«Спільне» поговорило с тремя редакторами и редакторками DOXA. Инициатива появилась 6 лет тому назад как студенческое активистское медиа. Кроме тем, связанных со справедливостью в образовании, коллектив фокусировался на сопротивлении пропаганде и репрессиям. Конечно же такой активизм не остался без внимания режима, и четверо редакторов и редакторок оказались под домашним арестом. Но после 24 февраля основной темой для DOXA стала война. Это прогрессивное российское издание с начала полномасштабного вторжения заняло последовательную позицию поддержки украинского сопротивления и, не жалуясь на репрессии, продолжает искать способы сопротивления войне.
У нас, как и у многих украинцев, накопились вопросы к активистам из России. И мы решили задать их тем, кто поддерживает нас, стоит на антипутинских и антиимпериалистичных позициях, так как разговор с теми, кто все еще сомневается, невозможен. Мы рады, что этот диалог удался, хотя и не соглашаемся с коллегами по многим вопросам.
С нами разговаривали Армен Арамян — основатель и редактор издания, а также редактор email-рассылки и выпускающая редакторка журнала, которые не имеют возможности высказываться публично и от своего имени, как и большая часть коллектива DOXA. Озвученные мнения и рассуждения — это позиция не всего коллектива, а трех участников.
Расскажите о деятельности вашего медиа с 24 февраля.
В первый месяц вторжения мы сфокусировались на имейл-рассылке. Она стала чем-то вроде боевого листка, там было все о методах сопротивления. Хотя были риски уголовного преследования, все равно мы продолжали. На рассылку подписывалось все больше людей. Вся идея рассылки состояла в том, чтобы люди меньше думскроллили. И, собственно, в рассылке мы предлагали способы сопротивления, чтобы люди не только были проинформированы, но и понимали, что можно делать прямо сейчас — в России и за пределами страны — и чтобы продолжали сопротивляться войне везде.
Редакторы и редакторки DOXA Владимир Метелкин, Наташа Тышкевич, Армен Арамян и Алла Гутникова перед заседанием суда 1 апреля 2022 года / Фото: DOXA
В Украине вас заметили после уголовного дела против DOXA и следят за вами в Инстаграме или Телеграмме. А что это за формат рассылки?
Рассылка появилась в первые дни после вторжения. Армен тогда еще сидел под домашним арестом в Москве. В России начались первые массовые протесты, которые очень быстро подавили. Сайты постоянно блокировались, в том числе и наш, из-за гайда о том, как разговаривать с родственниками и противодействовать пропаганде. Наша методичка по контрпропаганде набрала двести тысяч просмотров за восемь часов.
Мы начали людям рассказывать, как пользоваться VPN и думали о том, что делать в случае худшего варианта — если в России вообще закроют интернет или заблокируют все соцсети.
Была и другая проблема. Люди очень сильно переживали из-за того, что происходит, хотели что-то делать — но убивали себя эмоционально тем, что не могли выйти из соцсетей. Многим казалось, что эмоциональное сопереживание — это действие. А на самом деле они лишь переживали и изматывали эмоционально других людей.
Мы понимали, что email вряд ли заблокируют и остановились на этом формате. С одной стороны, мы переживали за вас весь день и собрали в дайджест все самое важное, проделали эмоциональную работу. Но в то же время мы рассказываем, что вы реально можете сделать — и все это в одном месте.
Вопрос, который тревожит каждого украинца — почему россияне поддерживают войну? Мы в Украине часто слышим правый ответ на этот вопрос: россияне поддерживают эту войну, потому что они — орки. Такое дегуманизирующее объяснение — оно понятно, но проблема в том, что это сильное упрощение. Исследования, например PSLab, показывают, что часто поддержка войны пассивная: люди говорят, что они вне политики. И это еще хуже, чем если бы россияне не были бы людьми — они люди, которым все равно. Как такая аполитичность вообще стала возможной, и как вы с ней работаете?
Российский режим — очень сильный и авторитарный. Это тянется еще с девяностых и начала рыночных реформ. Тогда политические институты создавали такими, чтобы люди не могли на них повлиять. За последние двадцать лет мы видим, что любые вспышки сопротивления, которые возникали либо на локальном, либо на общенациональном уровне — каждую из этих инициатив очень эффективно подавляли, как только она набирала какую-то силу.
Митинг за честные выборы на проспекте Академика Сахарова в Москве, 24 декабря 2011 года. Фото: Bogomolov.PL
Но здесь есть две стороны.
С одной, российский режим действительно очень сильный, у него много власти и ресурсов. Он пользовался хорошей экономической поддержкой Запада. Да, были символические штуки: «ой, нам очень важно российское гражданское общество, давайте мы дадим вам грант…». Но режиму продавалось оружие, технологии контроля. Очень важно и то, что после аннексии Крыма не было решительного противодействия как внутри страны, так и извне, которое бы показало российским властям, что так делать нельзя. Все военные авантюры Путина сходили ему с рук, ведь западные страны на них фактически закрывали глаза.
Другая сторона — это провал всего политического антипутинского движения в России. И тут есть очень много аспектов. Во-первых, левая часть этого движения раскололась под влиянием путинской пропаганды о «народном восстании» на Донбассе. Многие поверили в эти нарративы. Во-вторых, последние десять лет лидерами оппозиции были либеральные политики, где самой видной фигурой был Навальный. Они предлагали безопасную форму протеста. И они/мы проиграли. Почему?
Мы очень разочарованы. У российской оппозиции не было сильного антивоенного консенсуса, консенсуса в поддержку Украины. Это происходило в том числе из-за огромной цензуры властей. Потому что если ты в России даже до начала войны говоришь что-либо в поддержку Украины, и особенно против аннексии Крыма — это сразу уголовка.
Многие люди, в основном из городского среднего класса, которые политизировались на волне протестов 2011-2013 годов, потом разочаровались в политике. Они не увидели никаких сценариев политической жизни, в которой они могут как-то систематически участвовать.
После Болотной антипутинское движение все больше и больше деэскалировалось. Оно старалось не выходить за репрессивные рамки, которые создавал режим. Раз нам нельзя выходить на несогласованные протесты — будем согласовывать протесты. Новые ограничения, связанные с выборами? Все равно будем участвовать в выборах и с этими ограничениями. Это была достаточно слабая позиция. Многие лидеры антипутинского движения думали, что радикализм — это плохо. Российская оппозиция систематически убеждала людей, что все, что вне закона, определенного российским государством, делать не стоит.
Силовики задерживают протестующего в Санкт-Петербурге, 6 марта 2022. Фото: Andalou Agency/Getty Images
Протесты проходили в таком же ключе. Если кого-то задерживают на акции протеста — нельзя отбивать людей, потому что вас тоже задержат. Это провокаторы призывают отбивать и совершать какие-то более радикальные вещи. Нужно действовать внутри заданных рамок и внутри них побеждать. Когда люди приходят на протесты впервые, у них еще есть интуитивное представление, что если кого-то незаконно задерживают — то, возможно, нужно защитить этого человека. Но в России мы долгое время учились, что нет, не надо. Что есть легальные рамки, которые надо соблюдать. С одной стороны, есть эта безумная сильная репрессивная машина: силовики, десятки тысяч уголовных дел, политзаключенных и так далее. С другой стороны — лидеры протестов соглашались с этими ограничениями и учили людей, что не надо вестись на «провокации». После митинга все расходятся по домам и никто не занимает площади. В ретроспективе понятно, что это не сработало. Надо помнить об этом, иначе мы будем снова наступать на те же грабли.
А что происходит с репрессиями против медиа?
Есть очень много споров об эффективности блокировок Роскомнадзором (летом 2022 года Роскомнадзор внес журнал «Спільне» в список запрещенных сайтов в России из-за позиции по войне — прим.ред.). Мы видим, что они работают очень хорошо — потому что продолжают исключать людей. Лишь часть граждан научилась пользоваться VPN. И круг продолжает замыкаться, ограничения не позволяют информации выходить за пределы пузыря, в котором мы существуем.
В России медиа не могут добраться до широкой части аудитории. Эту аудиторию сейчас отчасти пытается заполучить Феминистское антивоенное сопротивление. Они придумали листовки, которые стилизованы под открытки «С днем весны» или «С днем защиты детей», — внутри них зашифрованы антивоенные стихотворения.
Открытка «С днем защиты детей» с зашифрованным антивоенным стихотворением. Фото: Феминистское антивоенное сопротивление
А что происходит с более радикальными формами партизанского сопротивления? Такое движение может когда-либо стать массовым?
В первую очередь мы взаимодействуем с активистами и активистками, которые остались в России и продолжили заниматься правозащитой. Есть такая инициатива «Зона солидарности», их основная цель — это помогать людям, арестованным за поджоги или другие формы сопротивления, которые государство-террорист называет экстремистскими. В первые дни войны, когда начались поджоги, казалось, что это какие-то очень подготовленные люди, которые знают, как поджигать, документировать и не попасться.
К концу марта было около четырех-пяти случаев поджога. Вскоре стало известно, что четырех из этих людей уже репрессировали, посадили в тюрьмы. Но никто не знает ни их имен, ни даже есть ли у них адвокаты. Стало понятно, что у российских силовиков получается их ловить, потому что система видеокамер, которая была организована сначала в Москве, а потом и в других регионах России, функционирует достаточно хорошо, чтобы распознавать людей.
Потом поджогов стало больше. Публиковались личные истории людей, и оказалось, что это не только боевые анархисты, но часто — простые люди.
Карта нападений на военкоматы в России в феврале-мае 2022 года. Фото: HPfan
Недавно в Твиттере мы публиковали историю про Игоря Паскаря. Это человек, который всю свою жизнь был разнорабочим. Он политизировался в 2018 году, а в 2021 его впервые задержали на митинге в Москве. У него было еще два уголовных дела за употребление наркотиков в начале нулевых. Это вообще неочевидный портрет человека, о котором мы думаем, когда представляем поджигателя военкоматов.
А какая история у Игоря? Он с началом войны понял, что радикально против, но никогда не понимал, что можно сделать. Игорь зарабатывал продажами на Амазоне раритетных товаров, но из-за санкций его карточку заблокировали и он больше не мог этим заниматься. Он понял, что ему нужно пытаться что-то делать. Игорь уехал на заработки в Краснодар — и там бросил коктейль Молотова сначала в большой Z-баннер. У него ничего не получилось, коктейль Молотова просто разбился, и этот огонь никто даже не увидел. Но Игорь решил продолжать и бросил коктейль Молотова в здание ФСБ, раскрасил щеку в цвета флага Украины и начал кричать лозунги. Шел он на это осознанно, не пытаясь убежать. Он хотел, чтобы его действие было показательным, чтобы оно вдохновляло других людей. Но его никто не заметил. Шла женщина с коляской, еще какой-то мужчина проходил — и никто даже не обратил на это внимания. Есть единственная задокументированная фотография оттуда — как горит дверь здания ФСБ. Но Игоря никто не снимал, про него никто ничего не рассказывал. Что начинают делать официальные российские медиа? Они раскручивают, что у него была очень нестабильная жизнь маргинала.
Заседание Окружного южного военного суда Ростова-на-Дону по делу Игоря Паскаря, 6 декабря 2022 год. Фото: Активатика
Единственная задокументированная фотография поджога Игорем Паскарем здания ФСБ. Фото: из открытых источников
Сейчас ситуация улучшилась. Иван Асташин — правозащитник, который отсидел почти 10 лет за поджог здания ФСБ в 2009 году — написал рассылку после того, как четыре студента несколько раз поджигали автоматику вдоль рельсовых дорог. Их задержали, и независимые российские медиа стали писать о том, что им нужна поддержка. Но до сих пор никто, кроме нас, не публикует ссылки на сборы. Никто не пытается понять, как можно помочь этим людям. Все исследуют это абстрактное явление поджогов военкоматов, а личные истории практически никому не интересны. Только белорусское медиа «Медиазона» недавно начало их публиковать. И у белорусского «Белсата» тоже есть такие публикации.
Должно ли такое сопротивление быть гораздо больше, или оно уже достаточно большое? Мы можем не владеть ситуацией, потому что люди могут пускать поезда с рельсов, но это будет скрывать транспортная прокуратура, заминая такие дела. Какой есть потенциал у этого сопротивления? Судя по тому, что канал «Боец-анархист» растет, и у него становится все больше подписчиков, и поджогов по всей России становится больше, то очевидно, что эта форма сопротивления находит соратников и соратниц. Но пока мы не начнем таких людей поддерживать и рассказывать о них, в сопротивление будет вовлекаться очень маленькое количество людей.
По поводу рельс, мы понимаем, что такое действие может быть очень эффективно даже на индивидуальном уровне. Но если говорить про атаки на военкоматы или государственные здания — насколько это эффективно в смысле уничтожения данных? Эти жесты — они символические, или скорее практические?
Здесь мы можем только выдвигать гипотезы. Но те поджоги, которые происходили сейчас — они в первую очередь символические. Чаще всего это делают люди, которые хотят показать, что они против войны, но не знают, как это сделать, как в случае с Игорем Паскарем. Практическая ценность таких поступков точно есть, потому что даже в Москве власть работает «на бумажках». Повестки приходят и раздают. Система, скорее всего, до сих пор не очень оцифрована, иначе как люди, которые подлежали мобилизации, могли выезжать за территорию страны? Уничтожение любых документов в военкомате могут приостанавливать его работу на какое-то время. Поэтому же имеет значение и так называемый телефонный терроризм (с угрозами о заминировании) — военкоматы перестают работать на день или два, пока их не «разминирует» МЧС. Это тоже влияет на темп мобилизации.
Но, как правило, поджог — это даже не столько символический жест, сколько жест отчаяния. Это люди не с радикальными взглядами, не анархисты, не антифа, хотя и такие тоже есть — условно, грамотные поджигатели-партизаны. Так было и в случае семнадцатилетней школьницы, которая бросила коктейль Молотова в военкомат. Это люди, которые фолловили Навального, люди из рабочего класса или подростки. В целом, это более радикальный вариант того, что происходит по всей России. Самый надежный способ, чтобы тебе разбили окно машины — это наклеить на него Z. В крупных городах очень много антивоенных стикеров. Люди просто хотят показать, что они есть и они против войны — в условиях, когда нет никаких других возможных способов сопротивления.
Все это может быть более практическим — но для этого нужна серьезная координация. Надо вести систематическую партизанскую деятельность, но в России никто не умеет и не готов это делать. Когда начались поджоги, СМИ об этом не писали, потому что такие факты трудно верифицировать. Либеральные чуваки — опять же, команда Навального — Волков говорил в интервью, что эти люди — герои, но мы не знаем, как координировать их работу. Но уже через месяц они сказали, что будут поддерживать ВСЕ методы протеста, и призвали обращаться к ним с любыми инициативами.
Алексей Навальный на митинге в поддержку политзаключенных путинского режима, 28 сентября 2019, Москва, Россия. Фото: Sefa Karacan/Anadolu Agency via Getty Images
Наша задача в том, чтобы менять публичную дискуссию о методах сопротивления. Люди не знают, что думать о радикальных методах сопротивления, потому что их очень долго учили, что не надо рисковать, надо действовать в тех рамках, которые есть. Теперь эти рамки уничтожены. «Радикальное» действие сейчас порою более безопасное, чем, например, выйти на улицу с пикетом. Если ты пустишь поезд под откос, имея должную подготовку — возможно, тебя никто никогда не найдет, а выйдешь с самым безобидным пикетом — свинтят за три минуты.
По вашим ощущениям: когда война пришла в дом — это как-то повлияло на позицию «вне политики»? Украинцы сейчас очень политизированы, потому что когда «прилетает» — уровень политики и уровень быта схлопываются в одно. Мы, как левые активисты и социологи, тоже это ощущаем на себе. И люди в Украине, которые, возможно, и были симпатиками России до 24 февраля, увидев своими глазами, как политика вторгается в их жизнь ракетами, быстро понимают, на чьей они стороне. Происходит ли такой сдвиг в России? Влияют ли «хлопки» в Белгороде? Влияет ли мобилизация? Влияют ли новости о смертях на фронте?
Конечно, хотелось бы узнать, сколько повесток разослали на самом деле. И скольких людей в результате удалось мобилизовать. Потому что изначально эти данные были засекречены. У нас двоякое ощущение. С одной стороны, когда только началась мобилизация, у каждого был знакомый или знакомый знакомого, которого мобилизовали. И у многих не было мыслей: «все, собираем шмотки и увозим его к бабушке». Было ощущение, что многие люди не готовы биться даже за своих родственников.
С другой стороны, некоторые люди помогали вывезти и спрятать незнакомых мужчин, которым пришли повестки. Многие люди сразу уезжали — и это не только условные айтишники, но и рабочий класс.
Заявленные цели войны постоянно менялись: сначала была «денацификация», потом еще одна, сейчас их официальная цель «защитить Донбасс» и территории, которые уже объявлены русскими. Все эти цели «плавающие», и нет единой идеи, за которую люди должны идти воевать. Тут пропаганда не сработала.
Задержание протестующего на митинге против мобилизации в России. Фото: SOTA
Тем не менее удалось закрыть кучу дыр на фронте новым «мясом». Ведь многие пошли в военкоматы без принуждения.
С военкоматами то же, что и с аполитичностью — отсутствие субъектности. Если сказали, что нужно идти — очень много людей действительно пойдет. Так это происходило и на всех выборах последних десяти лет. Приходит список на работу, и этим людям говорят: «вы должны сходить, проголосовать за того-то, и тогда вы продолжите работать, а иначе у вас будут проблемы». С военкоматами ситуация абсолютно аналогичная. Сказали идти в военкомат — и люди просто идут в военкомат, думая, что их что-то защищает от призыва. Но их ничего не защищает. Ни резерв, ничего. Пришел в военкомат — значит, тебя отправят на войну.
Если ты выстроил огромный толстый панцирь, то для тебя все еще ничего не происходит. Идет какая-то спецоперация, но войны нету, мы ни на кого не напали, и вдруг тебе говорят: надо прийти бумажки подписать в военкомате — ну, пойду значит. Такая инерция — это обратная сторона деполитизации.
Даже когда люди сталкиваются с такими проблемами, они начинают решать их индивидуально. Если моего сына призывают, нужно сделать все, чтобы его не призвали. Это не политическая, а бытовая проблема, которую надо решать индивидуально. Дать взятку, договориться со знакомыми в структурах... Аполитичность — это когда люди забыли, что есть не только индивидуальный способ решать свои проблемы. У людей нет политических инструментов и понимания того, как они работают, они используют лишь те индивидуальные инструменты, которые им знакомы.
Есть очень важная группа, которая начала политизироваться после начала мобилизации — это матери и жены мобилизованных. В разных регионах они объединяются, делают чаты, обращения к руководству регионов, просят вернуть их мужей, сыновей. Но и они находятся внутри провластной риторики. Они не говорят: «Путин, закончи войну». Они верят, что могут просто обратиться к губернатору, действовать внутри патерналистской логики — «мы попросим, и власть увидит, что мы просто матери, просто женщины, мы не представляем никакой угрозы».
Акция протеста женщин Якутска. Фото: t.me/sakhaday
С началом полномасштабной войны многие западные левые, которые поддерживают украинское сопротивление, высказываются и в поддержку российского антивоенного сопротивления как общественно-политического движения, которое будто бы уже состоялось. С одной стороны, мы, конечно же, поддерживаем любые инициативы помощи Украине в любом формате. С другой, мы считаем, что такое антивоенное движение — иллюзия, которую хотят видеть западные левые и либералы. Как вы оцениваете, есть ли в России такое общественно-политическое движение?
Это очень сложный вопрос. Нам кажется, что такое движение есть, и мы видим кучу людей, которые инвестируют всю свою жизнь в него. Наш редактор провел год под арестом, его семья вынуждена была уехать из России из-за политического давления. Многие люди стали политическими, по сути, беженцами — но при этом беженцами из страны-агрессора. Каждый раз мы осторожно говорим о проблемах этих людей, потому что это забирает спотлайт с украинцев под бомбами. Мы понимаем, что это не то же самое.
Можно сказать, что это движение строится, но строится оно на выжженном поле. Лиллиан Чичеркья писала о реактуализации понятия класса. Мол, в марксистской теории есть детерминистская установка, что сами условия капитализма предполагают возникновение и солидарность рабочего класса — а у нее есть тезис, что капитализм никому не гарантирует классовую солидарность. Солидарность рабочего класса и сопротивление — это то, что всегда происходит «вопреки» и отбрасывается назад победами капитализма. Неолиберализм уничтожил профсоюзы, кучу опыта и практик сопротивления, которые мы сейчас с большими сложностями стараемся восстановить.
Эта статья откликается, когда думаешь о том, почему в России нет сильного антипутинского сопротивления. Просто потому, что мы проиграли. Сопротивление было разрушено, и весь опыт был разрушен. У людей, которые становятся частью сопротивления, должны быть практики, которые становятся частью их жизни, должна быть идеология и способы организации. Это все и накапливается в виде движения. В России в последние двадцать лет просто бульдозером каждый раз проезжались по антипутинской оппозиции, и все каждый раз возникало с начала.
Митинг в поддержку Алексея Навального в России, январь 2021 года. Фото: Фонтанка
Каждый раз движение делали новые люди, у которых нет никакого опыта. Нам 23-25 лет. Когда оккупировали Крым, старшим из нас было семнадцать. И мы начинали политизироваться в среде, где ничего не было. Мы начинали с нуля строить свое. И когда критикуют оппозиционные движения — нас задевает, что достается и людям, которые последние 5-8 лет пытаются делать то, что невозможно выстроить с нуля.
Это не работает так, что все написали в Твиттере: «Путин — тиран», и после этого мы вышли и его свергли. Движения долго строятся, они должны учиться новым методам, у них должны быть ресурсы, и их очень легко разрушить превосходящей силе. Мы начали это осознавать только после начала вторжения. Некоторые из нас сами были в условно либеральной идеологии: мирный протест, нужно просто дать людям информацию, и дальше они что-то сделают.
Сейчас мы осознаем: нет никаких организаций сопротивления и понимания, как выстроить стратегию сопротивления этой войне в ближайший год. Что мы будем реально делать, чтобы ее остановить? Недостаточно делать рассылку и говорить: «война — это ужасно, не забывайте об этом». Мы будем каждый день об этом помнить — но только это ничего не изменит. Провал антипутинского движения — это симптом того, что у нас просто нет политической практики и понимания того, как демократические движения могут побеждать и долгосрочно закреплять результаты своих побед в условиях очень сильных авторитарных режимов.
Если сравнивать с Ираном — то чего у них хватает, так это ежедневной практики. Тебе твоя мама говорит: «а у меня хиджаба не было». Реальные мамы, которые помнят, что было иначе. И тогда сохраняется традиция на уровне даже самых маленьких групп — семьи. Но это не о постсоветских странах. В Украине тоже многое было иначе до 24 февраля. У нас есть игра: мы спрашиваем друг друга, кто что выучил самое странное за последние месяцы, какой новый скилл. Кто-то разобрался в классах бронежилетов, кто-то в лекарствах, когда их не хватало, кто-то научился собирать автомат. Какие свечи бывают, и какие горят дольше других? Таких знаний становится все больше и каждый раз их недостаточно. Ты постоянно учишь какую-то хрень, о которой раньше не знал. И это во многом про телесный опыт.
Да, и у курдского движения получилось сделать сопротивление частью жизни. Это опыт борьбы многих поколений. И тоже можно сказать: курды, чего вы добились в Турции? Ничего же не добились на первый взгляд. Но, на самом деле, есть опыт, который им удается сохранять и передавать, развивая движение и в Сирии, и в Турции. Они вдохновляют всех — по всему миру, по всему Ближнему Востоку.
Российские же оппозиционные движения, которые управлялись либеральными чуваками и пользовались поддержкой мейнстримных политиков — у них нет идей, как строить движение сопротивления. Они понимают, как делать красивые антикоррупционные расследования, ютуб-канал — но не знают, как сопротивляться.
Вопрос о российской пропаганде к вам, людям, работающим в медиаполе. До 24 февраля мы часто воспринимали российскую пропаганду как что-то очень смешное и забавное, иногда смотрели вместо стендапа. Но, сейчас мы видим, что эта штука все равно работает. Социологи, которые собирают сейчас глубинные интервью, показывают, что практически у каждого респондента есть история о конфликте с родственниками, друзьями, коллегами из России. Это очень усиливает эффект ненависти. Пропаганда оказалась сильнее личных связей. Как так получилось? Как она работает, и почему настолько эффективно?
Почему пропаганда недооценена либеральной и, шире говоря, антипутинской частью общества? Частично из-за классового высокомерия: вот, какие-то бабушки, бюджетники, пенсионеры смотрят что-то, «быдло» и так далее. Это нормализовано в российском либеральном дискурсе, который был выстроен вокруг городского среднего класса. Ведь телеку могут верить «только очень глупые люди, с которыми бессмысленно работать». Но пропаганда не дает аудитории убедительную и целостную картину мира, чтобы в нее поверить. Пропаганда работает как максимально фрустрирующий контент. Смысл этого контента в том, чтобы люди вообще ничему не верили: везде врут, политика — грязное дело, не надо ею интересоваться. Мы недооценили пропаганду, потому что думали, что это тупая хуйня, она не работает, потому что это тупая хуйня, и люди не могут не понимать, что это тупая хуйня.
Марина Овсянникова с антивоенным плакатом во время прямого эфира. Скрин: «Первый канал» (Россия)
Но она работает на двух уровнях. В том числе и на тех людей, которые не верят ей. Социолог Максим Алюков говорит, что люди не верят тому, что говорят в СМИ — но в результате они не верят и ничему другому. Есть мощный канала пропаганды, и, с другой стороны, цензурирование всего остального. Бюджет российской пропаганды и до вторжения исчислялся сотнями миллионов евро, а после 24 февраля стал еще больше. А бюджет всех оппозиционных российских медиа это, условно говоря, три миллиона евро.
Это означает, что есть мощная информационная структура, которая постоянно показывает людям, что все хуево, и делает это в разных обертках: для более либеральной аудитории, для более городской, для более молодой аудитории. Вот вам какие-то супераполитичные поп-певцы, рэперы тоже рассказывают о том, что политика — это хуево. На любой вкус. Государство очень серьезно инвестировало в пропаганду и работу с популярной культурой, и эта инвестиция окупилась.
Другой вопрос — о том, почему пропаганда сильнее, чем личные связи. У меня нет хорошего ответа на этот вопрос. С чем люди взаимодействуют? Вся твоя реальность построена на том, что ты видишь по телевизору. Ты видишь экраны с телеканалами в метро. У тебя, может, стоит телевизор дома. Есть госСМИ, которые хорошо работают в интернете. И ты начинаешь думать, что, если мне из каждого утюга рассказывают, что мир так устроен — наверно, он и вправду так устроен. И когда тебе звонит родственник из Украины и говорит, что все не так — ты думаешь, что ну не может все быть совсем по-другому. И некоторые россияне начинают думать, что их родственникам промыли головы пропагандой. Эти картины реальности полностью несовместимы. Но это очень слабое объяснение, и я не знаю, как лучше это объяснить.
Важно еще добавить, что пропаганда изменилась с вторжением. До последних выборов было очень сложно представить, что мэр Москвы будет кричать: «За Путина, единая Россия!». Раньше пропаганда создавала площадку для отсутствия политизации. А сейчас они начали сильно грузить на эту площадку ангажированные позиции про войну, про то, что весь мир против России.
Также нельзя недооценивать последствия закрытия каналов информации. Многие финансовые санкции, которые серьезно не влияют на власть, закрыли людям доступ к нормальным VPN-сервисам. Бесплатные VPN не справлялись и блокировались, а люди не могли оформить платный VPN из-за санкций. У западных правительств под контролем значительная часть инфраструктуры, которая могла бы челленджить путинскую пропаганду. Но финансовые санкции отсекли россиян от доступных VPN-сервисов.
Полиция задерживает демонстрантку во время протеста против частичной мобилизации в Москве, 24 сентября 2022 года. Фото: AP
Мы нашли шведскую организацию, которая согласилась раздавать бесплатный VPN, и мы раздали 30 тысяч аккаунтов на год, на полгода. То есть мы с самого начала вторжения искали способы доносить достоверную информацию о войне до максимальной аудитории. Но в итоге такие инструменты саботировались рандомными мерами западных политиков, корпораций, и это просто абсурд. У них не было цели мешать независимым медиа, но они создали нам кучу проблем. Сейчас в такой ситуации находятся все российские независимые медиа.
Но медиа — это же не только новостные сайты. Люди могут распространять информацию и в закрытых чатах. Происходит ли какой-то неформальный обмен информацией на темы, например, связанные с мобилизацией?
Такого очень много, особенно в контексте матерей и жен мобилизованных. Тут классно было бы поговорить с Феминистским антивоенным сопротивлением. Они в чатах для родственников мобилизованных пытаются находить матерей, которые близки к тому, чтобы что-то сделать, и пытаются помогать вытаскивать мужчин с фронта.
Действительно, по всем городам России мобилизация чувствовалась как угроза, люди сообщали о патрулях в чатах. Люди начинали организовываться в школьных и университетских чатах, взаимодействовать, предупреждать. Но в остальное время никто не чувствует угрозу, и все надеются, что лично их это обойдет стороной.
В России среди антивоенно настроенных граждан очень много кооперации, связанной с вывозом людей, с поддержкой беженцев. Один наш коллега, который сейчас приехал в Берлин из России, пытается доставить из российских тюрем и СИЗО украинских гражданских, которых российские военные похитили с оккупированных территорий. Их очень сложно найти, но этим правозащитникам удается как-то вытянуть считанных людей.
Помощь выглядит как единственно возможная мера. Если бы люди видели, что есть какая-то эффективная мера сопротивления, они бы включались. Но основная конвертация всех антивоенных настроений: «могу ли я помочь кому-то?». Это показывает, что в России есть какое-то антивоенное движение. Просто у этого движения сейчас нет никакой формы, связанной с сопротивлением.
