Новый символический порядок: рабочий класс и языковой вопрос

В 2024 году во Франции вышла книга Дарьи Сабуровой Travailleuses de la résistance. Les classes populaires ukrainiennes face à la guerre («Работницы сопротивления. Украинский рабочий класс перед лицом войны»). Основанная на этнографическом исследовании женских волонтерских инициатив в Кривом Роге, книга также обсуждает более широкие политические и культурные аспекты трансформации украинского рабочего класса во время войны. В представленной ниже главе авторка затрагивает тему языка и существующих социальных напряжений вокруг языкового вопроса. Глава публикуется в сокращенном виде и с учетом редакторских правок.

Вступление^[1]

В целях оправдания аннексии Крыма и военного вмешательства России на Донбассе Путин еще в 2014 году активно ссылался на «этнических русских» и на широкое использование русского языка среди украинского населения. Так, на пресс-конференции по итогам встречи с австрийским президентом, состоявшейся 24 июня 2014 года, Путин подчеркнул, что Россия «всегда будет защищать этнических русских на Украине и ту часть украинского народа, которая чувствует свою неразрывную, не только этническую, но и культурную, языковую связь с Россией, чувствует себя частью широкого русского мира»^[2]. Что именно представляют собой перечисленные категории украинцев? Согласно последней переписи населения в 2001 году, 17,3% украинцев назвали себя «русскими» по национальности, а 29,6% заявили, что являются «русскоговорящими»^[3]. Очевидно, что категории «русские» и «русскоговорящие» не полностью совпадают между собой, не отражают реальных языковых практик, а также отличаются от факта владения российским гражданством. Тем не менее, систематическая ассоциация между языковым вопросом и вопросом этнической принадлежности в высказываниях российской правящей элиты не является случайной. 

Всеобщая паспортизация советских граждан в 1930-х годах сопровождалась введением так называемой «пятой графы» о национальности, отсылающей к этнической принадлежности носителя документа. Таким образом, этничность одновременно выдается как нечто природное и становится объектом власти, административной категорией классификации и управления населением^[4]. Но этот юридический инструмент, позволяющий объективировать категорию этнических русских в каждой советской республике, был устранен после распада СССР. Без этого юридического, социально-объективирующего основания, русская этничность в Украине превратилась в более субъективную и подвижную категорию, зависящую от личного восприятия каждым человеком своей собственной идентичности. Поэтому теперь использование русского языка частью населения Украины рассматривается кремлевской властью как самый объективный признак русской этничности. 

Этнические и языковые аспекты также занимают важное место в разговорах о войне со стороны украинских властей и медиа. Здесь акцент ставится на том, что целью России является не защита прав русскоязычных украинцев, а уничтожение украинской этнической, языковой и культурной идентичности. Непризнание Россией государственности украинского народа признается одной из главных причин войны. В ответ на политику принудительной русификации на оккупированных территориях украинские интеллектуалы и общественные деятели предлагают «дерусифицировать» подконтрольные Украине территории, отрицая при этом само существование этнических русских как национального меньшинства^[5].

В основе каждого из этих подходов лежит одна и та же монолингвистическая и этнолингвистическая парадигма нации, то есть отождествление нации с доминирующим языком, а языка — с народом, который на нем говорит. Вдобавок к этому подспудно утверждается органическая связь между языком, историческим опытом и политическими взглядами внутри каждой отдельно взятой нации. С одной стороны, нас убеждают, что русскоговорящие — это, на самом деле, этнические русские, которые должны присоединиться к «русскому миру». С другой стороны, нас убеждают, что если эти люди — этнические украинцы, то их родной язык на самом деле украинский, и они должны дерусифицироваться. Люди, которых относят к категории «русскоязычных украинцев», попадают таким образом в ловушку между двумя противоречащими требованиями и оказываются лишены собственного голоса.

Каким образом так называемое «русскоязычное» население Украины реагирует на это двойное давление в контексте войны? Мое исследование языковой ситуации в Кривом Роге показало, что жители этого города, имеющего репутацию «русскоязычного», активно отвергли перспективу присоединения к «русскому миру». С первых же дней полномасштабного вторжения мои респонденты и респондентки присоединились к волонтерскому движению, в то время как члены их семей и рабочих коллективов вступали в ряды ВСУ. Но как реагируют они на призывы перейти на украинский язык? Как вовлеченность в сопротивление российской оккупации влияет на их языковые практики? В рассмотрении этих вопросов я беру во внимание социальный фактор: мое исследование посвящено волонтеркам из рабочего класса^[6]. Поддерживают ли представители рабочего класса доминирующую монолингвистическую парадигму, которая предполагает переход русскоязычных на украинский? Или же они, наоборот, защищают свою локальную языковую идентичность? Соответствуют ли в принципе устоявшиеся категории «украиноязычных» и «русскоязычных» реальности на местах?

До полномасштабного российского вторжения категорическое неприятие русского языка и культуры оставалось маргинальным даже среди активистов Майдана и добровольцев на Донбассе. Переход на украинский язык рассматривался как исключительное проявление гражданской позиции. Однако после февраля 2022 года началась уже, казалось бы, массовая волна украинизации снизу. Политики, бизнесмены, знаменитости, представители интеллигенции отказываются от русского языка в пользу украинского в своей профессиональной деятельности, коммуникации в соцсетях и даже в личной жизни. Эти переходы широко освещаются в СМИ как примеры «мягкой украинизации», якобы сознательной и добровольной. Ведь формально Конституция по-прежнему гарантирует свободу использования любого языка, кроме украинского, за исключением случаев, предусмотренных законом. Но теперь ничего из сказанного по-русски не может претендовать на статус легитимной и значимой речи, наделенной авторитетом в публичном пространстве. Переход на украинский язык больше не считается активистским жестом, а становится вопросом национальной безопасности^[7]. Однако мы увидим, что новый символический порядок все еще сталкивается с сопротивлением, которое отражает не только географические, но и социальные противоречия внутри украинского общества.

Снимки Кривого Рога Дарьи Сабуровой

I/  Против зафиксированных лингвистических категорий: билингвизм, чередование и смешение языков 

Контрасты в военное время

Статус доминирующего языка определяется не количеством людей, говорящих на этом языке. Доминирующий язык — это легитимный язык, то есть тот, которому придают более высокую социальную ценность и который является стандартом для оценки и упорядочивания конкретных языковых практик^[8]. Именно в этом смысле с 24 февраля 2022 года украинский язык стал доминирующим языком в Киеве. На улицах можно по-прежнему слышать русскую речь, но теперь она отошла в частную сферу, предназначенную для общения с близкими. В отсутствие информации о языковых предпочтениях собеседника отныне принято обращаться к незнакомцам на украинском. По словам Дмитрия^[9], журналиста и левого активиста из Киева, эта ситуация отражает существование «новой социальной нормы», которая утвердилась в столице после полномасштабного вторжения: 

«С одной стороны, я вижу искреннее желание части людей перейти на украинский, и я, типа, окей, пожалуйста, это ваш выбор. Но, с другой стороны, я действительно вижу, как люди переходят, в смысле говорят на украинском языке, потому что это становится социальной нормой и социальным требованием. Потому что ты не знаешь, какова будет реакция. Ты понимаешь, что возможна негативная реакция на русский язык. И ты выбираешь с незнакомым человеком начать говорить на украинском языке. Потом оказывается, что вы оба на самом деле говорите на русском, и в какой-то момент, понимая это, вы переходите на русский язык. Но разговор начинается на украинском. Потому что есть вот это социальное ожидание, якийсь страх нарушить конвенцию. Возможно, действительно, когда война закончится, это немного откатится. Не знаю. Но сейчас это так, и мне кажется, что это нездоровая ситуация, мне она не нравится». 

Хотя законодательные инициативы играют важную роль в легитимации украинского языка, их неравномерное применение в разных местах и в разное время показывает, что она зависит и от других факторов, например, баланса сил внутри различных фракций доминирующих классов, готовности местных властей к их реализации и поддержки этих мер среди населения. В начале 2000-х годов закон об украинских квотах в телевещании игнорировался большинством киевских СМИ, а преподавание в школах и университетах, которое официально должно было вестись на украинском языке, зачастую велось на русском. Сегодня языковая ситуация в столице полностью изменилась. Например, закон об обязательном использовании украинского языка в сфере услуг, вступивший в силу в январе 2021 года, в Киеве повсеместно соблюдается.

В Кривом Роге меня сразу же поразил контраст с новой языковой ситуацией, сложившейся в Киеве. Стандартный украинский язык на улице встречается редко, в основном люди говорят по-русски или же на смешанных языковых формах, в той или иной степени включающих в себя элементы русского и украинского языков. Закон об обязательном использовании украинского языка в сфере обслуживания применяется нерегулярно. Большинство работников при общении с русскоязычными клиентами сразу переходят на русский язык или же сходу обращаются к вам на русском. С другой стороны, визуальная и звуковая среда насыщена украиноязычным контентом. Вдоль дороги развешаны патриотические плакаты в память о местных жителях, погибших на фронте, в общественных местах звучат украинские песни. Но в Кривом Роге случаются и исключения из правила. Однажды, когда я садилась в маршрутку, чтобы ехать на интервью, водитель включил на полную громкость песню «Война» группы «Кино»:

Покажи мне людей, уверенных в завтрашнем дне

Нарисуй мне портреты погибших на этом пути

Покажи мне того, кто выжил один из полка

Но кто-то должен стать дверью, а кто-то замком, а кто-то ключом от замка

Эта антимилитаристская песня была написана в 1988 году Виктором Цоем. Известный деятель позднесоветской контркультуры, Цой сам был уклонистом: в 1983 году он симулировал психическое заболевание, чтобы избежать призыва в советскую армию, которая на тот момент воевала в Афганистане. Тем не менее, скандал кажется мне неизбежным. В Киеве сегодня практически немыслимо было бы услышать русскую музыку в общественном пространстве. Я оглядываюсь по сторонам, ожидая, что кто-то из пассажиров непременно встанет и потребует у водителя, чтобы тот поставил другую песню. Но ничего подобного не происходит. Пассажиры не отрываются от своих телефонов или продолжают безучастно смотреть в окна. Маршрутка останавливается напротив старых рабочих домов, над которыми навис гигантский шахтный копëр. Заходит мужчина в военной форме, передает водителю 15 гривен и садится рядом со мной. Мы продолжаем наш путь под припев, по-особому звучащий в наступившей тишине: 

Земля. Небо

Между Землёй и Небом — война!

И где бы ты ни был

Что б ты ни делал

Между Землёй и Небом — война!

Контраст между языковыми ситуациями в Киеве и Кривом Роге позволяют нам понять несколько важных вещей. Во-первых, категорическое неприятие русского языка и культуры не является повсеместным явлением. Призыв украинской интеллигенции к международному бойкоту всей русской культурной продукции не находит единодушной поддержки в самой Украине^[10]. Антимилитаристские настроения, разделяемые целым «поколением перестройки», а также память о коллективной борьбе с фашизмом, возрождаются в контексте нынешней войны и служат мощным ресурсом для сопротивления российскому вторжению.

Во-вторых, изменение языковой ситуации в Киеве менее чем за поколение демонстрирует непригодность таких эссенциалистских категорий, как «русскоязычный» и «украиноязычный». Активно задействованные в борьбе между различными олигархическими блоками внутри Украины и инструментализированные Россией для оправдания аннексии украинских территорий, эти категории направлены на поляризацию и символическую фиксацию воображаемой языковой ситуации, которая в действительности является гораздо более сложной и динамичной. С одной стороны, подавляющее большинство украинцев из всех регионов двуязычны или многоязычны, и хотя бы пассивно владеют украинским (или русским) благодаря системе образования, регулярным контактам с госучреждениями, попкультуре, СМИ и межличностному общению. Таким образом, хотя для кого-то украинский язык и не является родным, его тяжело назвать  иностранным для так называемых русскоязычных украинцев (и наоборот). С другой стороны, человек может менять свое языковое поведение в течение жизни, дня, а иногда и в ходе одного разговора. В настоящее время переходу на украинский язык, который наблюдается прежде всего в среднем и высшем классах, способствует именно изначальная многоязычность украинцев. Поэтому в украинском контексте предпочтительнее использовать понятие «языкового поведения», которое лучше отражает динамический характер процессов, которые мы можем наблюдать на практике. Конструирование взаимоисключающих русско- и украиноязычных языковых идентичностей и поощрение монолингвизма являются скорее элементами доминирующей лингвистической идеологии, причем как в Украине, так и в России по отношению к оккупированным украинским территориям^[11].

Снимки Кривого Рога Дарьи Сабуровой

Суржик: народный язык, бросающий вызов дихотомиям

Соцопросы, которые проводят украинские исследовательские институты, наглядно иллюстрируют распространенность этой идеологии в научных кругах. Как пример можно привести статистическое исследование о языковой ситуации в Украине, проведенное Демократическими инициативами в декабре 2022 года^[12]. Там фигурирует два вопроса: «На каком языке вы преимущественно общаетесь дома?» и «Какой язык вы считаете родным?» Согласно результатам опроса, украинский язык является основным языком неформального общения: 70% украинцев утверждают, что говорят дома на украинском и только 23%, что в основном в этом контексте используют  русский. Эти показатели отличаются в зависимости от региона, но даже на востоке и на юге Украины процент населения, который в основном говорит дома на украинском языке, достаточно высок: 34,6% на юге и 40,3% на востоке (на русском говорят соответственно 54,8% и 47,4% респондентов). Украинский язык находится в еще более выигрышном положении, если взять ответы на второй вопрос: подавляющее большинство опрошенных во всех регионах (в том числе более 70% на востоке и на юге) называют украинский своим родным языком.

В чем недостатки такого соцопроса? Во-первых, он конструирует языковую идентичность респондентов на основе понятия «родной язык», при этом  исследователи не дают четкого определения этого понятия. В доминирующей лингвистической идеологии под этим термином подразумевается «язык (титульной) нации», унаследованный от советской эпохи, а не первый язык, выученный ребенком, или тот, на котором человеку удобнее всего думать и выражать свои мысли. Поскольку украинский язык становится символом независимой Украины, освобожденной от политического ига России, а русский отождествляется с «языком оккупанта»,  вопрос о «родном языке» просто ищет подтверждения того, что украинское население разделяет господствующую лингвистическую идеологию^[13].  

Во-вторых, проблематичным является содержание предлагаемых вариантов ответа. Украинский и русский представлены как две разные, непроницаемые и взаимоисключающие языковые системы, которые конкурируют за звание доминирующего языка. Однако требование выбрать русский или украинский в качестве родного языка и основного языка общения не учитывает гораздо более сложные и неоднозначные языковые практики украинцев. Так,  исследование не предлагает опцию билингвизма, в то время как человек вполне может считать оба языка родными и использовать их в зависимости от обстоятельств и собеседников. Совсем не упоминаются нестандартные языковые формы, такие как смешение языков, на самом деле очень распространенные в Украине.

В отечественной лингвистике этот феномен получил собирательное название «суржик», которое изначально носит негативную коннотацию и скрывает многообразие смешанных языковых форм^[14]. В доминирующей идеологии суржик рассматривается в лучшем случае как переходный (для русскоговорящих, изучающих украинский), а в худшем — как деформированный, неаутентичный язык, представляющий угрозу чистоте государственного языка. Вместо признания суржика как продукта творчества угнетенных, с его подрывным потенциалом по отношению к любой фиксированной языковой норме, украинские лингвисты и социологи, участвующие в проекте государственного строительства, видят в этом смешанном языке лишь форму капитуляции и пассивной адаптации части украинского населения к колониальному проекту, сохранившуюся вследствие инерции и отсутствия национального самосознания^[15]. Также суржик часто ассоциируют с недостатком образования и даже нехваткой интеллектуальных способностей. В целом, суждения о суржике носят оттенок классового презрения, поскольку наиболее распространен суржик именно в рабочем классе. Один из парадоксов господствующей языковой идеологии заключается в том, что, с одной стороны, она основана на романтизации села как источника истинной украинской культуры и языка, а с другой — на стигматизации языка, на котором часто говорят люди в сельской местности и в поселках городского типа. 

На самом деле, эта стигматизация — не случайный феномен. Она является важным инструментом в борьбе за легитимацию стандартного украинского языка как языка с высокой социальной ценностью, в отличие от языка доминируемых классов. Как отмечает исследовательница Лаада Биланюк в своей блестящей работе о языковой ситуации в Украине:

«Пуризм возник как способ избавить украинский язык от негативных коннотаций, которые он приобрел на фоне русского. Ведь на протяжении большей части советского периода к украинскому языку относились как к неполноценному и отсталому, и многим было трудно принять его новый официальный статус государственного языка. Сосредоточившись на идеальной, чистой форме украинского языка как языка, достойного авторитета, негативные коннотации удалось перенести на “нечистые” и “несовершенные” формы языка. Если во времена Российской империи и СССР диглоссия основывалась на главенстве русского языка и неполноценности украинского, то после обретения независимости чистый украинский и русский стали соперничать за позицию высшего языка, а суржик (в различных его проявлениях) занял роль неполноценного языка»^[16].

Однако некоторые исследователи предпринимают попытки оценить количество говорящих на суржике. Например, опрос, проведенный в 2016 году Еленой Половинко, показал, что суржик является одним из основных языков общения в семье для 30% украинцев, проживающих в Центральной, Восточной и Южной Украине, а также одним из основных языков общения вне дома для почти 20% респондентов. Интересно отметить, что включение в опрос опции билингвизма и суржика практически не повлияло на долю людей, назвавших себя русскоязычными: 50,5% заявили, что используют русский язык дома и 44,6% — в общении вне дома. Эти цифры соответствуют результатам других опросов, в которых в качестве вариантов ответа предлагались только украинский и русский языки. В то же время, доля людей, называющих себя украиноязычными, значительно снижается, когда появляются другие варианты ответа. По данным того же опроса, исключительно на украинском языке дома говорят 10,3%, а вне дома — 9,3% респондентов^[17].

На двух языках говорят дома 9,3% опрошенных, а вне дома — 26,5%. Исключительно на суржике говорят дома 19,3% опрошенных, а вне дома — 5,9%. Наконец, некоторые респонденты заявили, что используют как смешанный язык, так и оба стандартных языка дома (10,6%) и вне дома (13,7%). Авторка исследования тем не менее отмечает, что языковая самоидентификация может не соответствовать реальному языковому поведению респондентов. В ходе моего собственного полевого исследования я часто сталкивалась с расхождениями между языковой идеологией, языковой самоидентификацией и языковой практикой.

Снимки Кривого Рога Дарьи Сабуровой

II/ Языковая ситуация в Кривом Роге 

Какие языковые практики наиболее распространены  в таком городе, как Кривой Рог, где русский язык до сих пор сохраняет высокий символический статус на местном уровне? Как жители Кривого Рога оценивают государственную политику и господствующую в гражданском обществе риторику вокруг языкового вопроса? 

Согласно опросу, проведенному в декабре 2021 года, незадолго до полномасштабного российского вторжения, 70% жителей Кривого Рога назвали украинский язык своим «родным». Мы уже видели, что эти данные мало что говорят о реальной языковой практике и скорее отражают степень приверженности респондентов доминирующей языковой идеологии. Более показательны данные по языку, на котором респонденты общаются с родными и близкими: лишь 15% утверждают, что говорят в этом контексте на украинском, в то время как 24% говорят на русском и 61% — на суржике^[18]. Значительное расхождение между двумя наборам данных, другими словами между идеологией и практикой, отражает существующую нестабильность языковой ситуации.

В целом мое исследование подтверждает результаты этого опроса. Только половина опрошенных мною представителей рабочего класса спонтанно прибегают к одному из двух стандартных языков в неформальном общении. Из 30 опрошенных, 6 человек перешли на украинский язык во время интервью: две сотрудницы НГО, профсоюзный лидер, учительница украинского языка на пенсии и продавщица, выросшая в Хмельницкой области. Она — единственная респондентка, для которой украинский язык является первым выученным в детстве языком. Еще трое признались, что в повседневной жизни говорят по-русски, однако с 24 февраля 2022 года стараются больше говорить на украинском языке, особенно в таких формальных контекстах, как интервью. Еще 9 человек выбрали для интервью стандартный русский, впрочем не лишенный вкраплений из украинского. Наконец, речь 15 человек можно охарактеризовать как суржик. Большинство из них считают суржик своим родным языком. Однако два человека заявили, что в повседневной жизни они говорят по-русски и что их суржик — это промежуточный этап в изучении украинского.

Пораженная богатством языковых практик, которые, казалось бы, подрывают моноязычный идеал как основу национальной идентичности, я также отметила противоречия в рассуждениях моих собеседников на тему этих практик. Большинство моих собеседников равнодушно или даже враждебно относятся к требованию перейти на украинский, то есть изменить языковое поведение. Но при этом они придерживаются доминирующей лингвистической идеологии, то есть идеи что именно украинский — тот язык, который сплачивает нацию в единое политическое тело. Это контрастирует с языковыми практиками и рассуждениями представителей среднего и высшего классов, которые, напротив, подчеркивают значимость языкового вопроса и активно развивают индивидуальные и коллективные стратегии для достижения моноязычного идеала.

1/ Языковые практики среднего класса

Языковые конверсии и этническое беспокойство 

Среди опрошенных мной криворожцев наиболее твердую и последовательную позицию по языковому вопросу  занимают представители либеральных НГО. Именно в этих кругах можно найти наибольшее количество «обращенных», то есть русскоязычных,  решивших полностью перейти на украинский язык, как в частной, так и в общественной сферах. Хотя в некоторых случаях разрыв между языковой идеологией и практикой все еще существует, респонденты из этой социальной группы чаще всего осознают и озвучивают этот разрыв, а также предпринимают систематические усилия по его сокращению.        

Некоторые из моих респондентов сделали хотя бы частичный переход на украинский язык задолго до полномасштабного вторжения, в то время, когда этот жест еще рассматривался как проявление исключительной гражданской позиции, особенно в таком городе, как Кривой Рог. Это случай Сергея, главы НГО, которая на данный момент специализируется на помощи беженцам. Сергей вырос в русскоязычной семье, которая, тем не менее, достаточно рано проявила себя в украиноязычном культурном поле. В 2012 году Сергей решил полностью перейти на украинский язык. Теперь он считает его своим «родным языком»: 

«Для мене два показника: коли я зміг молитися українською вільно, ну, просто спонтанно, не в процесі якогось священнодействия чи літургії, а просто так до Бога звертатись. І коли я до дружини зміг звертатись в певні деякісь моменти щиро. І коли я це відчув, два таких найбільш, скажімо, інтимних момента — я відчув, що це моя рідна мова. Так само, як наші всиновлені діти, ми використовуємо термінологію не “рідна мама”, а “біологічна мама” — це та, шо народила, а “рідна мама” — це та, яка є зараз. Так само мова у нас рідна українська, а та…не знаю, слово якесь потрібно…біологічна, фізіологічна, перша, чи ще якась. Тому що вона не рідна. Ми зросійщені. Тобто це штучний процес однозначно. Є десятки, сотні доказів, як були зросійщені інституції, книгодрукування часів Російської імперії і Совєтського Союзу. Хоча там були — факт — шо і процеси українізації, і послаблення. Але глобально вони зросійщили нас. Тому на сьогодні для нас, для мене, це є мегаважливим фактором. […] І ми це все зараз — це наша цінність — популяризуємо, впроваджуємо і так далі. Хоча я етнічно…ну, не етнічно, а народився в російськомовній родині».

На первый взгляд, у Сергея возникает  противоречие между конструктивистским и эссенциалистским видением языка и этничности. С одной стороны, язык, который принято называть «родным», он называет «биологическим, физиологическим, первым». Когда Сергей торопится или сердится, он иногда непроизвольно переходит на русский, как будто это какой-то телесный автоматизм, как будто он не может себя контролировать. В таком определении скрыта социальная природа языка (и привычек, запечатленных в теле). Напротив, «родной язык» — это тот, на котором человек может полностью и свободно выражать себя. В случае Сергея это язык, которым он овладел только в зрелом возрасте. Усвоение украинского языка является результатом осознанного выбора, в отличие от механически унаследованного от родителей русского языка. Биологизируя первый выученный ребенком язык, он одновременно формулирует конструктивистское определение своей нынешней языковой идентичности. Но на этом размышления Сергея не заканчиваются. Русский язык является его «первым языком», потому что украинцы как народ были искусственно «русифицированы». Украинский язык — это, напротив, естественное, неизменное свойство народа, воспринимаемое как идеальная сущность. Именно к этому сущностному, исконному языку должны вернуться русскоязычные украинцы, отчужденные веками российского господства. Подразумевается, что все украинцы в той или иной мере являются «носителями» украинского языка. Они вынашивают этот язык на чуть ли не генетическом уровне, даже когда едва им владеют, поскольку принадлежат телу нации, в которой преобладают этнические характеристики.

Эта эссенциалистская концепция национальной идентичности, очень распространенная в Украине, фактически унаследована от советской концепции национальностей. Согласно этой концепции, в каждой советской республике существовала своя исконная этническая общность, за которой естественным образом закреплялся «титульный язык». Фиксация национальности в паспортах, а также передача ее потомству, укрепили идею этнической идентичности как наследственного признака^[19]. В сочетании с политикой русификации, такая политика национальностей парадоксальным образом способствовала разделению между этнической принадлежностью человека и его реальной языковой практикой. Таким образом, сформировалась отдельная категория «русскоязычных этнических украинцев». На какое-то мгновение Сергей заколебался, стоит ли называть себя «этническим русским», но затем спохватился и уточнил, что он просто «родился в русскоязычной семье».

В каком смысле человек может считать себя украинцем? На этот вопрос еще сложнее ответить Олегу, чье смешанное происхождение ставит под сомнение саму идею национальной идентичности, основанной на этнических критериях. Сотрудник НГО «Демократическое будущее», на сегодняшний день Олег курирует два волонтерских проекта. Он считает, что именно гражданская активность — лучший способ сформировать чувство принадлежности к украинской нации:

«Я народився в російськомовній родині. В мене родичі в Москві є. В Підмосков’ї. Ну, я не спілкуюся з ними… Взагалі в мене такий вінєгрєт якщо чесно. Бабушка по материнській лінії наполовину циганка, наполовину українка. Дед поляк. По отцовской линии дед еврей, а бабушка россиянка. Хто я? Я — українець (сміється). Я — українець! Все, я нічо не знаю (продовжує сміятися). Я — українець. Ну але от з українського в мене там от найменше насправді. Якщо брати по генеалогічному дереву, то в мене українського по генеалогії менше всього! Я дуже люблю цю країну і я вважаю себе щирим українцем. І я не хочу звідси їхати, ніколи не хотів. В мене дуже багато друзів поїхали за кордон. І вони мене в Польшу: “Ти тут такі речі робиш! От ти б там в Польші… В Германії…ти б тут такі речі, ти б тут хороші гроші заробляв!” А я хочу тут зробити, щоб…щось вкласти, після себе залишити. Саме для цієї країни. Я тут народився, я тут хочу померти, я тут хочу зробити так, щоб тут стало краще після мене, ніж було до мене. Трошки, але…»

Олег предлагает альтернативное видение украинской идентичности. Для него принадлежность к нации основана не столько на праве крови, сколько на праве почвы («Я здесь родился, здесь хочу умереть»), а также на вполне гражданских критериях, таких как любовь к своей стране, выражающаяся в действиях, направленных на то, чтобы сделать ее лучше. Гражданская позиция подкрепляется акцентом на жертвенности, которую представляет собой этот выбор. Олег отказался от эмигрантской жизни, предположительно более выгодной в материальном плане, поставив преданность своей стране выше личного обогащения. Однако тот факт, что он находит нечто комичное в своей самоидентификации как украинца, учитывая его происхождение, показывает, что такая гражданская и мультиэтническая концепция украинской нации не является самоочевидной. Ее легитимность подвергается серьезному сомнению со стороны доминирующего идеала этнолингвистической чистоты.       

Снимки Кривого Рога Дарьи Сабуровой

Продвижение украинского языка

Среди «обращенных» выбор украинского языка часто является нормативным и сопровождается желанием убедить других тоже перейти на украинский. Олег считает поддержку украинского языка одной из своих миссий, основываясь на четком видении стратегий, которые государство и организации гражданского общества должны внедрять для популяризации украинского языка во всех сферах жизни.

«Я за те, шоб навчали українською мовою, публічно розмовляли українською мовою…ну, головне, шоб не було штрафів, там розмовляєш російською. Це занадто, я вважаю. Але ми маємо популяризувати українську мову, робити все, щоб людина сама забажала перейти на українську мову. Тобто спонукати її до цього. Яким чином? Це популяризація, промоуція… Ну, тобто, велика кількість різних можливостей, як це можна зробити. Тобто якийсь стимул дати людині.[…] Захоче людина — сама прийде. Головна мета держави в цій ситуації, я думаю, спонукати людей, шоб вони переходили на українську мову». 

Олег отмечает, что советская политика в отношении украинского языка была двух типов: политика принуждения, которая действовала посредством запретов и репрессий, и политика поощрения, которая усложняла доступ к высшим социальным позициям для украиноязычных, тем самым создавая впечатление, что русификация — это добровольный процесс. На его взгляд, эта политика была не менее несправедливой, просто она использовала более коварные средства воспроизводства символических и социальных иерархий: 

«Bони від обратного пішли: вони не забороняли, але робили все, шоб розмовляти українською було не вигідно. Ти розмовляєш українською — ти розмовляєш сільською мовою, з тебе всі ржуть і в тебе, по суті, нема кар’єрного росту. Вони робили все, тільки більш м’ягко. Не так, шо «ми заборонили — всьо». Хочеш — розмовляй. Але у тебе не буде ні кар’єрного росту, ти будеш, умовно, людиною третього сорту. Кому це сподобається?» 

Но интересно отметить, что именно так Олег предлагает продвигать украинский язык. Будучи явным противником «насильственной украинизации», Олег предлагает политику «популяризации», которая будет предлагать «стимулы» для перехода на украинский язык, обуславливая доступ к социальным, политическим и экономическим ценностям владением украинским языком. По его словам, он рад, что социальный статус украинского языка сейчас высок как никогда, что он наконец-то становится языком элиты.

Оба собеседника подчеркивают, что если защита прав русскоязычных была лишь предлогом для российского вторжения, то последнее дало мощный толчок переходу на украинский. По мнению Сергея, эту ситуацию нужно сознательно использовать для продвижения государственной политики «принудительной украинизации»:

«І я все рівно за плюс мінус лагідну українізацію, але для мене хорошими показниками є примусове переведення там кінематографа, кінопрокату. Це було ще до, десь 2010 рік, чи якийсь. І статистика говорить, що кінопрокат не впав не на 1% в жодних областях. Донецька, Луганська, Харківська — всі нормально дивляться. Це тільки можна було примусово. Коли говорять, що поступово бла-бла-бла, — не відбудеться і не відбулося. А примусово перевели — і сьогодні весь кінопрокат, весь… І ніколи за період українізації не впали перегляди. Тому однозначно треба всі квоти, де може держава втрутитись, треба втрутитися в книгодрукування, радіомовлення і так далі. Весь простір, куди держава може…. Ну, я за зменшення ролі держави, але в даному випадку тут потрібно однозначно… Знову ж таки, в контексті війни і це все наша зброя. Тобто я був достатньо лагідний до війни. Зараз ніякої лагідності не залишилося. Це така сама війна. Якраз треба користуватися зараз військовим часом, тому що це злам, така радикальна подія, дорога подія — люди життя віддають. Тому тут треба ламати дуже жорстко все і максимально все що можна українізувати — українізувати дуже сильно. (…) Однозначно все має бути українське. Знову ж таки, побутові речі, звісно, ти не будеш втручатися там. Мовниє патрулі і так далі — це абсурд. Але щоб скрізь лунало бігборди, радіо, телебачення, все-все-все українське — це однозначно треба оформити і зробити».

В языковой и культурной сферах Сергей готов предоставить государству значительные полномочия, вопреки своей либеральной приверженности принципу минимального государства. Действительно, в большинстве других сфер, таких как труд, социальное обеспечение, здравоохранение и образование, Сергей выступает за максимальную децентрализацию и расширение рыночных отношений. Противоречие снимается, когда языковой вопрос приравнивается к вопросу национальной безопасности: «это все наше оружие», «это та же война». Позиция Сергея в отношении языковой политики типична для национал-либерального лагеря, готового сочетать ультралиберальную экономическую программу с культурным интервенционизмом.

Наконец, важно отметить, что люди из среднего и высшего классов обычно свободно говорят на обоих стандартных языках. Вкрапления русского языка в речь Сергея и Олега встречаются редко. Они сознательно используются для передачи прямой речи русскоговорящих или для отсылки к событиям, связанным с Россией или Советским Союзом. На русском языке Олег рассказывает и о своем смешанном происхождении. Во всех случаях эти интерференции несут негативный или иронический оттенок, что контрастирует с интерференциями английских слов, которые обозначают нейтральные элементы профессионального жаргона («промоушен», «коворкинг», «фандрейзинг», «фултайм» и т. д.). Отказ от русского языка не лишает представителей этого социального слоя доступа к информационному и коммуникативному пространству за пределами национальных границ. В отличие от рабочего класса, для которого русский язык исторически играет роль универсального языка общения с остальным постсоветским пространством, для среднего и высшего классов владение английским становится необходимым условием интеграции в  экономическое, политическое и культурное пространство западного мира.

Как эти языковые практики и взгляды на языковую политику соотносятся с новой классовой конфигурацией, возникшей в результате радикальных политических преобразований последнего десятилетия? Хотя региональные различия в значительной степени определяют языковое поведение украинцев, они далеко не все объясняют. В Кривом Роге феномен перехода на украинский язык действительно существует, но в основном он ограничивается представителями среднего и высшего классов, активными членами гражданского общества, претендующими на причастность к наследию Майдана. Условия для такого перехода зачастую уже сформированы: эти люди — специалисты с высшим образованием, обладающие достаточными ресурсами, чтобы легко перейти на украинский язык. Для них переход на украинский язык является профессиональной необходимостью, поскольку их работа требует хорошего владения украинским языком, как устным, так и письменным, в отличие от людей, занятых ручным и/или неквалифицированным трудом. Наконец, поскольку украинский язык становится языком власти, переход на украинский соответствует их притязаниям на привилегированные позиции в обществе.

Переходя на украинский, представители интеллигенции XIX века часто вставали на путь самопожертвования, социального падения и политических репрессий, неотделимых от борьбы за социальную эмансипацию эксплуатируемых крестьян. В современной постмайданной Украине, напротив, переход на украинский язык отвечает стремлению интеллигенции и новой технократической буржуазии к социальному возвышению. Война лишь ускорила этот процесс, поскольку укрепила легитимность нового символического порядка. 

Снимки Кривого Рога Дарьи Сабуровой

2/ Языковые практики рабочего класса 

Суржик и чередование языков в повседневной жизни рабочего класса 

А что насчет местного рабочего класса? Придерживается ли он господствующей монолингвистической идеологии, призывающей русскоязычных перейти на украинский? Или его представители, наоборот, отстаивают свою сложившуюся языковую идентичность и многоязычную парадигму украинского общества? Как война влияет на их языковое поведение?

В Кривом Роге русский и различные варианты суржика являются наиболее распространенными языками неформального общения в среде рабочего класса. При этом большинство моих собеседников владеют двумя или более языками и могут относительно свободно переходить с одного на другой в зависимости от контекста, предполагаемых ожиданий собеседника и степени близости с ним, уровня внимания и т. д. Например, Катя, лидер волонтерской организации женщин-шахтерок, постоянно чередует три языка, в том числе в общении со мной. Первый наш контакт был на украинском. Катя ведет социальные сети организации на украинском, пишет на украинском на своей странице в Фейсбуке и использует украинский в наших текстовых сообщениях, хотя при встрече мы говорим по-русски. Со своей командой волонтеров она говорит на смеси русского и украинского, которую она в шутку называет «нашим криворожским языком». На этот же язык она спонтанно переходит во время коллективного интервью, которое я проводила у нее дома.

Ольга, еще одна участница волонтерской организации и работница социальной службы, в основном говорит по-русски, с небольшими лексическими и синтаксическими интерференциями из украинского. Но во время нашего интервью она иногда внезапно переходит на смешанный код на основе украинского, видимо язык ее детства, поскольку родилась она в селе, расположенном неподалеку от Кривого Рога.  Родной язык прорывается тогда, когда Ольга вспоминает какие-то особенно травматичные события, например, начало войны. В то же время Ольга отрицательно относится к социальному давлению отказаться от русского языка в пользу украинского в контексте войны. Любопытно, что одним из ее аргументов является то, что язык, который получается в результате таких усилий, представляет собой «нелепую смесь» русского и украинского:

«Если нам скажут: “Перейдите все на украинский язык и вам станет легче жить”, — я согласна. Ну, нам, опять-таки, легче не станет. Ну, если я не умею! Я пытаюсь, стараюсь, я глупо выгляжу. Одно слово такое, другое такое. Как мне удобно, так я и хочу разговаривать. Ну, это мое такое мнение». 

Тут можно сделать несколько наблюдений. Говорящие на суржике часто этого не замечают и называют себя либо «украиноязычными», либо «русскоязычными». Другие признают, что в Кривом Роге есть местный суржик, но при этом определяют себя либо как русскоязычных, либо как украиноязычных. C одной стороны, это показывает, что в рабочем классе представление об украинском и русском языках не основано на зафиксированной в учебниках норме, а включает в себя всевозможные локальные языковые практики, которые оставляют широкое пространство для вариаций. С другой стороны, в доминирующем дискурсе суржик не признается ни как самостоятельная легитимная языковая форма, ни как часть живой украинской речи. Это не «настоящий язык», который можно с гордостью называть родным. Представители рабочего класса интернализируют дискурс о неполноценности смешанных языковых форм. Вдобавок к чувству стыда за свою социальную идентичность, связанного с низкой оплатой и отсутствием общественного признания труда по уходу за людьми пожилого возраста, Ольга испытывает стыд за реальные или предполагаемые отклонения от языковой нормы, то есть стыд за свою языковую идентичность. Украинское политическое и медийное пространство, в котором доминируют либеральные идеи, и монолингвистическая языковая идеология вдвойне обесценивают, делают невидимой трудовую и символическую деятельность рабочего класса и препятствуют потенциальной трансформации инструментов господства в инструменты классовой борьбы.

Субверсивная сила суржика

Однако можно предположить, что неприятие или безразличие многих моих собеседников к дебатам вокруг языкового вопроса связаны именно с тем, что они постоянно погружены в многоязычную среду, в которой суржик играет важную роль. Суржик становится той точкой зрения, на основе которой можно выработать критический взгляд снизу на доминирующий лингвистический дискурс. Для носителя суржика, осознающего гибридную природу своей языковой идентичности, бинарная оппозиция между русским и украинским и требование выбирать между ними кажутся бессмысленными. На мой вопрос, является ли для нее языковой выбор принципиальным, Наташа, глава организации по защите работников, пострадавших от производственных травм, отвечает мне :

«Нє, не принципово. Ні. Ми рускоязичні, так і є. У нас же немає такої чистої української мови. Я в Центральній Україні родилася, 60-ті, 70-ті, ще 80-ті туди-сюди спілкувалися, їдеш на Західну (Україну): “О! Москалька приїхала”. […] Нє. Ну, у нас і мови немає, у нас чистої української мови немає. На Західній Україні її теж немає — там румуни…у нас вся мова перекручена. Так само в Києві. Була в нас чиста мова? Ні. Нема». 

Как и Наташа, большинство моих собеседников заявили, что язык не является для них принципиальным вопросом: каждый должен иметь возможность говорить на том языке, на котором ему удобнее всего говорить в повседневной жизни. Это убеждение, по-видимому, основано как на языковой, так и на классовой идентичности. Катя постоянно говорит мне: «Знаешь, мы простые рабочие, мы работаем руками, а не языком». В условиях капиталистического разделения труда рабочие заняты материальным трудом: вопросы, относящиеся к идеологической или символической сфере, не входят в их компетенцию. Но смысл, который Катя придает этому противопоставлению, имеет еще и этический аспект. Точка зрения труда, она же точка зрения практики, позволяет выработать критический взгляд на общественные дискуссии, которые часто воспринимаются как бесполезные или даже откровенно лицемерные. Показная проукраинская риторика высших классов вызывает недоверие. Важно то, что каждый человек делает для достижения победы. Как сказала мне другая волонтерка, бывшая рабочая на пенсии:

«Якби чєловєк був, якби була душа…а то шо по-руські балакають, я говорю, хай якби була людина! Щоб не були як ото українською говорять, вишиванку вдівають, а потом наших і продають. То я говорю: я б їх брала, на місці і розстрілювала». 

Наконец, некоторые считают, что политизация языкового вопроса в принципе глубоко вредна, особенно во время войны, потому что она усиливает раскол в обществе, которое, напротив, должно оставаться единым. Саша, профсоюзный лидер и рабочий на заводе, возражает против насильственной украинизации, которая оправдывается необходимостью исправить историческую несправедливость колонизации. В противовес ему, он выдвигает другой исторический аргумент и апеллирует к иному видению справедливости в области языковой политики:

«Есть державна мова — будь ласка. А так розмовляй, як хочеш. Державна мова — значит державні документи, в державних установах. Будь ласка. А так спілкуйся хоть на французском, хоть на болгарском. Не делать из этого политические игры. Тем более, когда исторически так уже сложилось…этот Советский Союз, он всех нас смешал. Поэтому играть на этом… Глубоко бы этому значение не придавал. Как можно спустя 40-50 лет человеку навязывать, заставлять? Так тоже неправильно». 

В отличие от аргументов Сергея и Олега, речь идет не о справедливости по отношению к украинскому народу как коллективному телу, а о конкретных людях, чьи жизни неразрывно связаны с историей, которую невозможно просто повернуть вспять и стереть. Наконец, Саша отмечает, что языковой вопрос и переименования улиц далеки от насущных проблем рабочего класса:

«Понимаешь, ну, опять же, мы возвращаемся…это больше политические вопросы. Мне кажется, среднему обывателю, просто человеку, который бегает на завод, приходит это….ну, это глубоко не рассматривает».

Снимки Кривого Рога Дарьи Сабуровой

Приверженность господствующей лингвистической идеологии?

В целом, представители рабочего класса, с которыми мне довелось общаться, редко воспринимают русский язык как «язык врага». В отличие от взглядов многих перешедших на украинский представителей среднего и высшего класса, люди из рабочей среды, включая тех, для кого украинский или суржик являются родным языком, терпимо относятся к различным языковым поведениям. В большинстве своем они не одобряют стремления искоренить русский язык. Как считает Ольга:

«То, что война у нас с Россией, для меня не значит, что этот язык надо искоренить. Ну, потому шо язык никак не связан с войной. Путина — его надо, и близлежащих его этих соратников надо искоренить. А язык тут не при чем».

Однако, вопреки моим ожиданиям, никто не требует и официального статуса для русского языка или предоставления ему каких-либо прав в образовании, СМИ и культуре. Большинство с одобрением относится к недавним законам о языке. Отвечая на вопрос о том, какой они хотели бы видеть Украину будущего, — многоязычной или моноязычной — мои собеседники в целом высказались за постепенное исчезновение русского языка с территории страны. Они систематически выражали надежду, что следующее поколение полностью перейдет на украинский язык благодаря системе образования.

Однако на практике люди из рабочего класса не спешат менять свое языковое поведение в неформальном общении и на работе. Некоторые говорят, что стараются говорить чуть больше по-украински дома, но граница между частной и публичной сферой (где они действительно все чаще выражаются по-украински) остается очень строгой. Их собственное восприятие своей русско- или суржикоязычной идентичности носит сугубо негативный характер. В рассуждениях о языке иногда появляется меланхоличная покорность: «Ты и я, — говорит мне один профсоюзный лидер, — мы динозавры, анахронизмы. Наши дети и внуки уже говорят на украинском». Отчасти именно для того, чтобы обеспечить благоприятные языковые условия для социальной мобильности молодого поколения, мои собеседники пытаются интегрировать украинский язык в свое повседневное общение. Но эти усилия всегда носят частичный характер. Возлагая надежды на систему образования, они в основном продолжают говорить дома на русском и поддерживать более широкую русскоязычную среду, которая является основной средой социализации для детей.

Как объяснить значительный разрыв между открытой поддержкой рабочим классом официальной языковой политики и языковыми практиками? Как мы уже видели, новая моноязычная норма делает использование украинского языка непременным условием любого публичного высказывания, социальной мобильности и символической интеграции в национальное сообщество. Средний и высший классы, которые придерживаются этой нормы и опираются на нее ради укрепления своего господствующего положения, также имеют монополию в СМИ, где монолингвистическая норма как откровенно защищается, так и подспудно утверждается путем исключения других языковых форм. Война, развязанная Российской Федерацией на основе предлогов, инструментализирующих так называемое «русскоязычное» население Украины, создает благоприятный контекст для  маргинализации языковых практик, так или иначе включающих в себя русский язык.

Лишенные социальных, экономических и политических инструментов для позитивного и коллективного утверждения своей ненормативной языковой идентичности, будь то русскоязычной, билингвальной или суржикоязычной, представители рабочего класса занимают чисто оборонительную позицию, защищая своё личное коммуникативное пространство. Чередование языков в зависимости от контекста и строгое разделение сфер публичной и частной коммуникации, напускное безразличие к языковому вопросу, использование аргументации, основанной на социально-историческом детерминизме («нас так воспитали»), — все это можно рассматривать как индивидуальные стратегии адаптации и частичного сопротивления новому символическому порядку. В конечном счете, эти стратегии ничем не мешают культурному проекту национал-либеральной интеллигенции, который, как напоминает Сергей, заключается не во «вторжении в частную жизнь» с помощью «языковых патрулей», а в украинизации всего публичного пространства, то есть в обеспечении контроля над условиями легитимного высказывания. Но официальный язык еще не достиг полного признания. Более того, монолингвистическая норма постоянно оспаривается рабочим классом, как открыто, так и на практике, через определенное упрямство говорить на русском или суржике в частной сфере.

Снимки Кривого Рога Дарьи Сабуровой

Вывод: язык как поле классовой борьбы 

История языковой ситуации в Украине показывает, насколько важную роль борьба за язык играет в воспроизводстве или оспаривании доминирующего социального порядка. Для понимания этих процессов важно избегать как идеалистической точки зрения, предоставляющей языковому вопросу полную автономию, так и чисто экономической, сводящей его к иллюзорному вопросу «идентичности», за которым якобы скрываются «настоящие» материальные интересы господствующего класса. В обоих случаях упускается реальное значение идеологической борьбы: либо она анализируется абстрактно, без учета материальной основы, либо рассматривается как фиктивная борьба, разжигаемая капиталистами для того, чтобы разделить и отвлечь эксплуатируемых от классовой борьбы. Напротив, я исхожу из гипотезы, что язык может сам по себе быть предметом и полем классовой борьбы.

С одной стороны, лингвистическая идеология — одна из важнейших компонентов социального порядка. Лаада Биланюк определяет лингвистическую идеологию как набор убеждений, логик и дискурсов, выступающих  посредниками между языковыми практиками и отношениями социального доминирования. Символические иерархии между языками или между различными вариантами одного и того же языка отражают, оправдывают и усиливают социальные иерархии^[20]. В Украине доминирующей языковой идеологией является монолингвизм, который возводит «чистый» украинский язык в ранг нормативного идеала, в противовес «чистому» русскому языку, с которым он конкурирует за статус доминирующего языка.  При этом обесцениваются смешанные языковые формы и другие неоднозначные языковые поведения, такие как переключение с одного языка на другой, билингвизм и т. д.

С другой стороны, язык представляется настоящим полем классовой борьбы, где отдельные языковые политики и практики могут выступать как инструментом господства, так и средством сопротивления. Это тем более верно в случае Украины, где дестабилизация социальных и языковых иерархий, вызванная распадом СССР, еще не привела к формированию нового гегемонного символического порядка. Доминирующая языковая идеология еще не полностью интегрировалась населением. В условиях широкого распространения русского языка и большого разнообразия языковых практик, возвышение и легитимация монолингвистической украинской идентичности становится предметом открытой борьбы. Требуя от индивидов сознательно выбирать свой язык, эта ситуация в то же время поощряет большую рефлексивность, дистанцирование от языковых норм и соответствующих социальных иерархий^[21], особенно среди носителей суржика, чей гибридный язык не вписывается в рамки бинарного противопоставления русского языка украинскому.

Случай Украины не уникален. Проекты государственного строительства нередко опирались на идеологию, отдающую предпочтение тому или иному языку и идентичности. Хрестоматийным примером тому является Франция, с ее целенаправленной политикой маргинализации местных «диалектов» и вытеснения любых языков, кроме французского. Разница с уже устоявшимися доминирующими языками заключается скорее в очевидности этих процессов и нестабильности символического порядка, который становится ареной социальной борьбы. Языковая ситуация в Украине сегодня не сводится ни к «деколонизации», о которой заявляют украинские элиты, ни к «ущемлению русскоязычных», которым российский правящий класс оправдывает свою военную агрессию. То, что мы наблюдаем, — это социальная борьба на языковой почве как часть более общего процесса социально-экономических трансформаций. Таким образом, украинская языковая ситуация позволяет нам лучше понять политические, экономические и социальные процессы, которые работают на производство и воспроизводство определенного социального порядка за кулисами любого государственного языка.