Марксова открытая критика: почему марксизм не догма

Сегодня, спустя два века, минувшие со дня рождения Карла Маркса, влияние его критики капитала столь же велико, как и всегда, в контексте того, что называют «возрождением Маркса»^[1]. Для тех, кто верил, что марксизм просто умер вместе с падением Берлинской стены, став жертвой провозглашенного Фрэнсисом Фукуямой «конца истории», это безусловно поразительное развитие событий^[2].

В 1942 году, во время того, что он называл «возрождением Маркса» своего времени, великий консервативный экономист Йозеф Шумпетер писал, что

«Порождения интеллекта или фантазии в большинстве случаев завершают свое существование в течение периода, который колеблется от часа послеобеденного отдыха до жизни целого поколения. Но с некоторыми этого не происходит. Они переживают упадок и вновь возвращаются, возвращаются не как неузнанные элементы культурного наследия, но в собственном индивидуальном облике, со своими особыми приметами, которые люди могут видеть и трогать. Их с полным основанием можно называть великими, никакого изъяна в этом определении, связывающем величие с жизнеспособностью, я не вижу. В этом смысле это определение, несомненно, применимо к учению Маркса»^[3].

Я буду обосновывать позицию, что «величие» и «жизнеспособность» марксистской социальной науки, которые отмечает Шумпетер, проистекает прежде всего из ее внутренней логики как формы открытого научного исследования^[4]. Вопреки попыткам господствующей идеологии характеризовать Маркса как заскорузлого, догматичного, детерминистского и замкнутого мыслителя, именно открытость его «беспощадной критики всего существующего» — открытость, которой по существу не обладает сама либеральная теория — объясняет сохраняющуюся силу исторического материализма^[5]. Эту открытость можно увидеть в способности марксизма постоянно изобретать себя заново, расширяя свое эмпирическое и теоретическое содержание, для охвата все более обширных аспектов исторической реальности во все более взаимосвязанном мире^[6].

Эта открытость исторического материализма в течение долгого времени осознавалась наиболее критическими мыслителями — как марксистами, так и немарксистами — и выступала основанием для расширения его диалектического видения, осуществлявшегося такими революционными мыслителями, как Владимир Ленин, Роза Люксембург, Антонио Грамши и Че Гевара. Однако в последние несколько десятилетий работа проекта Marx-Engels-Gesamtausgabe (MEGA), направленного на публикацию полного собрания рукописей Маркса и Фридриха Энгельса, еще сильнее убедила исследователей в отсутствии какой бы то ни было окончательной завершенности Марксовой мысли^[7]. Инициатива MEGA как никогда ранее подчеркнула неотъемлемую незавершенность Марксовой критики политической экономии – следствие не только неспособности любого отдельно взятого человека завершить столь обширный проект, но и самого материалистически-научного характера проекта, который требовал бесконечных исторических и эмпирических исследований, которые невозможно было подменить навязыванием надысторических абстракций. 

Работа Маркса демонстрировала три уровня незавершенности: 1) самого «Капитала», поскольку лишь первый том был опубликован при его жизни, а второй и третий тома вышли под редакцией Энгельса на основе рукописей Маркса (было множество редакций его критики политической экономии, насчитывающих пятнадцать томов MEGA); 2) его общей критики («Капитал» предполагался как лишь первая из шести книг, которые должны были включать в себя тома о земельной собственности, наемном труде, государстве, внешней торговле и мировом рынке и кризисах); 3) всего его целого исторического проекта за рамками критики политической экономии, который символизировался его массивной хронологией всемирной истории, превосходящего полторы тысячи страниц^[8]. Вдобавок Маркс оставил после себя более двухсот тетрадей выписок из других авторов, которые показывают охват его исследований, включающих в себя социальную науку, историю, антропологию, естественные науки и математику. Многие из них были завершены после публикации «Капитала», отображая его попытки расширить свой анализ на различные сферы, в частности, за счет включения естественных наук.

"Марксовы исследования были открытыми в научном плане, хотя и опирались на строгие основания."

Таким образом, то, что оставил Маркс после себя, — это обширный и незавершенный корпус, отражающий широкий спектр научных исследований — и он оказывается еще более обширным с учетом работы Энгельса. Что поражает исследователей, сталкивающихся с таким массивом материалов, Маркс рассматривал свои теоретические концепции как «руководящую нить», как отмечалось в его предисловии к «Критике политической экономии» 1859 года, а не как априорные постулаты, лишь ожидавшие подтверждения. Его исследования были таковы, что постоянно изменяли предварительные гипотезы в свете изменяющихся данных^[9]. Иными словами, Марксовы исследования были открытыми в научном плане, хотя и опирались на строгие основания.

Незавершенный характер «Капитала» заставил Майкла Лебовица утверждать в своей книге «По ту сторону „Капитала“», вышедшей в 1990-е годы, что отсутствие тома о наемном труде породило односторонность Марксового анализа, которая требует радикальной реконструкции его взглядов с точки зрения политической экономии наемного труда^[10]. Не так давно и другие авторы, такие как немецкий экономист и исследователь MEGA Михаэль Хайнрих, использовали незавершенность и открытый характер Марксовых исследований, чтобы поставить под сомнение теоретический статус закона тенденции нормы прибыли к понижению^[11]. Итальянский экономист Рикардо Беллофьоре интерпретировал Марксову концепцию тенденции нормы прибыли к понижению как широкую «метатеорию кризисов», к которой относятся все марксистские теории кризисов, а не как ограниченное и прямолинейное эмпирическое предсказание^[12]. В последние годы новое понимание Марксовой монетарной теории производства и его анализа формы стоимости позволило исследователям преодолеть так называемую «проблему трансформации» (связанную с соотношением стоимости и цены в марксистской схеме), ясно показав, что эта так называемая проблема связана с неспособностью осознать революционный разрыв Маркса с рикардианской экономикой^[13]. В то же время другие мыслители использовали Марксовыми неопубликованные или недавно опубликованные рукописи, чтобы обратиться к его поздним исследованиям таких вопросов, как экология, гендер и империализм^[14].

Все это внесло свой вклад в текущее быстрое развитие марксистской теории. Влияние, которое оказывают отрывки из Марксовых тетрадей, публиковавшиеся в последнее время в MEGA, напоминает центральную роль, которую для более ранних поколений сыграла публикация переписки Маркса и Энгельса. Как объяснял Ленин, в этих письмах «богатейшее теоретическое содержание марксизма развертывается в высшей степени наглядно, ибо Маркс и Энгельс неоднократно возвращаются в письмах к самым разнообразным сторонам своего учения, подчеркивая и поясняя – иногда совместно обсуждая и убеждая друг друга – самое новое (по отношению к прежним взглядам), самое важное, самое трудное»^[15]. Именно отмеченные многообразные, новейшие и сложнейшие аспекты анализа Маркса (и Энгельса) – что очевидно по незавершенному характеру исследований, на которых он основывался – стали сегодня источником озарения и вдохновения, что привело к возникновению новых творческих подходов к историческому материализму. Незавершенность Марксового интеллектуального корпуса сегодня рассматривается как сила, как никогда прежде делающая научный характер исторического материализма более явным.

"Материализм требовал перспективы теории открытых систем, не позволяя никакой простой замкнутости или всепоглощающих универсальных законов."

И все же, если незавершенность Марксовой критики и, следовательно, необходимость ее реконструкции и расширения, сегодня широко признаются, возрождая марксистскую теорию на научных основаниях, это только подчеркивает теоретическую открытость всего Марксового подхода к диалектике, материализму и истории. Именно поэтому его интеллектуальные запросы были столь трудоемкими и обширными – как гласит известное изречение Маркса, «в науке нет широкой столбовой дороги»^[16]. Резко контрастируя с Георгом Вильгельмом Фридрихом Гегелем, Маркс настаивал на том, что диалектическая форма представления была ограничена самим фактом того, что полная завершенность была невозможна, потому что диалектические отношения следует понимать как опосредования внутри тотальности, которая сама была открытой и никогда не сводимой к предзаданному циклу или надысторической логике. Таким образом, сам по себе диалектический анализ не мог представить никаких содержательных ответов, отличных от эмпирически-исторического исследования. Аналогично, что Маркс открыл одним из первых, материализм требовал перспективы теории открытых систем, не позволяя никакой простой замкнутости или всепоглощающих универсальных законов. Для Маркса сама история была неизбежно открытой: «Вся история есть не что иное, как беспрерывное изменение человеческой природы»^[17].

Революция в Судане

Только осознав открытую природу Марксовой критики мы можем оценить полный спектр его исследований — часто предварительных и обнаруживаемых в заметках на полях его анализа. Эти незаконченные пути в историко-материалистическом анализе сегодня порождают революции, происходящие в различных сферах марксистской теории, включая анализ форм стоимости, теорию социального воспроизводства, критику расового капитализма и марксистскую экологию. Вместе с продолжающимися революциями в теории и практике относительно государства и революции на глобальном Юге — которые отчасти вдохновлены слиянием исторического материализма с различными народными революционными традициями — эти тенденции говорят нам о возникновении нового и еще более радикального марксизма XXI века.

Марксова открытая диалектика

«Если есть одна общая линия в постмодернистской критике Маркса (которую она также делит с позитивистскими „модернистами“, — пишут Джозеф Фраччиа и Чейни Райян в своей важной статье 1992 года «Историко-материалистическая наука, кризис и приверженность», — то это отказ от рассмотрения историко-материалистической науки как открытого проекта и проистекающие отсюда попытки „заморозить“ этот проект на уровне „парадигмы“, мыслящие ее как ригидную историко-философскую теорию, наложенную на реальность»^[18]. Чтобы понять, чем Марксов анализ отличается от подобных характеристик, полезно рассмотреть фундаментальные отличия между гегелевским диалектическим ходом мысли и Марксовым.

Для Гегеля «истинная бесконечность» рассматривается как цикл или замкнутая на себе тотальность, сформированная идеальным «разумом» или «духом». По контрасту с ней, «дурная бесконечность» не возвращается к себе, и не приобретает круговой формы, а представляет собой прямую линию, — то есть является открытой^[19]. Поскольку Гегелевская диалектика рассматривается как круг в смысле возвращения к началу на более высоком уровне, необходимым, телеологическим результатом ее длительного развития является абсолютное философское единство, указывающее на конец самой истории^[20]. История и эмпирический анализ просто заполняют то, что уже было представлено на уровне «абсолютной идеи». Это представляет собой мистический элемент в грандиозной гегелевской системе. Как отмечают Фраччиа и Райян: «Гегелевское понятие о том, что диалектическая мысль всегда возвращается к исходной точке, то есть является с необходимостью круговой в этом плане, означает, что подобный интеллектуальный труд [по постижению историко-материальных деталей] не меняет исходной структуры; он просто подводит реальность под такие понятия»^[21]. Напротив, критическо-реалистский философ Рой Баскар, обосновывая Марксов метод, настаивал на том, что «хорошие тотальности являются … открытыми; плохие тотальности закрыты … Это полная противоположность Гегелевской точке зрения»^[22].

В идеалистическом обосновании, те историко-материальные детали, которые нельзя просто использовать для поддержания абстрактной теоретической структуры, часто рассматриваются как попросту случайные, чтобы вообще отбросить их. Таким образом, реальность заставляют подстраиваться под мышление, так что даже эмпирический анализ становится прежде и более всего лишь «абстрактным эмпиризмом»^[23]. Грубый позитивизм, который часто представляет себя как форму неопосредованного эмпиризма, в действительности выводит свою логику из предпосылки того, что эмпирические исследования открывают доступ к универсальным, постоянным и надысторическим законам. Поэтому он по существу идеалистичен – хотя и не в смысле абсолютного идеализма. Присущий ему редукционизм – зачастую лишь средство поместить органическую реальность в прокрустово ложе, уродуя ее в процессе^[24].

"Для Маркса все категории «носят на себе следы своей истории»."
 

Маркс опирался на отдельные аспекты гегелевской диалектики в своей работе, в то же время и порывая с ней. Несмотря на знаменитое Марксово утверждение в «Капитале», этот разрыв не был лишь простым переворачиванием Гегеля с головы на ноги. Трансформация идеалистической диалектики в материалистическую не была столь простой процедурой^[25]. Скорее, она требовала поставить под вопрос саму форму концептуальной абстракции, применявшуюся Гегелем. Вопреки идеалистической диалектике, где мышление играет первостепенную роль, а реальность просто подстраивается под диалектическую логику через сложные отношения идентичного субъекта-объекта, материалистическая диалектика исходит из первостепенной важности опосредований реального мира, у которых нет достаточного априорного основания в чистом мышлении. Эта дилемма заставила Маркса при случае сардонически сослаться на «образование теоретических заоблачных царств» немецкого идеализма^[26]. Если диалектические опосредования осмыслены в том плане, что представляют подлинную сложность вселенной, преломленную в мышлении, подлинно диалектическое представление должно ждать конкретных исследований и реальной жизни материала. Как однажды написал Маркс, «диалектическая форма изложения верна только в том случае, если она знает свои границы»^[27].

Метод Маркса был методом последовательных приближений, которые сосредотачивались сперва на наиболее существенных аспектах социально-материальных отношений, управляющих определенным способом производства, и, таким образом, временно абстрагировались от менее существенных и более вероятностных аспектов, которые должны были быть включены на более поздней стадии, на более конкретном уровне анализа^[28]. Конечная цель заключалась в том, чтобы осознать конкретные опосредования, противоречия и процессы, которые определяли исторически специфическую общественную формацию. Как отмечали Фраччиа и Райян, с этой точки зрения «знание — это открытый проект, который нельзя завершить в гегельянском смысле; следовательно „Капитал“ Маркса нужно читать как открытую книгу»^[29]. Все те утверждения Маркса, которые выглядели более «детерминистскими», относились к более абстрактным уровням анализа, таким, как, например, его исследования чистой логики капитала. Наоборот, на более конкретных стадиях, его работа полностью принимала во внимание вероятностные факторы как силу, способную изменять историю^[30]. Хотя анализ капиталистического способа производства, в соответствии со своей внутренней логикой, требовал более высокого уровня теоретической абстракции (как в теории стоимости), понимание буржуазного общества в его полной материальной сложности в определенный момент исторических изменений – подлинный объект исследований Маркса – требовало максимально детальных исследований, для которых теория могла выступать в лучшем случае руководящей нитью. Несмотря на свою строгость, ядром теоретического подхода Маркса, как объясняют нам Фраччиа и Райян, было осознание «четких границ способности теории к осмыслению своего объекта». Следовательно, как и любой серьезный поиск в науке, марксизм как способ анализа находился в «перманентном состоянии кризиса», посвящая себя бесконечным «открытым проектам» исследования исторических процессов^[31].

Иллюстрация Тима Робинсона
Источник: The Nation

Разумеется, ничто из этого не дает оснований для интеллектуального произвола. Будучи открытой к исторической вероятностности и изменениям, Марксова критика капитала сохраняла, тем не менее, ядро своей методологии^[32]. Осознавая необходимость следовать за Марксом в диалектическом способе исследования, в то же время оставляя анализ открытым к истории, Георг Лукач написал в «Истории и классовом сознании» знаменитые слова о том, что «ортодоксия в вопросах марксизма относится, напротив, исключительно к методу»^[33]. Таким образом, открытый характер Марксовой мысли отличал ее от закрытых, телеологических систем анализа, где теория, понятия и история полностью основывались на трансисторических абстракциях. Для Маркса все категории «носят на себе следы своей истории»^[34]. В отрывке из «Восемнадцатого брюмера Луи Бонапарта», который часто рассматривается как наиболее важное подытоживание его метода, Маркса писал: «Люди сами делают свою историю, но они её делают не так, как им вздумается, при обстоятельствах, которые не сами они выбрали, а которые непосредственно имеются налицо, даны им и перешли от прошлого»^[35].

Марксова теория открытых систем

Сегодня Маркса часто рассматривают как первопроходца перспективы «открытых систем». Как недавно отметил шри-ланкийский марксист Кумар Давид, Маркс «незаметно для себя… основал современную научную теорию открытых систем; он сделал это в политической экономии»^[36]. В этом отношении, Маркс смог интегрировать в свою критику политической экономии открыто-системную концепцию термодинамики, таким образом, привнеся экологическую перспективу в свой анализ. Он добился этого за счет адаптации понятия обмена веществ, опираясь на работы своего друга, немецкого медика Роланда Даниельса и ведущего немецкого химика Юстуса фон Либиха, а также опираясь на теоретические прорывы в физике своего времени^[37]. Таким образом, Маркс смог органически соединить материалистическое понимание истории с материалистическим понимание природы. Как объясняет Кеннет Стоукс в книге «Человек и биосфера», Марксова (и Энгельсова) «модель неявно воплощала открыто-системное понятие метаболического взаимодействия между человеком и природой; представление о том, что экономический процесс включен в рамки биосферы» («всеобщий обмен веществ природы»), что делает Маркса «предшественником современного подхода открытых систем»^[38]. 

Для Маркса отношение между природой и обществом было взаимным, единством видимых противоположностей, материально опосредуемым через социально-экологический обмен веществ. Эта перспектива заложит основы его понимания ограбления или экспроприации природы со стороны капитализма, что породит понятие бреши в обмене веществ. Человеческое производство и обмен не могли рассматриваться лишь как круговорот (как позже представлял их Шумпетер, опираясь на работу физиократа Франсуа Кенэ), но были одновременно системой и накопления, и расхищения с растрачиванием^[39]. Вся современная марксистская экология выводится из этих центральных озарений.

"Маркс смог органически соединить материалистическое понимание истории с материалистическим понимание природы."

Для Маркса такие выводы были продуктом последовательного материализма. По словам Баскара, «глубина открытости природы», очевидная в диалектическом критическом реализме, примером которого служил Маркс, «предполагает ложность когнитивного триумфализма» — то есть то, что нет необходимого соответствия между мышлением и его объектами^[40]. Причины этого, были, пожалуй, наиболее полно высказаны Энгельсом: «С того момента, как мы приняли теорию эволюции, все наши понятия об органической жизни только приближенно соответствуют действительности. В противном случае не было бы вообще никаких изменений; в тот день, когда понятие и действительность в органическом мире абсолютно совпадут, наступит конец развитию»^[41].

Марксова открытая история

В отличие от Гегеля и вообще буржуазной мысли, методу Маркса чужд даже намек на «конец истории». История для него является радикально открытой, процессом изменения и развития внутри общества, осуществляемым самим человечеством в виде «самоопосредующего бытия» природы. Люди – объективные существа, и поэтому исторические существа. «В Марксовом понимании, которое не может рассматривать ничего как абсолютно конечное, — писал покойный Иштван Месарош, — не может найтись места для утопического золотого века, ни “поблизости”, ни на астрономических расстояниях от нас. Такой золотой век будет концом истории и, таким образом, концом самого человека»^[42]. Все утверждения Маркса о будущем обществе предполагают продолжение человеческой истории и человеческой борьбы, пусть и в «более высокой форме общества» по ту сторону капитализма. Те, кто утверждает, что Маркс рассматривал социализм как общество изобилия, в котором все конфликты будут преодолены, упускают из вида, что он настаивал на том, что борьба будет продолжаться, в то время как ассоциированные производители будут стремиться к рациональному регулированию обмена веществ между человечеством и природой как целым, в то же время развивая свои собственные человеческие силы^[43].

"Если капитализм проходит через различные исторические стадии, диалектика эксплуатации и экспроприации, тем не менее, присутствовала на каждой из них."

Одной из сфер, в которых историческим анализом Маркса часто восхищаются, но также и критикуют за его видимую статичность, является его критика классической политэкономической концепции «так называемого первоначального накопления»; «так называемого» – с точки зрения Маркса, потому что его нельзя просто рассматривать как предшествующее (и тем более «примитивное», что является неправильным переводом) в смысле необходимого предшествования современности, ни, как давно отметил Морис Добб, накопление капитала. Как Маркс ясно показал, правильным названием для этого процесса капиталистического развития была экспроприация (присвоение без эквивалента), которая во многом определяла меркантилистскую эру с середины XV века до середины XVII века. Хотя прибыль от экспроприации можно рассматривать как особенную характеристику меркантилизма, Маркс тем не менее подчеркивал, что такая экспроприация сохранялась во всех фазах капитализма^[44]. Относительно собственной эпохи, Маркс писал в «Капитале», что такая всемирная экспроприация «продолжается в виде “опиумных” войн против Китая и так далее». Ее также можно было наблюдать столь поздно, как в 1820 году в Шотландии, в форме экспроприации населения и огораживании общинных земель герцогиней Сатерленд для расширения собственных владений^[45]. Если капитализм проходит через различные исторические стадии, диалектика эксплуатации и экспроприации, тем не менее, присутствовала на каждой из них.

Корабли с опиумом у острова Линдин. 1824 год. С картины У.Хаггинса

Марксов анализ экспроприации в мировом масштабе играл большую роль в развитии теории империализма и монополистического капитализма, которую Шумпетер считал лежащей в основе возрождения Марксового послания на протяжении ХХ века. Для Шумпетера, явное упоминание Марксом «об угнетении европейцами местных рабочих во многих частях света; о том, как страдали индейцы Южной и Центральной Америки, к примеру, от испанцев; об охоте на рабов и работорговле, о несчастных кули» – что было связано с колониализмом, империализмом и концентрацией капитала – оказалось ключом к марксистскому возрождению 1930-х годов и распространению его доктрин за пределы Европы. Тем не менее, Шумпетер, будучи неоклассическим экономистом, выступил решительно против марксистского видения в этих вопросах, настаивая, что империализм не имел ничего общего с капитализмом как таковым^[46].

Иронично, что многие левые сегодня теряют из вида Марксову первопроходческую критику в этой области, рассматривая его анализ «так называемого первоначального накопления», то есть экспроприации, как некую аномалию в его интеллектуальном корпусе – как будто бы он не рассматривал его как интегральное для всех стадий капитализма. Подобный взгляд деисторизирует Марксов анализ и затушевывает его главный вклад в понимание колониализма и империализма. Поэтому, Маркса часто критикуют за то, что он не расширил свое исследования этих элементов на период промышленной революции и далее^[47]. Люксембург, Ленин и другие марксисты начала ХХ века были бы безусловно поражены такой критикой. Как подчеркивал сам Маркс, именно экспроприация тел и земли (природы) управляла границами капиталистической системы с самого ее возникновения^[48]. Роль экспроприации труда, земли, ресурсов и богатства в условиях колониализма и ее связь с капиталистическим развитием, подчеркивается в «Капитале» и последующих работах Маркса. 

Ключом к марксистскому методу остается принцип исторической специфичности, согласно которому различные способы производства – которые не нужно рассматривать с однолинейной точки зрения – отличаются друг от друга, как и различные стадии и фазы капитализма. Такие стадии с необходимость являются абстракциями, но при этом они разработаны, чтобы понять более конкретный уровень, чем капитализм вообще, позволяя более полный исторический анализ, который должен обратиться к диалектике преемственности и изменения, чтобы продвигать познание вперед. Действительно, Маркс ставит под сомнением все трансисторические и надысторические категории^[49]. «Производство вообще — это абстракция, – согласно его знаменитому высказыванию в Grundrisse, — но абстракция разумная», однако подлинное знание о материальных условиях требует изучения исторически специфических, конкретных способов производства и общественных формаций^[50]. Более того, хотя абстрактные категории вводятся для понимания капиталистического способа производства и его внутренней логики, ни одна из них не заменяет реального исторического анализа, который нельзя проводить через навязывание на данную реальность «историко-философской теории о всеобщем пути, по которому роковым образом обречены идти все народы, каковы бы ни были исторические условия, в которых они оказываются»^[51].

Как справедливо отмечал Шумпетер, обширность Марксового достижения состоит в его ни с кем не сравнимой способности представлять политико-экономический анализ в форме «исторического нарратива», превращая его в histoire raisonnée (обоснованную историю)^[52]. Однако, она не принимала гегельянски-идеалистической формы описания пути абсолютного разума с заполнением исторических деталей, иллюстрирующих зачастую извращенную «хитрость разума», а скорее выглядела как не-столбовая дорога в науке, требовавшая глубокого погружения в историю^[53]. Здесь обоснованная история означает попросту придание рационально-диалектической формы, насколько это возможно, реально-материальному развитию, актуальной жизни материального. Даже великое теоретическое достижение Маркса в политической экономии, его критическое развитие теории стоимости, выражающей внутреннюю логику капитала, рассматривалась лишь как попытка осмыслить силы, направляющие конкретные изменения, и была ограничена сложностями реального исторического развития^[54]. Как отметил Самир Амин, исторический материализм с необходимостью превосходит значение закона стоимости в марксистском анализе^[55].

Глубокая историчность анализа Маркса очевидна также и в других сферах. Как убедительно утверждал в «Этических измерениях марксистской мысли» Корнел Уэст, бескомпромиссный радикализм Марксовой мысли состоит в ее отказе от всех основополагающих подходов к этике, предпочитая скорее радикальный историзм, в котором люди, как самоопосредующие природные существа создают этические системы в соответствии с материальными условиями своих времен и характером их собственной борьбы^[56].

В самом деле, у Маркса и Энгельса нет ничего, что не было бы историческим, и потому открытым. В своем введении к изданию «Положения рабочего класса в Англии» начала 1890-х годов (впервые изданному в 1845 году), Энгельс выдвинул несколько совершенно новых постулатов (включая его тезис о «рабочей аристократии»), обосновывая это изменением условий и потребностью в новом анализе^[57]. Маркс и Энгельс никогда не колебались в плане необходимости видоизменить свои взгляды в ответ на изменение исторического хода событий.

Текущая революция в марксистской мысли

Хотя Шумпетер и был преданным критиком Маркса, он измерял продолжающееся «величие» марксизма «его способностью к возрождению»^[58]. Сегодня, через двести лет после рождения Маркса, марксистская теория переживает еще один ренессанс. Это возрождение проистекает из многих направлений, но его наиболее глубокие выражения укоренены в попытках вернуться к методу самого Маркса, и все они имеют общее основание, связанное с критикой неолиберального капитализма. Эти новые направления развития, возможно, впервые родились вместе с восстанием против неолиберализма в Латинской Америке 1990-х годов, особенно значение в котором имела Боливарианская революция в Венесуэле. При Уго Чавесе боливаризм как народная революционная традиция был усилен видением социалистической традиции Месароша, что вдохновило Чавеса на провозглашение нового «социализма XXI века». 

Текущее возобновление марксистской мысли в Северной Америке и Европе, впрочем, часто связывают с Великим финансовым кризисом 2007-2010 годов, оживившим интерес сперва к марксистской политической экономии, и затем к марксистской мысли вообще, включая и глубокое погружение в классический анализ самого Маркса. Именно марксистская традиция проложила путь к критике финансиализации, укорененной в более ранних теориях монополистического капитализма и стагнации, опираясь на работы Пола Барана, Пола Суизи, Гарри Мэгдоффа и других авторов, ряд из которых ассоциировался с журналом Monthly Review. Как писал экономист Костас Лапавицас в своей прорывной книге «Получая прибыль без производства», «тесная связь рассмотрения финансиализации с марксизмом уходит своими корнями по меньшей мере к интуициям течения Monthly Review». Опираясь на эти интуиции, Лапавицас обратился к Марксовому понятию «прибыли от отчуждения» (или «прибыли от экспроприации») в своем собственном развитии теории финансиализации^[59]. Важная книга Яна Топоровского «Почему мировой экономике нужен финансовый кризис», вышедшая вскоре после краха 2009 года, опиралась на десятилетия его исследований этой темы, выполненных в русле широкой традиции Маркса и Михала Калецкого^[60].

Среди работ, расширяющих критику стагнации и финансиализации в условиях монополистически-финансового капитала этого периода, были и две книги, «Великий финансовый кризис» и «Бесконечный кризис», которые я написал в соавторстве с Фредом Мэгдоффом и Робертом У. Макчесни соответственно. Параллельно аргумент о финансиализации и поглощении избыточного капитала, связанный с классическим анализом Барана и Суизи, появился в «Загадке капитала» Дэвида Харви^[61].

Наиболее важными в глобальном плане, однако, были новые события в теории империализма, представленные «Новым империализмом» Дэвида Харви, «Империализмом в XXI веке» Джона Смита, «Теорией империализма» Утсы и Прабата Патнаиков, «Капиталистической глобализацией» Мартина Харт-Ландсберга и рядом работ Амина, последней из которых является «Современный империализм, монополитический финансовый капитал и Марксов закон стоимости». «Маркс на рубежах» Кевина Андерсона расширил наше знание о том, насколько критика колониализма и империализма была укоренена в классической критике Маркса^[62].

"Настоящая приливная волна случилась в последние два десятилетия в работах по марксистской экологии, и она лишь ускорилась в последние годы."
 

Великий финансовый кризис и последовавшая за ним экономическая стагнация, вместе с глубоким погружением в политэкономические рукописи Маркса, ставшим возможным благодаря проекту MEGA, вдохновили два крупных прорыва в анализе Марксовой теории стоимости: возрождение теории формы стоимости, осуществленное, в частности, Хайнрихом в его «Введении в три тома „Капитала“ Маркса», и развитие макромонетарной теории в выдающейся работе Фреда Моусли (в его «Деньгах и тотальности») и Рикардо Беллофьоре, в ряде недавних статей в русле марксистско-калецкианской традиции^[63].

Настоящая приливная волна случилась в последние два десятилетия в работах по марксистской экологии, и она лишь ускорилась в последние годы. Будучи укорененным в переоткрытие Марксовой теории бреши в обмене веществ, этот новый экологический марксизм связан с такими мыслителями, как Пол Баркетт, Бретт Кларк, Ричард Йорк, Фред Мэгдофф, Ариэль Саллех, Ханна Холеман, Кохей Сайто, Йэн Энгас, Андреас Мальм, Стефано Лонго, Ребекка Клаусен, Крис Уильям, Виктор Уоллис, Дел Вестон и я, среди прочих^[64]. Тесно связана с ним и реинтерпретация Фраччиа Маркса как теоретика телесности, укореняющая его исторический материализм в телесности^[65]. Другие авторы, например, Говард Уэйтцкин, автор классической книги «Вторая болезнь», связали экологические взгляды Маркса (и Энгельса) с критикой капиталистической медицины и вопросами здоровья в более широком плане^[66]. Кент А. Клитгард сосредоточился на вопросах монополистического капитала и энергетической эффективности^[67]. Все эти работы взяли за основу открытой метод Марксовой критики капитализма одновренно с политэкономических и энвайронментальных позиций, чтобы выявить экологические вызовы нашего времени — от изменения климата, деградации экосистем, вымирания видов до их последствий для человеческого метаболизма.

Аналогичным образом, в последние два десятилетия мы видели наплыв критических исследований, разрастающийся по масштабу и охвату, в области политической экономии СМИ и коммуникаций, который возглавили такие радикальные исследователи, как Эдвард Херман, Ноам Хомский, Макчесни, Винсент Моско, Джанет Уэско и Дэн Шиллер, и все они выступили вдохновителями критического движения медиа. Многие из этих работ опирались непосредственно на метод открытой критики самого Маркса, в частности в сферах, связанных с тем, что можно назвать политической экономией идеологии^[68].

Марксистская диалектика получила развитие в философии с конца 1990-х годов, благодаря авторитетный работам Бертела Оллмана «Танец диалектики» и Баскара «Диалектика: пульс свободы». Книга Моше Постоуна «Время, труд и социальное господство» возродила критическую теорию, приведя ее в соприкосновение с открытыми и исторически специфическими интерпретациями, обсуждаемыми в марксистской политической экономии^[69].

Но если и есть основание праздновать возрождение марксистской традиции как прогрессивной исследовательской программы расширяющихся теоретических и эмпирических исследований, то оно лежит в сфере гендерной и расовой теории, где исследователи совершили огромные прорывы в последние несколько лет. Развитие теории социального воспроизводства – укорененной изначально в полемику о домашнем труде внутри марксизма и недавно расширившуюся в теориях социального воспроизводства, основанных на методологии Маркса – было осуществлено благодаря вкладу таких мыслительниц, как Лиз Вогель, Фригга Хауг, Сильвия Федеричи, Нэнси Фрэйзер, Тити Баттачарья, Мария Мис, Хизер Браун и Джайяти Гош^[70].

Столь же значимым было возрождение в работе Робина Д. Дж. Келли, Билла Флетчера-мл., Анжелы Дэвис и других черной марксистской традиции, связанной с такими мыслителями, как У. Э. Б. Дюбуа и Седрик Робинсон. Это происходило одновременно с новыми теориями расового капитализма, возникающими благодаря исследованиям историков, оказавшихся под влиянием истоко-материалистической традиции, включая «Нерасказанную половину» Эдварда Э. Баптиста, «Империю хлопка» Свена Беккерта, «Реку темных мечтаний» Уолтера Джонсона, «Историю коренных народов США» и «Загруженных» Роксаны Данбар-Ортис, и «Апокалипсис поселенческого колониализма» Джеральда Хорна^[71]. Связанным направлением было развитие исторического материализма в «исследованиях белизны», идущих от Дюбуа, и представленных сегодня работами Дэвида Редигера и Джо Фигин^[72]. Другие авторы, например, Кианга-Яматта Тэйлор, автор книги «От #BlackLivesMatter к черному освобождению», привлекли марксистскую теорию к современному расовому капитализму, диалектически демонстрируя потребность в создании расово-класово-гендерных альянсов, сосредоточенных на наиболее угнетенных, с принципом Маркса о том, что «труд белых не может освободиться там, где труд черных носит на себе позорное клеймо»^[73].

"Нет никакого широкого согласия о природе текущей стадии капитализма."

Фрэйзер, в диалоге с историком расового капитализма Майклом К. Доусоном, сыграла ведущую роль в соединении указанных теорий социального воспроизводства, расового капитализма и экологического марксизма через Марксово понятие экспроприации. С этой точки зрения, историко-материалистическая теория нашей неолиберальной эпохи должна все сильнее сосредотачивать внимание на рубежах системы, соединяя фундаментальную эксплуатацию, движущую капитализм, с экспроприацией, делающей его возможным^[74].

Заметные пробелы, которые остаются в условиях текущего возрождения марксистской теории, в основном связаны с ключевыми вопросами критики капиталистического производства, государства правящего класса и коммодифицированной культуры – сферами длительных исследований, интерес к которым несколько снизился в последние годы. Марксистская теория государства истощилась в полемиках 1960-х – 1970-х годов, и последовавших политических поражениях. За исключением работ Месароша, Лебовица и Марты Харнекер, сосредоточенных на вопросах перехода к социализму, в теории государства в последние годы было мало достижений, в частности, в вопросах изучения самих развитых капиталистических государств^[75]. Это так, несмотря  на текущий кризис либерально-демократических государств в ядре капитализма^[76].

Аналогичным образом, марксистская культурная теория, несмотря на непрекращающиеся достижения Фредрика Джеймисона в таких его работах, как «Валентности диалектики», пошла в последние десятилетия на спад, если сравнить с бурным развитием 1960-х – 1980-х годов, будучи подорванной ростом постмодернизма (или трансформированной под его влиянием в эзотерическую форму, слабо напоминающую классический марксизм)^[77]. Классовый анализ и исследования труда, несмотря на усилия Майкла Йейтса – особенно, в его готовящейся к изданию работе «Может ли рабочий класс изменить мир?» – оказались затруднены слабостью и поражениями рабочего движения, которое по структурным причинам отказалось в развитых капиталистических государствах от своего радикального и боевого прошлого^[78]. Что наиболее важно, в марксистской теории, несмотря на важные события в ней, нет никакого широкого согласия о природе текущей стадии капитализма, и часто она откатывается к логике чистого капитализма, выводимой из условий XIX века – а нередко даже отрицается само понятие стадий капиталистического развития как таковое, и таким образом идея «современности как части истории», как в достопамятном высказывании Суизи^[79].

Марксистская теория должна обращаться к этим ключевым проблемам конкретно, исторически своеобразно, открыто если она стремиться остаться руководящей нитью восстания нашего времени. Критика неолиберализма, сколь бы важной она ни была, должна уступить место более фундаментальной критике самого капитализма в его текущей стадии перехода и распада, формируя новую «обоснованную историю». Со дня рождения Маркса минуло двести лет, и настоящая борьба — как в теории, так и на практике — только начинается.

Читайте еще: 

Теоретический статус марксизма (Дуглас Порпора)

Спасение класса от культурного поворота (Вивек Чиббер)

Неомарксистський спадок в американській соціології (Джефф Манза, Майкл А. Mаккарті)

Марксизм і проблеми глобальних соціальних трансформацій: діалектика теоретичної еволюції (Юрій Дергунов)

Між полюсами політики та теорії: розвиток академічного марксизму з 1960-х років до сьогодення (Ян Гофф)