодежь в состоянии молодости, так и молодежь заинтересована в том, чтобы старики наконец-то состарились.

Бывает так, что борьба между поколениями достигает пика и усиливаются поиски «нового», под эгидой которого «новички» (они также часто являются и самыми молодыми с биологической точки зрения) загоняют «старожил» в положение ушедшего, отжившего свое и в конечном итоге социально мертвого («С ними покончено»). Это происходит в тот момент, когда сталкиваются траектории, по которым движутся самые юные и самые старые, когда «молодые люди» жаждут вступить в наследство «слишком рано». Подобного конфликта удается избегать до тех пор, пока у старых получается регулировать темп социального роста молодежи, регулировать их карьеры и учебные программы, контролировать скорость карьерной гонки, держать в узде тех, кто не умеет сдерживать свой пыл, — карьеристов, которые «срезают углы» и «прокладывают себе дорогу». На самом-то деле, им нет нужды никого сдерживать, так как «молодежь», которой может быть и 40 лет, уже глубоко усвоила все рамки и модальности возрастов, то есть возраст, в котором будет «разумным претендовать» на ту или иную должность, и даже не задумается о том, чтобы заявлять свои права на нее до положенного срока, когда «придет их время». Когда «ощущение рамок» стирается, становятся заметными конфликты, касающиеся возрастных границ, задача которых передавать власть и привилегии другим поколениям.